33. Лондон, 1868

33. Лондон, 1868

«Капитал» не окупит даже тех сигар, что я выкурил за его написанием.

Карл Маркс {1}

«Я пишу тебе голый и весь в спиртовых компрессах. Я впервые вышел из дома позавчера, в Британский музей, разумеется, потому что я все еще не в состоянии писать. Вчера у меня появилось новое высыпание под левой грудью». {2}

Это Маркс пишет Энгельсу в одном из первых писем 1868 года. Он проболел четыре месяца, с того самого момента, как получил первый экземпляр своей книги «Капитал». Он называет свои карбункулы «сухими бутонами» подмышками {3}, «монстром» — на левом плече. «Кажется, это дерьмо никогда не закончится» {4}. К фурункулезу добавились хроническая головная боль и «колющие боли по всему телу, это все моя кровь». Его мрачное заключение: чтобы быть здоровым, надо быть богатым, «вместо того, чтобы быть нищим дьяволом, вроде меня, бедным, словно церковная мышь» {5}. Позднее он замечает: «Как права была моя мать! «Лучше бы Карелл создавал себе капитал…» {6}

Если тело Карла еще бунтовало и сопротивлялось равнодушию общества к его книге, Женни казалась полностью сломленной. Она жила надеждами на «Капитал», веря, что он сотворит чудо — изменит Германию, изменит мир, изменит их жизни к лучшему. Теперь, когда книга вышла и осталась практически незамеченной, Женни оглядывалась на прожитую жизнь и спрашивала себя: а стоило ли это таких жертв? Потери Муша? Бесконечных лет нищеты и болезней? Опасений, что будущее дочерей будет скомпрометировано прошлым их родителей?

Ничто в ее письмах не говорит о том, что Женни хоть на миг отказалась разделять идеи, бурлящие в голове ее мужа, однако после того, как выход «Капитала» был встречен всеобщим молчанием, она признается Кугельманну: «Моя вера иссякла, мое мужество исчерпано самой жизнью». {7}

Ей скоро 54. Прожив половину этого срока женой Маркса, она устала. Женни даже ситуацию Эрнестины Либкнехт, чей муж Вильгельм арестован в Пруссии, находит выгодно отличающейся от ее собственной.

«Откровенно говоря, борьбы и страданий в повседневной жизни ничуть не меньше, чем в жизни таких ярких натур, — пишет она Эрнестине. — Более того, я сама знаю примеры, когда в моменты кризисов товарищи по партии приходят на помощь к жене и детям и помогают даже лучше, чем сам муж». {8}

Настроение у нее мрачное и часто подавленное, и Женни плохо уживается с дочерьми и мужем. Она продолжает играть роль хозяйки дома перед друзьями Маркса и товарищами по Интернационалу, однако становится все более независимой; путешествует самостоятельно, более свободно общается со своими друзьями-«обывателями».

Женни любила своего мужа и, как она и говорила Кугельманну, считала себя его товарищем и соратником по партии, однако для нее настало время, когда ей хотелось идти вперед, развиваться — выйдя при этом из тени своего мужа.

Из-за соглашения с Мейснером Маркс должен был усиленно работать над вторым томом «Капитала», но из-за болезни и постоянного беспокойства о судьбе первого тома он почти не продвинулся вперед. Вместо этого он штудирует мировую прессу в надежде найти упоминания о своей книге — и в середине января бальзамом для его израненного сердца становится маленькая заметка в лондонской «Saturday Review», в которой написано:

«Взгляды автора могут быть столь же губительны, какими мы их и полагаем, но не может быть никакого сомнения в отточенности его логики, энергичности риторики и том обаянии и пылкости, с которыми он представляет читателю самые сухие проблемы политической экономии». {9}

Впрочем, этого все равно слишком мало, чтобы компенсировать почти полное отсутствие интереса к «Капиталу». К счастью для Маркса и его семьи, события в личной и политической жизни помогают переключить свое внимание, на некоторое время забыть о горьком разочаровании, связанном с «das Buch» — как они ее называют, «Книгой» {10}.

Один из таких отвлекающих факторов — ирландский вопрос, который будет занимать Маркса и его домашних, особенно — дочерей, долгие годы.

