28. Лондон, 1861

28. Лондон, 1861

До сих пор я считал, что, следуя революционным курсом, все люди действительно решительного характера черпают силы из своих неудач и становятся тем более решительными, чем дольше они плывут в потоке истории.

Карл Маркс {1}

Женни постепенно поправлялась, но болезнь изуродовала ее прекрасное лицо — теперь оно словно было покрыто багрово-фиолетовой маской воспаленной плоти {2}.

В канун Рождества {3} детям разрешили вернуться домой. Сочельник выдался необычно солнечным и сухим — такое в декабрьском Лондоне {4} бывало нечасто. Они ворвались в дом, чего не могли сделать несколько недель, и побежали вверх по лестнице, чтобы увидеться с матерью, — но радость обратилась в ужас, когда они увидели ее. Все трое разразились слезами. Женщина, сидевшая в комнате их матери, была неузнаваема. Женни признавалась в письме подруге, что перемены, произошедшие с ее внешностью, были поистине драматичны: «Еще 5 недель назад я выглядела не так уж и плохо на фоне моих цветущих юных девочек. Каким-то чудом волосы мои не поседели, зубы и фигура не стали хуже, я вполне неплохо сохранилась — но как же все изменилось теперь! На мой собственный взгляд, я напоминала носорога или гиппопотама, которому место в зоологическом саду, а не в рядах представителей кавказской расы» {5}.

Женни и Маркс оба гордились красотой Женни. Теперь все, что они так ценили, было уничтожено. Маркс писал Энгельсу: «Врач говорил, что в конце концов все пройдет, но потом шепотом добавил, что лицо моей жены, вероятнее всего, уже не будет гладким, как прежде» {6}.

Женни не была тщеславной кокеткой, но внешность свою ценила и придавала достаточно большое значение тому, как она выглядит. Ее слабость после болезни, усиленная тревогой за свою внешность, сделала ее психически неуравновешенной и нетерпеливой. Возвращение дочерей домой было омрачено психическими и физическими осложнениями ее болезни {7}.

Маркс в конце концов сдался перед стрессом, в котором он обвинял недели бессонных ночей и беспокойства за Женни. Долги семьи выросли благодаря делу Фогта и оспе Женни {8} (которая, по словам Маркса, стала поводом для такого счета от врача, что волосы вставали дыбом) {9}. Затем пришло уведомление из «Трибьюн», что Маркс написал на 19 статей больше, чем требовалось, и за них оплаты пока не будет, а новые статьи не понадобятся в ближайшие 6 недель {10}. Дальше — больше. Проект Новой Американской энциклопедии был приостановлен. Энгельс и Маркс дошли только до третьей буквы («С») {11}.

Эти решения не были связаны со скандалом вокруг Маркса (или были связаны лишь отчасти), просто американские газеты в тот период переключили все свое внимание на новости и события внутри страны. Авраам Линкольн только что был избран президентом, и южные штаты начали процесс отделения от Союза. Маркс и Энгельс приветствовали избрание Линкольна, а также волнения на Юге. В политическом смысле они видели преимущества в обоих случаях, но личному благосостоянию Маркса американская ситуация грозила полным крахом, лишая стабильного, хотя и небольшого дохода. Он писал Энгельсу: «Ты видишь, я мучаюсь, как Иов, только отнюдь не так богобоязнен» {12}.

12 января 1861 года после смерти Фридриха Вильгельма королем Вильгельмом I стал регент Вильгельм — и сразу издал указ об амнистии некоторых политических беженцев {13}. Формулировка была довольно расплывчатой. Некоторым беженцам разрешалось вернуться из Лондона, хотя для большинства двери домой оставались закрытыми, и над ними по-прежнему висела опасность судебного преследования и заключения. Маркс подозревал, что попадает во вторую категорию, но Лассаль в Берлине был уверен, что Марксу разрешат вернуться, и предложил возобновить выпуск «Neue Rheinische Zeitung» на деньги графини фон Хатцфельдт {14}. Сначала Маркс эту идею отверг, но, поскольку его ситуация неуклонно ухудшалась, вскоре стал подумывать о том, что иметь хорошо финансируемую газету в столице Пруссии было бы неплохо. Основным препятствием для него и Энгельса было как раз участие Лассаля, а также вопрос, разрешено ли будет Марксу вернуться в Пруссию {15}.

