15. ДАРВИНИЗМ (1867–1868)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

15. ДАРВИНИЗМ (1867–1868)

Ни политика, ни дипломатия, ни юриспруденция, не говоря уже об искусстве и истории, не дали выхода копившимся энергии и силе, человеку же необходимо что-то делать — даже в Портленд-Плейс, особенно в темные зимние дни и бесконечно длинные зимние вечера. В ту пору общество сотрясало учение Дарвина. В геологии сторонником Дарвина выступал сэр Чарлз Лайелл, а супруги Лайелл бывали в миссии запросто. Упоминая Дарвина, сэр Чарлз постоянно обещал то же, что Палгрейв, упоминая Теннисона, — в первый же приезд Дарвина в Лондон представить ему Генри, но ни великий ученый, ни великий поэт в Лондон не приезжали и не рвались знакомиться с молодым американцем, ему же путь к ним был заказан: все знали, что они не выносят незваных гостей. Из всех американцев только полудюжине сотрудников миссии не полагалось являться незваными. Адамсу пришлось удовлетвориться сочинениями Дарвина, из которых он в первую голову прочел «Происхождение видов» и «Путешествие на „Бигле“». И стал заядлым дарвинистом, преданнейшим приверженцем нового учения, хотя едва ли достаточно последовательным, чтобы следовать за ходом дарвиновских мыслей. При всей своей бессистемности английский ум тех лет создавал систему за системой, причем вовсе не в английском духе, строя множество обширнейших теорий на весьма узком фундаменте — к крайнему возмущению людей консервативных и вящему удовольствию вольномыслящих. Атомная теория, теория сохранения энергии, механическая теория вселенной, кинетическая теория газов и Дарвинов закон естественного отбора — лишь часть того, что молодому человеку приходилось принимать на веру. Ни он, да и никто другой не обладал достаточными знаниями, чтобы проверить их истинность; невежда в математике, Генри был особенно беспомощен, но это его не останавливало. Идеи поражали новизной и, казалось, вели к широким обобщениям, сулившим наконец-то утолить его жажду образовать свой ум. Никто не рассчитывал, тем паче не требовал, чтобы делающий первые шаги неофит все понял, во все поверил. Генри Адамс стал дарвинистом, потому что при его неимоверном невежестве это было ему проще всего: даже чтобы возражать таким ученым говорунам, как Тиндалл[427] и Гексли,[428] надо хоть что-то знать.

По всем данным, Генри следовало бы стать и марксистом, но какая-то черточка в новоанглийской натуре противилась социализму, и Генри ничего не мог с собой поделать. Он примкнул к другому, следующему по важности учению Конта, в той его части, которая касается эволюции. Он готов был стать чем угодно, только бы не сидеть тихо в своем углу. И, словно мир, в котором он жил, был недостаточно искорежен и перевернут, жаждал перевернуть его еще больше. Желать-то он желал, но последствий себе не представлял и не пытался их постичь.

Учение Дарвина он и вовсе не пытался постичь, а воображал, что можно овладеть его основами через науку попроще — геологию, которая устраивала праздные умы не хуже истории. Все английские викарии баловались геологией и разыскивали следы сотворения мира. Дарвин искал лишь следы естественного отбора, и Адамс последовал Дарвину, хотя отбор как таковой нисколько его не интересовал — разве только косвенно, как средство досаждать викариям. Он, как и девять человек из десяти, питал инстинктивную веру в эволюцию, но не питал интереса ни к естественному, ни к искусственному отбору, хотя с жадностью набросился на книгу «Древность человека», которую сэр Чарлз Лайелл опубликовал в 1863 году, чтобы, разрушив миф о садах Эдема, поддержать Дарвина. В 1866 году вышло новое издание «Основ» сэра Чарлза в то время классического труда по геологии, — но здесь дарвиновская доктрина приобретала новое качество. Естественный отбор уводил в естественную эволюцию, в конечном итоге в естественное единообразие униформизм. Гигантский шаг! Непрерывная эволюция, протекающая в единообразных условиях, всем — кроме викариев и епископов — пришлась по вкусу, она превосходно заменяла религию: этакое безопасное, консервативное, практичное божество, насквозь пропитанное духом общего права. Подобная рабочая гипотеза развития вселенной устраивала и молодого человека, который только что помог извести пять, а то и все десять тысяч миллионов долларов и миллион человеческих жизней, чтобы навязать единство и единообразие людям, которые тому противились. Идея Лайелла казалась современной и потому на редкость соблазнительной: в ней словно таилось очарование искусства. Единство и единообразие исчерпывали все мотивы философии, и если Дарвин, как истый англичанин, предпочитал не начинать с нее, по примеру Спинозы,[429] а опереться в конце — чтобы дойти до идеи бога a posteriori,[430] из различия методов вытекала лишь одна мораль: лучший путь к единству — в единении. Любой путь хорош, когда приводит к цели.