Трагедия Ирландии корнями уходила в века, однако один из самых черных моментов ее истории относится к 1801 году, когда Ирландия проиграла в восстании, вдохновленном революциями в Америке и Франции, и была насильственно введена в состав государства-победителя — Англии. Ирландский парламент, чья история насчитывала 5 веков, был распущен, а незначительная группа депутатов от него формально введена в Вестминстерский парламент Англии. Даже ирландская католическая церковь была поглощена церковью англиканской, поскольку политическое объединение подразумевало и религиозный союз. Следующий трагический — и поворотный — пункт истории — голод 1840-х годов из-за неурожая картофеля, когда миллионы ирландцев умерли или эмигрировали из страны. Этот кризис был спровоцирован отчасти английскими аграрными реформами, к которым английские землевладельцы силой принуждали крестьян на их крошечных земельных наделах, где картофель всегда был основной сельскохозяйственной культурой — а отчасти политикой английского правительства.

Когда голод уже начался, эта политика фактически оставила судьбу голодающих крестьян в руках землевладельцев, которые, игнорируя умирающих людей, деловито экспортировали мясо и зерно с ирландских ферм на прибыльный иностранный рынок. Это преступление навеки осталось в памяти ирландцев, которым пришлось с горечью осознать, что многие британские парламентарии, у которых к Ирландии был экономический интерес, попросту нажились на несчастьях и смерти людей.

Голод навсегда изменил Ирландию. Возле деревень со временем появились поместья, хотя крестьяне так и ютились в хижинах из глины, крытых тростником. Однако множество крестьянских общин исчезло навсегда, и обширные пахотные земли стояли под паром. Английское правительство, видя эту картину и отчаянно нуждаясь в пастбищах для скота, в 1849 году приняло закон, по которому можно было отбирать поместья у обанкротившихся хозяев и не оказывать им больше никакой поддержки. Это согнало еще больше ирландцев с насиженных мест; оставшиеся в массовом порядке оставались без работы, так как пахотные некогда поля были пущены под пастбища {11}. Карл Маркс отмечал, что между 1855 и 1866 годами более миллиона ирландцев были вытеснены с их земли 10 миллионами голов крупного рогатого скота, свиней и овец. Он полагал, что целью Англии было очистить Ирландию от ирландцев и превратить эту территорию в собственный сельскохозяйственный придаток {12}.

В 1850-е годы ирландские иммигранты в Америке создали группу под названием Ирландское Республиканское Братство, ставшую более известной как движение фениев. Конечной целью группы было вооруженное восстание с целью изгнания англичан из Ирландии. Многие из членов этой организации стали опытными бойцами, солдатами в 1860-х, сражаясь во время Гражданской войны. Когда они возвращались домой, им требовалось очень немного времени, чтобы настроить в свою пользу местное население — нуждавшееся лишь в оружии и четкой организации, чтобы быстро превратиться в повстанческую армию; уже через несколько лет в Ирландии насчитывалось, по некоторым оценкам, несколько сотен тысяч последователей фениев {13}. В Манчестере и его окрестностях, где ирландская диаспора была очень велика, каждый шестой либо уже был фением, либо симпатизировал движению {14}.

В сентябре 1867 года в Манчестере были арестованы за бродяжничество два ветерана Гражданской войны в США. Событие незначительное, на первый взгляд, и полиция уже готовилась отпустить бродяг, когда неожиданно выяснилось, что они были важными фигурами среди фениев. Один из них — полковник Томас Келли, руководитель провалившегося в начале этого года восстания — собирался взять под контроль деятельность фениев в Англии. Другой — его адъютант, капитан Майкл Дизи.

Арест этих людей стал настоящей сенсацией для английских секретных служб, которые были страшно довольны тем, что пресловутая парочка попалась в руки полиции. Для ирландцев Манчестера это тоже была сенсация, только иного рода — и диаспора тут же занялась разработкой плана освобождения пленников {15}.