Если оставить эти сомнения в стороне, предложение Лассаля было единственным на горизонте Маркса, что могло бы дать ему хоть какие-то средства к существованию, и потому Маркс был в отчаянии.

Он сам себя хвалил «за изобретательность» в попытках предотвратить полный крах семьи — расписав четкий график платежей легиону своих кредиторов. Однако это было все, что он мог сделать, — перемешать все свои долги в кучу… и не иметь возможности их оплатить. Как это часто бывало, когда ситуация выходила из-под контроля, Маркс «сбежал» в научную работу. Он писал Энгельсу, что для развлечения читает «Гражданские войны Рима» Аппиана на древнегреческом и находит Спартака «отличным парнем», Помпея «настоящим дерьмом», а Цезаря «сознательным безумцем», допускавшим военные промахи, чтобы посрамить своих противников {16}. Товарищем и компаньоном Маркса в этом «бегстве» стала его младшая дочь Тусси. В этом месяце ей исполнилось 6 лет, и на день рождения Маркс подарил ей ее первую книгу, морскую сказку «Петер-Простак» {17}.

Маленькая девочка с вьющимися каштановыми волосами и феноменальной памятью на самом деле уже давно познакомилась с литературой. Она знала наизусть некоторые сцены из Шекспира {18} (больше всего ей нравился монолог Ричарда III, потому что во время чтения ей разрешали держать в руках нож {19}), а немецкий язык учила, читая и слушая сказки братьев Гримм {20}, и в интеллектуальном смысле не намного отставала не только от старших сестер, которые были на 10 лет старше ее, но и от своего 43-летнего отца. Они с Марксом читали одни книги, а потом сидели в его кабинете и обсуждали прочитанное. Например, при обсуждении «Петера-Простака» Тусси призналась отцу, что у нее есть план — переодеться мальчиком, убежать из дома и поступить юнгой на военный корабль. Маркс согласился, что идея прекрасная, но предложил никому о ней не говорить, «пока план окончательно не созреет». Кроме того, Тусси написала письмо Линкольну, предложив ему консультацию по некоторым военным вопросам, поручив отцу отправить письмо (он должен был переправить его в Белый дом — а на самом деле всю жизнь хранил как величайшее сокровище) {21}.

Женни говорила, что Тусси помогала Марксу забыть про все заботы и неприятности одним только своим смехом {22}. Однако, несмотря на все эти приятные беседы, Маркс понимал, что скрыться от проблем невозможно. Он несколько лет старательно избегал этого — но теперь откладывать было больше нельзя, и он решил взять билет на пароход и отправиться в Голландию, чтобы просить о помощи своего дядю {23}.

Поскольку он не мог путешествовать под своим настоящим именем, он использовал паспорт на имя Карла Иоганна Бюринга, столяра-краснодеревщика. Уезжая, Маркс поручил Женни и девочек заботам Энгельса. Он не знал в точности, когда вернется, — сначала собирался в Голландию, а потом, по возможности, в Берлин, чтобы встретиться с Лассалем и обсудить перспективы возрождения газеты. За это время Женни надо было еженедельно платить бакалейщику, булочнику и мяснику {24}. (Маркс также просил Энгельса прислать им вина. Он сказал, что Женни оценила его по достоинству, и даже дети «унаследовали любовь отца к бутылке».) {25} Он обещал написать Энгельсу из Голландии и добавил нехарактерное для него признание: «Ты и без моих слов знаешь, как я благодарен тебе за все невероятные проявления дружбы, которые ты выказывал мне всю жизнь» {26}.

Лиону Филлипсу было 67, и он был очень упрям. Удачливый коммерсант, построивший семейный бизнес вместе с сыновьями {27} (через 30 лет он будет называться «Филипс Электроникс»), он был совершенно не расположен к благотворительности. Более того, отношения с племянником Карлом серьезно осложнялись разными политическими взглядами. Однако, приехав в Голландию, Маркс начал буквально излучать обаяние. Из коммуниста, которым считал его дядя, он перевоплотился в богемного, но вполне буржуазного писателя. Лассаля он попросил подыграть ему, прислав письмо с похвалами в адрес памфлета о Фогте и вопросами по организации газеты. Марксу нужно было «конфиденциальное» письмо, которое он мог бы небрежно и без всяких опасений показать дяде {28}. Также, с гораздо большим удовольствием, он заручился поддержкой своей кузины Антуанетты, обещавшей помочь смягчить ее отца. 24-летняя Антуанетта, которую в семье называли Нанетт, мгновенно влюбилась в Маркса, и он напропалую ухаживал за ней во время своего визита {29}. Он описывал ее как «остроумную, обаятельную и с опасными темными глазами» {30}.