От избранного пути зависела жизнь. С самого начала вас, словно пуделя на поводке, всегда бегущего в ту сторону, куда его сильнее потянут, влекло то туда, то сюда, то к одной форме единства или централизации, то к другой. Доказательство, что вы поступили мудро, так как действовали, подчиняясь первозданному закону природы, льстило самолюбию. Постепенная, единообразная, непрерывная эволюция от более низкого к более высокому казалась понятной. Поэтому, когда однажды, зайдя в миссию, сэр Чарлз осведомился, нельзя ли привлечь должное внимание к его «Основам» в Америке, юный Адамс по простоте душевной предложил сэру Чарлзу свои услуги, если тот подскажет ему, что написать. Юность легко идет на такие столкновения со вселенной, пока не набьет себе шишек, но даже Адамс удивился тому, с какой готовностью сэр Чарлз принял его предложение, а еще больше собственной дерзости, когда, поговорив с ним с полчаса, уселся просветлять мозги американским геологам и учить началам их собственной профессии. Дело подвигалось быстро, даже Артур Пенденнис не осмеливался зайти столь далеко.

Американские геологи оказались стойким кланом, и поучения Адамса им, по всей очевидности, не очень досадили, да и он в свою очередь не слишком волновался на их счет. За предложенную задачу он взялся главным образом ради того, чтобы просветить не их, а себя, и, если бы сэр Исаак Ньютон обратился к нему, подобно сэру Чарлзу Лайеллу, с просьбой растолковать американцам последнее издание его «Начал», Адамс и ему бы не отказал. К несчастью, чтение подобного рода трудов ради приятного времяпрепровождения несколько отличается от изучения их с целью критического разбора. Профану приходится начинать с самого начала, и Адамс неизбежно начал бы с того, что потребовал у сэра Исаака назвать точную и ясную причину, почему яблоко падает на землю. Факт как таковой его бы не удовлетворил: для этого он слишком мало знал. Закон всемирного тяготения — пусть так, — но что такое тяготение? И лишился бы остатков ума, услышав от сэра Исаака, что тот и сам этого не знает.

С первого же шага Адамс натолкнулся на ледниковую теорию или теории сэра Чарлза. Полный профан, он наивно полагал, что ледниковый период — это нечто вроде разрыва, отделяющего его от мира единообразия, сиречь униформизма. Но если и ледниковый период принадлежит к единообразию, что же такое катастрофа? Те несколько концепций, которые сэр Чарлз изобрел или заимствовал для истолкования оледенения, ничего, по мнению Генри, не доказывали и выглядели крайне шаткими в качестве опоры для такого мощного здания, каким являлось учение о геологическом униформизме. Если в науке дозволено прибегать к таким же легковесным обоснованиям, как в теологии, и принимать за отправную точку некое единство, то не лучше ли, по примеру церкви, заявить об этом сразу, не подвергая себя нападкам из-за явной слабости доказательств? Ему, человеку молодому и несведущему, было, естественно, неловко сказать такое сэру Чарлзу Лайеллу — или сэру Исааку Ньютону. Но, с другой стороны, он взял на себя обязательство изложить взгляды сэра Чарлза — взгляды, которые в качестве гипотезы считал слабыми, а в части доказательств несостоятельными. Сэр Чарлз и сам, казалось, был в них не очень уверен. Адамс попытался поделиться с ученым своими еретическими мыслями, но тщетно. Тогда он решился на дерзкую провокацию вставить в текст статьи такую фразу, которая непременно потребует исправлений. «На первый взгляд введение этого нового геологического агента, — написал Адамс, — несовместимо с аргументами сэра Чарлза, который будет вынужден допустить, что в прошлом в природе существовали факторы, способные производить более резкие геологические изменения, чем те, какие возможны в наши дни». Намек остался без последствий. Сэр Чарлз не сказал ни слова; фраза была оставлена им без изменений, и Адамс так и не узнал, был ли отец униформизма тверд или слаб в своей униформистской вере; однако в нем поселилось сомнение.