«Жена» Энгельса, Лиззи, была посвящена в заговор {16}, достигший своей кульминации 18 сентября, когда полицейские, перевозившие Келли и Дизи в Лондон, были атакованы прямо на железнодорожной станции. В то утро семеро полицейских противостояли 30–40 ирландцам; большинство из них были без оружия, но у некоторых имелись револьверы. Выстрелом из толпы была убита лошадь, после чего ирландцы бросились на полицейский фургон, пытаясь освободить пленников. Началась беспорядочная пальба, были убиты констебль и случайный прохожий. Полицейское подкрепление оцепило район, две дюжины участников нападения были мгновенно арестованы, однако Дизи и Келли с помощью подпольщиков удалось скрыться {17}. Лиззи Бернс, уже неоднократно помогавшая фениям, находившимся в бегах, приютила беглецов в доме Энгельса {18}. Оставив позади себя социальный хаос, Келли и Дизи в конце концов добрались до Америки {19}.

Маркс и Энгельс осуждали методы фениев — путь насилия и постоянных заговоров — но горячо поддерживали ирландцев в борьбе против английского господства {20}. Возможно, опасаясь, как бы не было раскрыто участие Лиззи в заговоре, если Маркс подготовит заявление в поддержку ирландцев, Энгельс предупредил друга, что они ни при каких обстоятельствах не должны демонстрировать даже осведомленность об акциях фениев, которые, по словам Энгельса, действовали по приказу «ослов и эксплуататоров» {21}. Однако про себя Энгельс высоко оценил акцию по освобождению пленников и даже возил Лафарга на место ее проведения через 4 дня после происшествия {22}. Кугельманну он писал смело и открыто: «Вы, должно быть, слышали о небольшом сюрпризе наших фениев. Дело было организовано и выполнено — великолепно; однако, к сожалению, зачинщики пойманы». {23}

Тем временем друг Маркса, Эрнест Джонс, выступал в качестве адвоката арестованных зачинщиков. Из 26 задержанных пятеро были признаны виновными, им предъявили обвинение в убийстве. Приговор никого не удивил: пять обвинительных вердиктов, пять смертных приговоров, каждый из которых был встречен криками «Господи, помилуй ваши души!» и «Боже, спаси Ирландию» {24}. Тем не менее, вскоре один из приговоренных был помилован, поскольку открылось, что против него были даны ложные показания; дело остальных — поскольку и они были объявлены жертвами нечистоплотного расследования — получило широкую огласку в обществе, среди ирландцев, среди оппозиционных организаций и даже в официальной прессе {25}. Маркс пытался подключить к протесту членов Интернационала, призывая выступить в поддержку фениев и говоря:

«Не говоря уж о международном правосудии, это событие является предпосылкой освобождения английского рабочего класса, изменения и превращения насильственно навязанного союза — читай, порабощения Ирландии в равную и свободную конфедерацию, если это возможно, или в полную независимость — если это потребуется». {26}

21 ноября 25 тысяч человек собрались в Лондоне, чтобы передать королеве прошение о помиловании. Однако два дня спустя трое фениев были казнены {27}. Этот исход тоже мало кого удивил. Во время казни улицы ирландских районов Манчестера опустели, зато храмы были полны: католики-ирландцы служили заупокойную мессу по повешенным {28}.

Чарльз Стюарт Парнелл, представитель ирландского графства Уиклоу в британском парламенте, вызвал бурю негодования в Палате общин, заявив, что никогда не поверит, будто казненные были убийцами. Для депутатов-англичан это заявление было ересью, однако ирландцы от Сохо до Бостона аплодировали бесстрашию Парнелла в «доме врага» {29}.

Энгельс заявил, что англичане подарили ирландцам единственное, чего до сих пор не хватало их ярости — мучеников — и что теперь о событиях в Манчестере «будут петь над колыбелями всех ирландских детей в Ирландии, Англии и Америке: ирландские женщины позаботятся об этом». {30} Эта колыбельная станет одновременно и плачем, и боевым кличем.

В декабре волна насилия «по-ирландски» докатилась и до Лондона, когда была предпринята очередная попытка освободить арестованных ирландцев — на этот раз при помощи взрывчатки, заложенной под стенами тюрьмы предварительного заключения Клеркенуэлл. Взрыв не повредил тюрьме, но уничтожил несколько соседних домов; погибло 12 человек, более сотни было ранено. Нападение повергло Лондон в панику, более 150 тысяч человек стали добровольными констеблями, чтобы защитить город. Если события в Манчестере и вызвали сочувствие части англичан, то лондонский взрыв уничтожил его начисто {31}. Энгельс объявил взрыв делом рук нескольких фанатиков, которые уверены, будто смогут освободить Ирландию, поджигая лондонские магазины {32}.