Действительно, опасность была нешуточная: Нанетт полностью посвятила свое внимание Марксу, и он после изматывающего года, наполненного тяжбами с Фогтом и болезнью Женни, вряд ли мог сопротивляться. В Зальтбоммеле он оставался две недели, только после этого отправившись в Берлин, и за все это время послал Женни только одно письмо, а Энгельсу не писал вовсе. Иногда Женни попросту не знала, где он в данный момент находится и в безопасности ли он. Документы у него были фальшивые, отношения с прусским правительством — неопределенные. Ее тревога за Маркса достигла апогея — и тут заболела Ленхен: она бредила, кричала, пела и плакала. У нее воспалилась нога, и возникла опасность геморрагической лихорадки или гангрены. Маркса Женни найти не могла и потому обратилась за помощью к единственному человеку, на которого могла рассчитывать, — к Энгельсу. Энгельс сделал больше того, на что она рассчитывала, включая оплату услуг доктора, покупку угля, еды и вина, которые требовались больной для выздоровления {31}.

Некоторые биографы Маркса утверждали, что Женни и Энгельс никогда не были особенно близки, поскольку в письмах неизменно обращались друг к другу «миссис Маркс» и «мистер Энгельс». Однако Женни подобным же образом обращалась даже к ближайшим своим подругам — например, «миссис Либкнехт» или «миссис Вейдемейер». Не было абсолютно никакой связи между официальным обращением, которое Женни использовала в письмах, и степенью ее благодарности Энгельсу. Некоторые также предполагают, что Женни ревновала Маркса к Энгельсу — это тоже безосновательное утверждение. Женни и Энгельс играли самостоятельные и разные роли в жизни Карла Маркса. Совершенно понятно, что никто из них не стремился к безоговорочной ответственности за стихийное бедствие по имени Карл Маркс, да еще и не прибегая к помощи другого. Наконец, есть и те, кто утверждает, что Женни возмущала зависимость Маркса от Энгельса. Нет сомнений, что подобные чувства ее посещали, — но она никогда не винила в этом Энгельса. Женни, разумеется, хотелось бы, чтобы ее муж был в состоянии самостоятельно содержать семью, без поддержки друга. Но нет, человек, живший в Манчестере, был их спасением, и Женни слишком хорошо знала, как самоотверженно он всегда защищал Маркса от личных и финансовых бед практически с самого начала их знакомства. Настоящий момент был таким же. 16 марта Женни писала Энгельсу: «Как мне благодарить тебя за всю любовь и преданность, с которой ты поддерживал нас на протяжении всех этих скорбных лет! Я была так счастлива увидеть, что ты прислал в пять раз больше того, что я ожидала, но моя радость — ничто в сравнении с радостью Ленхен! Какое счастье зажглось в ее безжизненных глазах, когда я поднялась к ней и сообщила: Энгельс прислал денег, чтобы ты поскорее поправилась» {32}.

В конце марта Маркс прислал Женни короткое письмо, сообщая, что он в Берлине, у Лассаля. В детали он не вдавался, написав лишь, что перспективы самые благоприятные и домой он вернется не с пустыми руками. В письме он прислал около 7 фунтов {33}. Маркс по-прежнему ни строчки не написал Энгельсу, зато по приезде в Берлин послал письмо на нескольких страницах Нанетт Филипс, красочно и подробно описывая свою поездку. Возможно, отчасти это письмо было рассчитано на ее отца — но несомненно и то, что оно сохраняло общую атмосферу флирта, в которую Маркс погрузился в Голландии, увлекшись женщиной чуть ли не вдвое младше себя.