Сомнения, роковые для одного ума, безопасны для другого; что же касается статьи, то она была дописана, хотя ледниковый период так и остался туманной областью в дарвинизме Адамса. Будь она единственной, его бы это не слишком волновало, но униформизм часто не вполне, а порою вовсе не подтверждал естественный отбор. Затрудняясь выбором примера, который наиболее наглядно иллюстрировал бы закон естественного отбора, Адамс попросил сэра Чарлза назвать простейший случай единообразия, известный науке. К величайшему его удивлению, сэр Чарлз поведал ему, что от начала до конца геологического времени неизменными остались, по-видимому, всего несколько форм, таких, как Terebratula. Поскольку единообразия тут наблюдалось чересчур много, а отбора чересчур мало, Адамс отказался от попытки начать с начала и попробовал пойти от конца — от себя самого. Считая само собой разумеющимся, что позвоночные как нельзя лучше соответствуют его цели, он попросил сэра Чарлза указать первое позвоночное и был окончательно сбит с толку, когда тот сообщил: первое позвоночное есть весьма почтенная, числящаяся среди древнейших ископаемых рыба, которая жила во время оно и чьи кости доныне покоятся под столь любимым Адамсом аббатством в Уэнлок-Эдже.

К тому времени — к 1867 году — Адамс уже знал Шропшир как свои пять пальцев, и эту часть своего воспитания на дипломатическом поприще больше всего любил. Подобно Кэтрин Олни[431] из «Нортенгерского аббатства», у него было заветнейшее желание — чувствовать себя как дома в средневековом, тринадцатого века, аббатстве или же поселиться в старинном, пятнадцатого века, доме настоятеля, и в Уэнлоке оба этих желания сбылись. В компании или один, от Уэнлока Генри никогда не уставал. Подымался ли он на Рекин, посещал ли исторические места — от замка Ладлоу[432] и Стоксея[433] до Боскобеля[434] и Юрикониума,[435] — ехал ли по Римской дороге или копался в руинах аббатства все занимало его — словно в римской Кампанье,[436] — все дышало неповторимым очарованием. Но, пожалуй, больше всего он любил бродить летними днями по Эджу, откуда за Маршами виднелись Уэльские горы. Неповторимое очарование этого ландшафта связано с тем, что в нем нет никакой эволюции. Человеку инстинктивно ненавистно время. А на склоне Эджа, где любил лежать Генри, сонно глядя сквозь летнее марево туда, где раскинулся Шрусбери, или Кадер-Идрис, или Каер-Карадок, или Юрикониум, ничто не напоминало о ходе времени. Римская дорога была близнецом железной дороги, Юрикониум равноценен Шрусбери, Уэнлок и Билдуос[437] намного превосходили Бриджнорт. И если бы пастухи Карактакуса[438] или Оффы[439] или монахи из Билдуоса набрели сейчас на лежащего в траве Генри, то приняли бы его за новую и чуть менее дикую разновидность валлийского головореза. И вид современного Шропшира их вряд ли бы смутил — разве что дымок от далекого паровоза. Здесь можно было как угодно тасовать временные периоды или вклинивать настоящее в любой отрезок прошедшего, без зазрения совести меря время по фальстафовым шрусберийским часам,[440] — как можно разве только в безбрежности Тихого океана. Но самым большим наслаждением было смотреть на юг — туда, где некогда обитал самый первый предок и ближайший родственник Генри — рыба из группы ганоидов, которая, согласно профессору Гексли, именовалась Pteraspis — двоюродная сестрица осетру — и чье царство, согласно сэру Родерику Марчисону,[441] называлось силуром. Тут начиналась и кончалась жизнь. Дальше за горизонтом лежал кембрий, где не водилось позвоночных и вообще никаких организмов, за исключением только моллюсков. А на дальнем краю этого кембрия высились кристаллические скалы, на которых не сохранилось даже следов органической жизни.