Между тем, Женнихен хранила верность не только идеям, но и методам фениев. Она носила траур в память «Манчестерских мучеников» и католический крест на зеленой ленте {33} — она выиграла его год назад в лотерею. Применение насилия она приветствовала, сказав по этому поводу: «Греческий огонь и несколько выстрелов очень помогают делу, если их применить в нужный момент!» {34} Женнихен полностью посвятила себя ирландскому вопросу и теперь занялась судьбой ирландцев, сидящих в английской тюрьме. Хотя они и считались политзаключенными, по свидетельству многих, у них было меньше прав, чем у воров и убийц. Энгельс послал Женнихен статью о суде над молодой женщиной, которую приговорили к 5 годам каторги за то, что она стреляла в полицейского, охранявшего свидетеля по делу фениев {35}. Трудно сказать, зачем он это сделал: то ли зная, как она интересуется этим вопросом, то ли потому, что боялся, не натворила бы она чего-то подобного.

Посреди всей этой политической лихорадки и литературного бездействия Лаура и Лафарг решили назначить день свадьбы. Ждать два года, как первоначально рекомендовал Маркс, не было никаких оснований. Лафарг уже практически стал членом семьи и был посвящен во все секреты — разумеется, кроме финансовых. Пара решила пожениться в апреле 1868 года, но если им это решение далось легко, для Женни и Маркса оно создавало массу проблем.

Маркс обратился к Эрнесту Джонсу, только что закончившему работу на процессе фениев, за советом — каким образом Лаура и Лафарг могут заключить в Лондоне гражданский брак. Свадьбу должны были играть в Париже, но Марксу пришлось бы для этого въехать во Францию легально, а это «может привлечь слишком пристальное внимание полиции» (его последний запрет на въезд во Францию никто не отменял, а французское правительство начало охотиться за членами Интернационала, отчасти и из-за поддержки фениев).

Со своей стороны, Женни хотела быть уверенной, что заключение брака в Лондоне пройдет тихо и спокойно, поскольку не желала, чтобы английские знакомые сплетничали и судачили, почему церемония проходит не в храме {36}.

Возможно, Джонс даже обрадовался такому мирному житейскому вопросу, потому что Маркс получил ответ в течение 2 дней: гражданский (нецерковный) брак заключается в офисе регистрационной палаты любого района города, в присутствии двух свидетелей, заявление о бракосочетании должно быть подано за две недели. Что касается тревоги Женни, Энгельс посоветовал ей «сказать этим мещанам-соседям, что подобная форма бракосочетания выбрана из-за разного исповедания молодых: Лаура — протестантка, а Поль — католик». {37}

Во Франции свадебными приготовлениями занимался отец Поля, Франсуа — он же и подал официальное заявление, после чего была оглашена дата свадьбы: 1 апреля 1868 года. По плану Лафарга-старшего, медовый месяц молодые должны были провести в Париже, после чего вернуться в Лондон, где Поль закончит обучение, затем снова приедет во Францию для сдачи экзаменов, и после этого молодые поселятся в доме Лафаргов в Новом Орлеане {38}.

Однако Маркс и Женни пока воздерживались от официального объявления. Как чаще всего и бывало — по причине отсутствия денег: у них не было достаточной суммы ни на приданое Лауре (обычно была принята сумма в 20 фунтов {39}), ни на оплату самого торжества. Маркс писал Энгельсу: «Нельзя же отправить ее в самостоятельную жизнь нищей!» {40}

В полном отчаянии он написал своим родным в Голландию, прося о помощи, но его дядя к тому времени уже умер, а двоюродные братья не собирались предоставлять Марксу средства, как делал их отец: они ответили молчанием {41}.

Карман Маркса был пуст, и он попросил Лауру и Лафарга перенести свадьбу на 8 апреля, пока он не соберет денег. Он рассказал Кугельманну, что за предыдущие 4 месяца потратил слишком много на врачей и лекарства, оформление документов и переписку с Америкой для работы над вторым томом — и теперь у него нет денег на свадьбу Лауры.