Маркс писал Нанетт, что Лассаль живет на Бельвюштрассе, одной из красивейших улиц Берлина, и каждый вечер к нему приезжает графиня фон Хатцфельдт. В свои 56 она была все еще красива, с выразительными голубыми глазами и светлым волосами, зачесанными назад, и пышным каскадом локонов, ниспадавших на плечи, — хотя ее лицо наверняка ежедневно нуждалось в щедром использовании косметических средств. Маркс описывает ее как хорошую собеседницу, живую и остроумную, не жеманную — а что особенно важно, искренне верящую в революцию {34}. В первые дни своего пребывания в Берлине, который совершенно преобразился благодаря газовому освещению {35} и казался другим городом по сравнению с тем, который Маркс знал в бытность свою студентом, Лассаль и графиня чествовали Маркса, словно важного сановника. Они устроили в его честь грандиозный ужин с участием общественных деятелей и возили его с собой в театр, где у них была ложа рядом с королевской. Лассаль даже пытался переговорить с полицейским начальством, чтобы прусское гражданство Маркса было восстановлено, и Маркс с удовольствием согласился остаться в Берлине на то время, пока этот вопрос не решится. Все это время он вел вполне роскошную жизнь, король, известный в Пруссии под именем Красавчик Вильгельм, его не беспокоил, равно как и королевская секретная служба {36}.

Только через две с лишним недели пребывания в Берлине Маркс написал своему приятелю в Бармене, сообщив, что ведет жизнь светского льва и находит встречи с местными «умниками» весьма утомительными {37}. Судя по всему, домой он тем не менее не торопится. Женни сообщает Энгельсу, что Маркс пишет ей очень сухо и только по делу. К апрелю он все еще не написал ни одного письма Энгельсу в Манчестер, что уже начало тревожить последнего: в немецкой газете Энгельс прочитал, что Маркс с семьей может вернуться в Берлин.

Женни не могла поверить, что Маркс до сих пор не написал Энгельсу, и убеждала друга, что в газете написали неправду. Она даже не представляла, чтобы Маркс мог захотеть вернуть прусское гражданство; сама она не имела никакого желания возвращаться в Германию, а ее дочерей приводила в ужас сама мысль о том, «что они могут уехать из страны своего драгоценного Шекспира; они выросли англичанками до мозга костей и проросли всеми корнями в английскую почву» {38}. В любом случае Женни не хотела, чтобы ее дочери попали под влияние графини и ее окружения {39}.

Между тем письма Маркса к Нанетт становились все более подробными и интимными. Он называл ее «моя сладкая маленькая кузина», «мой маленький дрессировщик» и «моя маленькая жестокая ведьма» (потому что она долго не отвечала). В одном длинном и подробном письме он приводит почти дословную стенограмму разговора с графиней фон Хатцфельдт, которая надеялась удержать Маркса в Берлине.

«Она: Такова, значит, благодарность за дружбу, которой мы вас удостоили — вы покинете Берлин, как только вам позволят дела?

Я: Совершенно напротив. Я продлил свое пребывание в этом городе сверх положенного срока потому, что ваша любезность приковала меня к этой Сахаре.

Она: Тогда я стану еще любезнее.

Я: Тогда мне не остается ничего другого, кроме как бежать прочь. Иначе я никогда не смогу вернуться в Лондон, куда меня зовет долг.

Она: Отличный комплимент даме: ее любезность такова, что гонит вас прочь!

Я: Вы — не Берлин. Если хотите доказать мне искренность вашей любезности — бегите со мной»[50].

Маркс подписывает свое письмо «твой рыцарь» {40}. В ответ Нанетт назвала Маркса «Паша» и призналась, что ее привязанность к нему носит отнюдь не только философский характер {41}.

Контраст между жизнью Маркса в Берлине (если не считать его фантазий) и жизнью Женни в Лондоне не мог быть более разительным. Она пыталась содержать семью, занимая наличные деньги у друзей и закладывая вещи в ломбарде. Она описывала себя как члена «прогрессивной партии Союза в сапогах», это означало, что каждый день она проводит в городе, посещая самых разных людей в надежде сохранить семью на плаву и привести финансы в порядок.

Женни ненавидела Лассаля, но все же написала ему письмо, пока Маркс был в Берлине, и поблагодарила за дружеское расположение, которое он выказал ее «господину и повелителю» — однако умоляла не задерживать Маркса слишком надолго: «В этот момент я становлюсь собственницей и завистливой эгоисткой».

Что касается ее собственного путешествия в Берлин, на время или навсегда, то Женни отказалась от него категорически. Женни дипломатично объясняла: она обшарила все уголки своего сердца и внезапно поняла, что у нее больше нет родины. По другим ее словам, она не могла вернуться, потому что не хотела, чтобы друзья видели ее изуродованное оспой лицо. «Я до сих пор очень модного, пурпурного цвета, и вы все меня испугаетесь. Я стала совершеннейшей уродиной» {42}.