То, что здесь, на Уэнлок-Эдже, неподвластном времени, он, молодой американец, искавший лишь развлечений, вдруг обнаружил своих, наукой установленных предков — да еще столь современных, как если бы их только что выудили из текущего внизу Северна, — поразило его не меньше, чем если бы перед ним предстал сам Дарвин. В системе эволюции одно позвоночное не хуже другого. К тому же он, как и все, знал, что в эволюции девятьсот девяносто девять звеньев из тысячи ведут к тому, которое зовется Pteraspis, и столько же, возможно, следуют за ним. Да и какое имело значение для американца в поисках пращура, дышал ли тот легкими, двигался с помощью плавника или с помощью ног. Эволюции мышления эти открытия все равно не касались, ею занималась другая наука. А ведешь ли ты свое происхождение от акулы или от волка, в нравственном смысле не столь уж существенно. Вопрос этот обсуждался веками — правда, без научных результатов. Взять хотя бы Лафонтена[442] и других баснописцев. Они когда еще утверждали, что волк, даже нравственно, куда выше человека, а после недавней Гражданской войны Адамса и самого одолевали сомнения насчет нравственной эволюции. Недаром Лафонтенов волк отказывается стать человеком.

В обоих нас я вижу лютость ту же,

Так как же тут решить, какой разбойник хуже…

Нет! Изменять свой вид я не хочу.[443]

Вполне возможно! Во всяком случае, в проблему Pteraspis это не входило: совершенно ясно, что никаких неопровержимых доказательств естественного отбора вплоть до времени существования Pteraspis пока не имелось, а уж то, что было до Pteraspis, — совершеннейшая пустота. Там не обнаружено никаких следов позвоночных — ничего, кроме морских звезд, моллюсков, полиповидных или трилобитов, с чьими любезными потомками Генри ребенком не раз плескался в заливе Куинси.

То, что его кузенами, двоюродными дедушками и прадедушками и бабушками оказались Pteraspis и акула, ничуть его не смущало, но то, что один из них или оба вместе были древнее самой эволюции, казалось ему странным, он никак не мог упростить себе задачу и, совершив внезапный прыжок в залив Куинси, отыскать там очаровательное существо, которое в детстве называл подковкой и чья огромная раковина и острый, как шип, хвостовой отросток нагоняли на него немало страху. В силуре, он понимал, сэр Родерик Марчисон называл подковой Limulus, но это опять-таки ничего не объясняло. Признать своим предком Limulus, или Terebratula, или Cestracion Philippi было так же немыслимо, как и Pteraspis; но, коль скоро иного не дано, не все ли равно — на ком остановить выбор. Родственные связи имеют свои границы, однако никто не знал, где их провести. Исчезнувшее силурийское позвоночное исчезло раз и навсегда. От него не осталось ни позвонка, ни чешуйки, ни отпечатка, ни следа развития вверх или вниз в какой-нибудь более примитивный тип. Итак, позвоночные начинались в лудловых сланцах, сразу столь же совершенные — а в известном смысле и более, — как и сам Адамс, венчающий здание эволюции; ведь геологией не предлагалось никаких доказательств того, что он был чем-то иным. Нет, сколько он ни ломал себе голову, Адамс не обнаруживал в теории сэра Чарлза ничего, кроме голых умозаключений — не лучше тех, какими прославился Пейли:[444] если вы нашли часы, значит, был у них создатель! Адамс не мог вывести эволюцию жизни по Pteraspis, как не мог вывести эволюцию в архитектуре по любимому своему аббатству. С уверенностью он мог сказать лишь одно — в мире все изменяется. Если что и подтверждало эволюцию, то единственно энергия угля — эволюцию в использовании энергии. Сколько же требовалось энергии, чтобы подтвердить селекцию типа!

Истому дарвинисту подобные рассуждения казались банальными, а для сэра Чарлза все сводилось к недостаточности геологических данных. И он трудился в поте лица, набирая факты в пользу эволюции, чтобы накопить их горы, которые не своротить. Адамс с радостью занялся тем же и пытался ему помочь, но, выходя за пределы каждодневного урока, сознавал, что в геологии, как в теологии, можно доказать лишь эволюцию, никуда не эволюционирующую, единообразие без единообразности и отбор, который ничего не отбирал. Дарвинисты, за исключением самого Дарвина, смотрели на естественный отбор как на догму, призванную заменить веру в триединство, как на своего рода святую мечту, надежду на конечное совершенство. Чего же лучше! И Адамс всем сердцем сочувствовал их упованиям, но стоило ему спросить себя, думает ли он так сам, и приходилось признать, что веры у него нет, что при первом же следующем новомодном поветрии отбросит дарвинизм, как ребенок старую игрушку, что идея единой формы, закона, порядка или последовательности в его глазах равнозначна их полному отсутствию и что больше всего он ценит движение, а ум его привержен перемене.