Кугельманн правильно расслышал эту неуклюжую мольбу о помощи и послал Марксу 15 фунтов {42}. Энгельс дал еще 40, и теперь у Маркса было достаточно средств, чтобы должным образом выдать свою дочь замуж. Но тут же возникло новое препятствие: Энгельс не мог быть на свадьбе 8 числа, это был рабочий день {43}. Его отсутствие было неприемлемо абсолютно для всех: Лафарг хотел, чтобы он был свидетелем вместе с Марксом. Лафарг писал Энгельсу: «Уж не знаю, зачем, но чтобы придать документу о нашем браке достоверность, нужны два свидетеля. И хотя вы далеки от обладания всеми моральными качествами, присущими добропорядочному и респектабельному буржуа, на свете нет человека, которого я хотел бы видеть больше, чем вас, рядом с собой во время этой пугающей церемонии». {44} Лаура тоже умоляла Энгельса приехать, говоря, что она будет «вся, как на иголках» {45}. Наконец, Маркс настоял, чтобы дату опять перенесли с учетом возможностей Энгельса. Лаура должна была выйти за Лафарга 2 апреля.

То ли из-за приближающейся свадьбы (Маркс как-то признался, что немного ревнует дочь к Лафаргу {46}), то ли из-за усилий по написанию второго тома «Капитала», то ли из-за денег — а быть может, по всем трем причинам — но в начале марта на Маркса обрушился целый букет болезней: кровоточивый опоясывающий лишай; высыпания карбункулов на бедрах спровоцировали «затрудненную походку», в довершение всего «перед глазами что-то вроде черной вуали… страшная головная боль и спазмы в груди». {47}

Тем не менее, в день свадьбы Маркс мужественно забинтовал все свои болячки, принял дозу мышьяка и надел торжественный черный сюртук. Затем, в сопровождении Энгельса, он направился в контору на Сент-Панкрасс, чтобы стать свидетелем на свадьбе своей дочери Лауры и Поля Лафарга {48}.

Его терзала боль, зато Энгельс был в ударе и блистал на той церемонии, через которую сам ни разу не удосужился пройти (его шутки и остроты во время свадебного обеда на Вилла Модена оказались даже чересчур пикантны для новобрачной, которая в слезах убежала из-за стола.) {49}

Во время медового месяца в Париже Лаура жадно впитывала новые впечатления — в столице Франции она была всего однажды, маленькой девочкой. Несмотря на дружелюбие и любовь ее окружения, она скучала по семье и каждый день писала в Лондон по несколько писем {50}, а в Лондоне по ней так же сильно скучала ее семья. Женнихен вспоминала, что день отъезда Лауры и Поля в Париж «был самым долгим и самым грустным, какой мне довелось пережить… Папа предложил мне прогуляться в Хит и выпить чая в долине. Его совету я последовала, но чай показался мне совсем безвкусным, и не было рядом никого, кто бы разделил со мной удовольствие от бутербродов с маслом… Вернувшись, мы расположились в гостиной, но после вялых попыток изобразить веселье — такое же неестественное, как у клоунов в пантомиме — мама и Ленхен сдались и отправились спать. Папа и Энгельс проговорили еще несколько часов, а я продолжала поддерживать видимость беседы, задавая Лине [Шолер] вопросы, на которые не ждала ответов». {51}

11 апреля, менее, чем через неделю после отъезда молодых в Париж, Маркс продемонстрировал, как он скучает по своему главному ассистенту — прервав медовый месяц Лауры просьбой посетить пять человек — либо библиотек в Париже, чтобы набрать там каталогов или обсудить «Капитал».

В качестве извинения он приписал:

«Ты, должно быть, воображаешь, дитя мое, что я люблю книги — ибо беспокою тебя просьбами о них даже в такое важное для тебя время. Но ты очень ошибаешься. Я — машина, приговоренная пожирать их, а затем, в переваренном виде, бросать их на навозную кучу истории». {52}

Лаура и Поль вернулись в Лондон в конце апреля абсолютно «влюбленными» — по словам Маркса — и поселились в апартаментах на Примроуз-Хилл, в нескольких минутах ходьбы от Вилла Модена {53}. Они приехали как раз вовремя, чтобы присоединиться к празднованию 50-летия Маркса, 5 мая. Энгельс, остававшийся в Манчестере, поднял тост за друга издали: «Я поздравляю, как никак, с полувековым юбилеем, от которого и сам нахожусь в двух шагах. Действительно, какими восторженными глупцами мы были 25 лет назад, когда хвастались, что к этому времени будем уже обезглавлены…» {54}

Свадьба Лауры осталась позади, это событие стало важной вехой в жизни Маркса, однако он все еще был слишком взволнован, чтобы садиться за работу над вторым томом и потому в конце мая, взяв с собой 13-летнюю Тусси, Маркс едет в Манчестер, чтобы развеяться. Буйная компания Тусси должна была стать прекрасным тонизирующим средством для находящегося в интеллектуальном тупике гения.