Маркс должен был разглядеть отчаяние Женни в ее письмах независимо от юмора, которым она пыталась прикрыться. Должен он был понимать и то, что пока сам он проводил время с красивыми женщинами или по крайней мере с женщинами, у которых было достаточно средств, чтобы следить за собой, — его жена в одиночестве проводила «печальные часы» перед зеркалом, думая о своем лице как о «поле боя», которое Маркс больше никогда не полюбит {43}.

И все же Маркс не выказал никакого сочувствия Женни. Он жил в Берлине уже почти месяц, редко связываясь с семьей. Возможно, их переписка напоминала ему о привычных неприятностях, ожидающих его по возвращении домой, и он не хотел думать об этом как можно дольше. Тем не менее по мере того, как проходили дни за днями, а он не получал ни ответа от властей насчет гражданства, ни внятных решений по поводу газеты, Маркс начал проявлять нетерпение и засобирался домой.

Казалось, он обиделся на Берлин. Он писал Нанетт, что никогда не оставит Англию ради Германии, а тем более Пруссии, где царит невообразимая тоска {44}. На самом деле во время короткой поездки в Эльберфельд Маркс нашел тамошнюю компанию такой скучной, что соврал своему приятелю, сказав, что у него сел голос и он не может разговаривать {45}.

Мать пригласила Маркса в Трир, и 12 апреля он посетил тех, кто остался из его семьи в Рейнланде. Свою мать он не видел 13 лет. Сейчас ей было 74, и она была больна. Маловероятно, чтобы в их отношениях появилась заметная оттепель, но она все же довольно тепло встретила блудного сына и даже разорвала долговые расписки за прошлые годы, тем самым освободив его от всех долгов в счет наследства {46}. Следующим важным пунктом назначения опять была Голландия, где Марксу надо было завершить дела с дядей, а также, как он сказал Лассалю, поухаживать за Нанетт {47}.

Он преуспел на всех фронтах. От Лиона Филипса он получил 160 фунтов {48}, убедив его в своей предприимчивости и в том, что он писатель с большими перспективами в Берлине, Вене и Нью-Йорке; что касается Нанетт, то этот огонь не угас даже после того, как Маркс выехал из Голландии домой. Маркс сел на пароход в Роттердаме 28 апреля и прибыл в Лондон 29 апреля {49}. Дома он отсутствовал с 28 февраля. Очевидно, семье он о своем возвращении заранее не сообщил, потому что Женни пишет о бурной радости, поцелуях и объятиях, обрушившихся на Маркса, когда он неожиданно возник на пороге дома на Графтон-Террас. Не ложились спать до глубокой ночи, слушая рассказы о поездке и рассматривая подарки от Лассаля. Все дамы получил элегантные плащи, которые и примеряли в гостиной, — девочки со смехом выглядывали из высоких воротников — а Женни щеголяла при полном параде, так что Тусси в восторге завопила: «Мамочка, ты как павлин!» Горячо благодаря Лассаля, Женни сказала, что ей не терпится выйти на прогулку, чтобы поразить местных обывателей {50}.

Через день после возвращения Маркса в Лондон приехал сын Лиона Филипса, Жак, — чтобы остановиться в семье {51}. Молодой Жак был адвокатом в Роттердаме и приехал якобы для того, чтобы побеседовать с Марксом о политике, но Маркс подозревал, что его визит больше связан с желанием увидеть дочерей Маркса {52}. Время было выбрано удачно — в среду, 1 мая, Женнихен исполнялось 17 лет. Праздновали бурно. Отец вернулся домой, у них были деньги, и с ними танцевал, пел и веселился симпатичный молодой человек {53}. В кои веки над семейством Маркс не сгущались тучи, и казалось, что невзгоды отступили.

Эта передышка не продлилась долго. К июню молодой человек уехал, а деньги, полученные от дяди, испарились. Знакомый стук кредиторов в дверь возобновился. К осени Маркс снова ходил по друзьям и знакомым, занимая деньги у одних и клятвенно обещая заплатить другим; однако все его махинации были проведены так поспешно и без чьих-либо консультаций, что в результате оказалось — Маркс снова обещал то, чего не мог дать.

Прося прощения у Энгельса за неудачные проекты, затеянные от его имени, Маркс закончил письмо словами: «Я хочу пожелать тебе в новом году счастья. Если этот год будет таким же, как прошедший, то я, со своей стороны, лучше пошлю его к дьяволу!» {54}

Данный текст является ознакомительным фрагментом.