Психология была для него новой областью, темным местом в его воспитании. И вот однажды, лежа на склоне Уэнлок-Эджа, где рядом овцы щипали траву, как овцы или их лучших статей предки щипали траву или то, что можно было щипать, в далеком силурийском царстве Pteraspis, — Генри, кажется, тоже открыл эволюцию, и куда более поразительную, чем та, которая приключилась у рыб. Он вовсе не обрадовался тому, что открыл: он не мог это объяснить: он тут же решил не давать этому хода. Никогда со времен его предка по имени Limulus ни один из всех его пращуров не грешил подобными мыслями. Но каких бы мыслей они ни держались, в одном они были едины. Миллионы миллионов предшествующих поколений, вплоть до кембрийских моллюсков, все жили и умирали с иллюзией Истины, которая вовсе не служила для их развлечения и которая никогда не менялась. Генри Адамс первым в бесконечном ряду обнаружил и признал, что его ничуть не заботит, является ли Истина истиной. Его даже не заботило, будет ли доказана ее истинность, разве только сам процесс окажется новым и занимательным. Генри был дарвинистом ради собственного удовольствия.

С начала своей истории человечество клеймило подобный образ мыслей как преступный, более того — святотатственный. Общество, защищая себя, жестоко и с полным правом за это карало. Мистер Адамс-отец считал такого рода взгляды нравственным изъяном; они его раздражали, но даже он относился к ним мягче, чем его сын, который и без Гамлета знал, какое роковое действие оказывает «налет мысли бледной» на любое начинание, большое и малое. У него и в мыслях не было допустить, чтобы ход его жизни «свернул в сторону» из-за подобных завихрений сознания. Нет, он пойдет по течению своего времени, куда бы оно его ни вело. Генри запер психологию на ключ, посадил ее под замок и решительно утвердился в своих абсолютных нормах, устремился к конечному единению. Нечего, сказал он себе, рассматривать каждый вопрос со всех сторон, ни к чему заглядывать во все окна и открывать все двери глупая мания, которая, как разумно объяснил своим женам Синяя Борода, никого не доводит до добра и только роковым образом разрушает практическую полезность в обществе. С сомнениями — стоит лишь их развести — не разделаешься, как с кроликами. А времени подмазывать и подкрашивать поверхность Закона не дано, хотя она вся растрескалась и прогнила насквозь. Для молодых людей, чья взрослая жизнь пришлась на годы 1867-1900-й, не было иного выбора: их Законом должна стать Эволюция от низшего к высшему, соединение атомов в массу, концентрация множества в единство, приведение анархии к порядку; и Генри заставит себя идти по этому пути, куда бы тот ни вел, даже если ему придется принести в жертву еще пять тысяч миллионов золотом и еще миллион жизней.

На этом пути в конечном счете потребовалось много больше жертв, но тогда Адамсу казалось, что он назвал огромную цену. Где ему было предвидеть, что и наука, и общество предоставят ему расплачиваться за все одному. Он по крайней мере примкнул к дарвинизму с самыми честными намерениями. Церковь себя изжила, Долг превратился в нечто туманное, его место должна занять Воля, которая зиждилась на интересе и Законе. Таков был итог нескольких лет пребывания Генри в Англии — итог настолько британский по духу, что был почти равноценен ученой степени, присуждаемой в Оксфорде.

Браться за дело, так браться, и Генри Адамс засел за работу. Путано изложив свои представления о геологии, к явному удовлетворению сэра Чарлза, оставившего ему в знак благодарности собственный компас, Адамс решительно обратился к экономике, занявшись самым животрепещущим вопросом — платежами в звонкой монете. Исходя из своих принципов, он пришел к убеждению, что возобновление платежей в звонкой монете требовало ограничения денежного обращения. Адамс полагал, что составит себе имя среди американских банкиров и государственных деятелей, обогатив их примером того, как подобная задача решалась в Англии во время классического приостановления платежей в период с 1797-го по 1821-й. Засев за изучение этого сложного периода, он как мог продирался сквозь трясину пухлых томов, статей и отчетов о дебатах, пока, к стыду своему, не убедился, что сам Английский банк и все крупнейшие британские финансисты, писавшие по этому вопросу, придерживались мнения, что подобное ограничение было роковой ошибкой, наилучший же путь восстановления обесцененной валюты — предоставить это дело естественному течению, что Английский банк фактически и сделал. Время и терпение были здесь лучшими средствами.