С малых лет Тусси отличалась удивительно живым умом. Круг ее интересов — несмотря на юный возраст — был необычайно обширен и колебался между литературой, театром и политикой. Ее школьные тетради были подписаны «Тутти-Фрутти», однако под обложками скрывались вырезки из газет, содержавшие статьи о сельском хозяйстве, состоянии деревни, проблемах канализации, заметки о французской истории — и рисунки невест в свадебных нарядах {55}.

Когда ей было 8, она считала себя сторонницей радикала Бланки, вогнавшего в дрожь французское правительство, и решительно стояла на стороне поляков во время их восстания против России в 1863 году. Дяде отца, Лиону Филипсу, она писала: «Что вы думаете о Польше? Я всегда держу за них кулачки, за этих маленьких храбрецов!» {56}

Будучи всецело погруженной в борьбу за неимущих, Тусси при этом наслаждалась воображаемой «богатой жизнью». Дом Маркса был для нее фантастической империей, в которой Женнихен исполняла роль китайского императора, а Тусси была ее преемником и потребовала изобрести особый язык, которым и пользовалась при написании писем (хотя адресат пребывал в связи с этим в неведении относительно содержания).

Другим — воображаемым — обитателем дома был Альберих, как правило, могущественный, но суровый гном {57}. Похоже, семья поощряла эти ролевые игры: когда домочадцы обращались к ней, то использовали мужской род, отчасти потому, что во всех играх и домашних спектаклях она предпочитала мужские роли, а отчасти — из-за ее отчаянного характера {58}. Ее родители не могли не видеть в дочери отголоски экстравагантного и артистичного характера Муша — хотя девочка родилась всего за несколько месяцев до его смерти — и потому обращение «он» можно считать и отражением их неизбывной тоски и скорби по своему мальчику.

Однако очаровательная девочка с черными локонами по пояс не подходила под определение «он»: она была пройдохой, плутом в юбке. Поездка вместе с отцом в гости к Энгельсу была чем-то сродни обряду инициации для Тусси. Они остановились в доме Энгельса, Лиззи и 7-летней племянницы Лиззи, Мэри-Эллен — и Тусси немедленно стала преданной дочерью Манчестера и самопровозглашенной сестрой фениев. Ирландские страсти в это время вновь начинают закипать — поскольку в лондонской тюрьме Ньюгейт казнен ирландец Майкл Барретт — за подрыв тюрьмы Клеркенуэлл (Барретт стал последним публично казненным преступником в Англии) {59}.

Ирландцы были в ярости после этой казни, и Тусси по-своему переписала «Боже, храни королеву!»:

«Боже! Храни наш зеленый флаг,

Вскоре он воссияет везде.

Боже! Храни наш зеленый флаг,

Мирный и славный!

Господь хранит наш зеленый флаг.

Боже, храни наш зеленый флаг!»

Кроме того, она начала читать газету «Ирландец», и газетчик благословил ее, сказав, что Тусси «скажет правду про нашу старую страну» {60}. Преисполнившись гордости, Тусси сообщила о своих достижениях Женнихен, которая шутливо пожурила ее за посещение памятного места нападения фениев на полицию и ирландских пабов: «Ты, маленькая бунтовщица! Тебя на днях схватит полиция, а потом осчастливит своим визитом и Энгельса». {61}

Маркс и Тусси провели в Манчестере две недели, и по возвращении Маркс написал Энгельсу: «Туссихен осложнила обстановку в доме, поскольку поет дифирамбы Манчестеру и открыто заявляет о своем желании вернуться туда, как можно скорее». {62} Когда Женнихен начала упрекать ее в том, что Тусси променяла ее на ирландцев и не выказывает должного уважения к «китайскому императору», девочка ответила: «Раньше я поклонялась одному человеку, теперь я поклоняюсь нации». {63}

Однако на север ее влекли не только ирландцы. Тусси очень любила Энгельса, у них была очень тесная эмоциональная и интеллектуальная связь, похожая на ту, что испытывал много лет назад ее отец. Энгельс послал Тусси 6 писем, и Маркс сообщил ему, что Тусси знает их наизусть {64}.

Детское желание Тусси поскорее покинуть Вилла Модена больно ранило Женни и Маркса, чего Тусси, конечно, не понимала. Дети покидали гнездо. Поль только что сдал экзамены и стал членом Королевской Хирургической коллегии (которую Маркс язвительно называл «бюро патентов на убийство людей и животных» {65}), и они с Лаурой собирались вернуться в Париж.

Женнихен тоже объявила о своем отъезде. Втайне от родителей (хотя Лауру и Ленхен она в свои планы посвятила) она приняла место гувернантки в одной шотландской семье в Лондоне {66}. Вероятно, Женнихен больше не могла жить в доме, будучи полностью зависимой от родителей, после замужества Лауры — отсутствие в доме ее младшей сестры постоянно напоминало ей, что она ничего не достигла, хотя мечтала достичь всего.

Маркс познакомил своих дочерей с бескрайним миром литературы, политики, истории и науки — и, тем не менее, казалось, ожидал, что они будут смирно сидеть дома, ожидая появления мужа, который уведет их в другой такой же дом. Примечательно, что Маркс не признавал — возможно, просто не мог признать — их стремление представлять из себя личность.

В случае с Женнихен Маркс пытался обвинить ее в желании получить работу, несмотря на недомогание матери — и сделал все, чтобы избежать возможного ущерба, изучив договор и убедившись, что он не содержит жестких обязательств. Демонстрируя оскорбленное до глубины души самолюбие буржуа, чья дочь решилась замарать руки трудом, он писал Энгельсу: «Хотя этот вопрос меня крайне смущает (мое дитя должно учить маленьких детей день напролет) — мне нет нужды пояснять — я согласился на это, так как полагаю, что Женнихен полезно отвлечься от постоянного давления, да и просто вырваться из этих четырех стен. За последние годы характер моей жены совсем ухудшился — это понятно, учитывая обстоятельства, но от этого не легче — и она изводит детей постоянными жалобами, раздражением и плохим настроением, хотя вряд ли чьи-то еще дети могли бы переносить это столь добродушно. Однако всему есть предел!» {67}

Женнихен уехала в январе. Расставание с любимой дочерью, да еще так быстро после отъезда Лауры, стало для Маркса жестоким ударом. Он все еще находил утешение в веселой суматохе игр Тусси, натыкался на ее питомцев, кошку и собаку в стенах опустевшего дома, но привычная суета стихла с отъездом двух молодых женщин, которых он до сих пор считал своими маленькими девочками. Его дочери были его верными друзьями во время бесконечного бегства из одной страны в другую. Окруженный своими детьми, Маркс и сам был игрив, как ребенок (он часто говорил, что дети — его лучшие друзья), и их отсутствие повергало его в тоску.

Погода, казалось, отражала его настроение. Лондон погрузился в густой туман, и Маркс оказался замурованным в своем доме, в плену простуды и воспоминаний {68}. Что за прекрасный сюрприз! Лафарг написал ему из Парижа 1 января, что Лаура родила сына. Маркс пишет Энгельсу: «С Новым Годом! Из письма Лафарга, которое я прилагаю, ты узнаешь об особом новогоднем подарке для меня — я стал дедушкой!» {69}

Весь дом пришел в небывалое возбуждение по поводу появления на свет маленького мальчика с большим именем: Шарль Этьенн Лафарг. Тусси нарядила кошку и таскала ее повсюду, объявив, что это «маленький человечек» — отложив на это время игру в заговор фениев и планируя выкрасть новорожденного у счастливых родителей. Женнихен шутливо предупредила Лауру о плане Тусси, процитировав младшую сестренку: «Если бы я только смогла забрать Мастера Лафарга у стариков [Лауры и Поля] и оставить его себе!..» {70}

Женни сильно задело то, что ее не позвали в Париж, чтобы присутствовать при рождении ее первого внука, тем более, что друзья и знакомые постоянно спрашивали, почему она еще не там (не говоря уж о вопросах насчет крещения малыша). {71}