Это открытие нанесло серьезный удар по представлениям Адамса об экономике — куда серьезнее, чем удар, нанесенный Terebratula и Pteraspis, по его представлениям, из науки геологии. Ошибка касательно эволюции не вела к роковым последствиям, ошибка касательно платежа в звонкой монете могла навсегда погубить его в глазах Стейт-стрит, убив последнюю надежду получить там должность. Итак, он оказался перед дилеммой: если не публиковать статью, полгода упорного труда вылетят на ветер вместе с планом завоевать себе положение и репутацию практического делового человека; если публиковать, то как объяснить добродетельным банкирам со Стейт-стрит, что вся их мораль и абсолютные принципы абстрактной истины, которые они исповедуют, не имеют отношения к делу и что лучше до них не касаться. Геологи — народ по природе своей скромный и беззащитный — вряд ли станут мстить ему за наглые благоглупости, которые он высказал об их науке, но капиталисты ничего не забывают и не прощают.

Затратив немало труда и проявив пропасть осмотрительности, Адамс написал две статьи — одну, длинную, о британских финансах в 1816 году и другую — о банковских ограничениях в 1797–1821 годах и, сложив их в один пакет, отослал редактору «Норт Америкен ревью» на выбор. Он отдавал себе отчет, что, обрушив два таких объемистых специальных финансовых исследования на голову редактора, рискует получить их назад с сокрушительным для автора ответом; но дерзость юных — особенно в случае победы — привлекательнее, чем их невежество. Редактор принял оба опуса.

Когда почта доставила письмо из «Ревью», Адамс долго не решался его открыть; смотрел на него, словно просивший об отсрочке должник, а прочитав, испытал такое же облегчение, как должник, которому оно принесло весть о продлении займа. Письмо возводило его, нового автора, в литературный ранг. Отныне пресса была для него открыта. Эти статьи вместе со статьями о Покахонтас и Лайелле давали ему положение постоянного сотрудника «Норт Америкен ревью». Чего, собственно, стоил этот ранг, никто не мог сказать, но «Норт Америкен ревью» уже полвека служила почтовой каретой, в которой бостонские литераторы совершали свой путь к славе какую каждый заслужил. Немногие писатели владели достаточным числом идей, чтобы заполнить тридцать страниц, но тех, кому казалось, что у него их достаточно, из всех изданий печатало только «Ревью». Статья равнялась маленькой книге, требуя не меньше трех месяцев работы, а платили за нее в лучшем случае пять долларов за страницу. Хорошая статья на тридцать страниц даже в Англии или Франции редко кому была по плечу, в Америке же их практически никто не читал, но десяток-другой братьев-журналистов пробегали все же глазами по строкам — чаще всего в поисках, чего бы позаимствовать, — извлекая где идею, где факт, — этакий нечаянный улов, вроде пеламиды или чирка, за который можно было выручить от пятидесяти центов до пяти долларов. Газетные сороки зорко следили за поквартальной поживой. Тираж «Ревью» не превышал трехсот-четырехсот экземпляров и никогда не окупал весьма умеренные расходы. Тем не менее это издание занимало первое место среди американских литературных журналов; оно было источником идей для авторов более дешевого пошиба; оно проникало в слои общества, понятия не имевшие о его существовании; оно было инструментом, на котором стоило играть; а в воображении Генри открывало — в туманном будущем — доступ в одну из ежедневных нью-йоркских газет.

Не выпуская письма редактора из рук, Адамс с пристрастием спрашивал себя, какой лучший путь мог бы он избрать. В целом, принимая в соображение свою беспомощность, он полагал, что избрал путь не хуже, чем все кругом. Кто мог тогда сказать, кому из его современников предстоит играть в мире значительную роль. Возможно, какой-нибудь сверхзоркий провидец с Уолл-стрит отметил уже Пьерпонта Моргана, но вряд ли Рокфеллеров, или Уильяма К. Уитни,[445] или Уайтлоу Рида. Никто не признал бы в Уильяме Маккинли,[446] или Джоне Хее, или Марке Ханне[447] выдающихся государственных деятелей. Бостон пока еще ничего не ведал о том, какая карьера ждет Александра Агассиса или Генри Хиггинсона. О Филлипсе Бруксе никто ничего не знал, о Генри Джеймсе ничего не слыхал; Хоуэллс только начинал; Ричардсон и Ла Фарж готовились к первому шагу. Из двух десятков тридцатилетних, чьи имена и слава вышли за пределы века, в 1867 году не выделялся ни один, кто настолько опередил бы других, чтобы гарантировать перевес в его пользу. Офицеры, отвоевав, по большей части попали в рядовые. Знай Адамс в точности наперед, чем и как обернется будущее, он все равно не поступил бы умнее, не смог бы избрать для себя лучшую жизнь.

Неожиданным образом последний год, проведенный Генри в Англии, оказался для него приятнейшим. Теперь уже старый член общества, он принадлежал к его силурийскому пласту. Стал выезжать принц Уэльский. Мистер Дизраэли, лорд Стэнли и будущий лорд Солсбери оттеснили на задний план воспоминания о Пальмерстоне и Расселе. Европа менялась на глазах, в Лондоне меньше всего желали вспоминать, как Англия вела себя во время американской Гражданской войны. Крутой поворот, начавшийся в Америке в 1861 году, подходил к завершению, и впервые в истории американцы ощутили себя почти равными по силе англичанам. Пройдет еще тридцать лет, и они почувствуют себя сильнее. А пока даже личный секретарь мог разрешить себе радоваться жизни. Первый этап его воспитания закончился, новый пока не наступил, и целый год Генри предавался праздности, как человек, который в конце длинного, опасного, но успешного плавания по бурному морю и в преддверии следующего в промежутке наслаждается залитой солнцем гладью вод.

Он постарался использовать что мог. В феврале 1868 года вместе с другом, Милнсом Гаскеллом, отправился в Рим. Целый сезон он еще раз с упоением скакал верхом по Кампанье или разгуливал по средневековым улочкам Рима, сидел на ступенях Арачели, что стало для него почти такой же данью суеверию, как бросание монет в фонтан Треви. Рим был таким, как всегда, городом трагическим и священным, со своими средневековыми кланами художников, литераторов и священников, относившихся к себе столь же серьезно, как в дни Байрона и Шелли. Десять лет случайного воспитания ничего не открыли Генри в Вечном городе. В 1868 году молодой американец знал не больше, чем в 1858-м. За эти годы он ничего не постиг такого, что сделало бы для него Рим понятнее или позволило бы легче справляться с жизнью. Ничего не прибавил в этом отношении и последний сезон Генри в Лондоне. Лондон вошел в его плоть и кровь — стал его слабостью. Он полюбил его заповедные уголки, его дома, его нравы, даже его кэбы. Он полюбил брюзжать, как англичанин, и бывать в обществе, где не встречал ни одного знакомого лица и где никем не интересовался. Настоящей же его жизнью была жизнь друзей, с их романами, удачами и неудачами, которым он глубоко сочувствовал. И когда, в конце концов, он вновь оказался в Ливерпуле, сердце его сжалось в преддверии близкой разлуки. Он двигался механически, весь какой-то сникший, хотя и сознавал, что в смысле воспитания ничего не приобрел с тех пор, как впервые, в ноябре 1858 года, поднялся по ступеням отеля «Адельфи». Он мог отметить в себе только одну перемену — вполне в духе времени. Итон-холл уже не производил на него впечатления, и даже архитектура Честера еле-еле пробуждала в нем интерес; он не чувствовал никакого трепета в присутствии британских пэров, а в основном только неприязнь к большей части тех, кто постоянно толкался на их загородных виллах. Он в такой степени стал англичанином, что, как англичане, делил общество на классы и разделял их неприязнь друг к другу и их предрассудки; он уже не был американским юнцом, благоговейно взиравшим на Англию, а оглядывал ее привычным взглядом, словно старый, изрядно поношенный костюм. Пожалуй, это и было то, что англичане вкладывают в понятие «светское воспитание». Во всяком случае, ничего иного за семь лет пребывания в Лондоне он не приобрел.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.