Восторженные родители дали мальчику прозвище Фуштра (Foucht-ra), что на диалекте французской провинции Оверни означало либо «глупый мальчик», либо не слишком вежливый возглас разочарования. Лаура сообщила, что внешне он похож на Маркса, но пока непонятно, станет ли он «Фихте, Кантом или Гегелем». Несмотря на это, Маркс был вне себя от радости по поводу появления самого юного члена семьи, тем более — мальчика. Действительно, в январе 1869 дом Марксов казался опустевшим, как никогда, но рождение Фуштра было верным признаком того, что наступающий год станет удачным для семьи. Минувшей осенью Маркс получил письмо, в котором говорилось:

«Значение вашей последней работы — «Капитал. К критике политической экономии» — побудило одного из местных издателей (Н. Полякова) заказать его перевод на русский язык».

Книга отправилась в Санкт-Петербург, где экономист и писатель Николай Даниельсон и два его товарища собирались перевести ее {72}. Маркс написал Кугельманну:

«Ирония судьбы в том, что русские, против которых я непрерывно сражался в течение 25 лет не только на немецком, но и французском, и английском языках, всегда были моими «покровителями»… В 1843–1844 гг. в Париже именно русские аристократы с нетерпением ждали моих работ. Моя книга против Прудона (1847), та самая, которую потом переиздал Дюнкер (1859), нигде не продавалась так хорошо, как в России. И теперь первая страна, которая хочет перевести «Капитал» — Россия… Впрочем, выйдет из этого мало толку. Русская аристократия в юности получает образование в университетах Германии и в Париже. Они всегда стремятся заполучить самое экстремальное из того, что может предложить Запад… Это не мешает тем же самым русским становиться негодяями, едва поступив на государственную службу». {73}

Одновременно хорошие новости пришли от Энгельса, произведя эффект разорвавшейся бомбы. Он предложил своему деловому партнеру, Готфриду Эрмену, полностью выкупить его долю в 1869 году; Энгельс хотел быть уверенным, что деньги, полученные от этой сделки, смогут обеспечить его и Маркса надолго вперед. Без всяких вступлений он пишет Марксу в ноябре 1868 года:

«Дорогой Мавр!

Постарайся совершенно точно ответить на прилагаемые вопросы и ответь немедленно, так, чтобы я получил твой ответ во вторник утром.

1) Сколько денег нужно тебе, чтобы уплатить все твои долги, и таким образом совершенно развязать себе руки?

2) Хватит ли тебе на обычные регулярные расходы 350 ф. ст. в год (причем экстренные расходы на болезнь и непредвиденные случайности я исключаю), то есть так, чтобы тебе не приходилось делать долгов. Если нет, то укажи мне сумму, которая тебе необходима».

Энгельс поясняет, что пытается подсчитать, сколько требуется Марксу на жизнь, потому что надеется получить с Эрмена сумму, которая позволит ему содержать семью Маркса в течение 5–6 лет.

«Что будет после вышеупомянутых пяти — шести лет, мне, правда, еще самому неясно… Однако к тому времени многое может измениться, да и твоя литературная деятельность может кое-что приносить тебе». {74} [64] (Хотя по прошествии полутора лет после выхода «Капитала» книга по-прежнему не окупила даже затраты на ее производство.) {75}

В 1867 году 350 фунтов в год были нижней отметкой на шкале доходов английской семьи среднего класса {76}, однако Маркс принял это предложение, фантастически щедрое — он говорил, что был «повержен им». Они с Женни подсчитали все свои долги и выяснили, что сумма составляет 210 фунтов, включая счета докторам. Насчет ежегодных расходов Маркс пишет:

«За последние годы мы проживали более 350 фунтов стерлингов; но этой суммы вполне достаточно, так как, во-первых, в течение последних лет у нас жил Лафарг, и благодаря его присутствию в доме расходы сильно увеличивались; а во-вторых, вследствие того, что все бралось в долг, приходилось платить слишком дорого. Только полностью развязавшись с долгами, я смогу навести порядок в хозяйстве. {77}[65]

Вполне вероятно, что слова своего расточительного друга о жестком планировании хозяйства вызвали у Энгельса лишь усмешку. Однако они свидетельствовали о том, что Маркс хотя бы попытается…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.