24. Лондон, 1855

24. Лондон, 1855

Бэкон говорит, что действительно значительные личности так сильно связаны с природой и окружающим их миром, так многим интересуются, что легко переносят любые потери. Я — не из значительных.

Карл Маркс {1}

17 января в мансарде на Дин-стрит снова раздался крик новорожденного. Женни родила утром, между 6 и 7 часами. Маркс, убежденный в том, что грядут годы политической борьбы, когда понадобится целая армия умных мужчин, шутил лишь наполовину, когда писал Энгельсу, что ребенок, «к сожалению, слабого пола. Если бы это был мальчик — было бы прекрасно и хорошо» {2}. Девочку назвали Элеонорой, и с самых первых мгновений своей жизни она была серьезно больна.

Женни была вне себя от мысли, что уже третий ее ребенок вынужден бороться за жизнь. Словно для того, чтобы сделать эту борьбу еще более трудной, зима 1855 года выдалась необычайно суровой. Холодный ветер насквозь продувал ветхое жилище, превращая в насмешку слово «убежище».

Это был тяжелый период для всех без исключения. Француз Бартелеми, говоривший, что у него припасена пуля для Маркса — за измену делу, — в этом месяце был повешен {3}. С тех пор как он покинул общество эмигрантов в Сохо и перестал навещать квартиру Маркса, Бартелеми прибился к более респектабельному обществу, обосновавшись на северо-западе Лондона, в Сент-Джон-Вуд; он отдалился от всех и стал более самостоятельным {4}. В 1853 году его судили и приговорили к двум месяцам тюрьмы за убийство одного эмигранта на дуэли (он убедил судью, что не знал о том, что дуэли на пистолетах в Англии запрещены) {5}. Однако в декабре 1854-го он принимал участие еще в двух убийствах, и теперь уже подобная отговорка помочь не могла. Убийства были связаны с политическим заговором — Наполеона III планировали убить на балу в Тюильри. Бартелеми уже получил билет на бал и оружие, но ему нужны были деньги на поездку, и он задержался, чтобы повидаться со своим работодателем. Видимо, тот человек не пожелал дать ему денег, поэтому Бартелеми стрелял в него. Затем он убил полицейского, гнавшегося за ним {6}. 5 января 1855 года присяжные единодушно признали его виновным в непредумышленном убийстве. 17 дней спустя он был казнен в тюрьме Ньюгейт {7}, где законы в буквальном смысле писались кровью {8}.

Ни Маркс, ни Женни не оплакивали его смерть, но эта казнь была еще одним мрачным штрихом к их жизни в Лондоне и напоминанием о том, как далеко некоторые из них ушли от идеалов, за которые сражались и так многим жертвовали {9}.

К марту Элеоноре стало хуже, и ее пронзительный, как у Фокси, плач так сильно беспокоил домашних, что для девочки наняли кормилицу-ирландку {10}. Маркс, сильно страдавший от воспаления глаз — как он сам думал, обострившегося из-за чтения собственных рукописей, — тоже глотал лекарства, чтобы избавиться от мучительного кашля. Однако тяжелее всех болел его любимый мальчик, его 8-летний Муш.

Маркс сам ухаживал за сыном, страдавшим от сильнейшей желудочной инфекции, не отходя от его постели ни днем, ни ночью {11}. 8 марта он писал Энгельсу, что врач очень доволен состоянием мальчика, и прогресс выздоровления настолько очевиден, что Маркс собирается навестить Энгельса, как только будет в состоянии это сделать {12}.

В течение марта состояние Муша все время менялось: сначала доктор радовался прогрессу, но затем его обеспокоило появление новых симптомов, а затем обострились и старые. 16 марта Маркс с ужасом пишет Энгельсу о том, что Муш может не выздороветь {13}, еще через 11 дней уверенно говорит о видимом улучшении и о том, что доктор настроен вполне оптимистично.

Главная опасность заключалась в том, что Муш был очень слаб, и было не ясно, сможет ли он выдержать лечение и поправиться настолько, чтобы поехать в деревню, подальше от промозглого воздуха Лондона, что и рекомендовал мальчику врач {14}.

Маркс неотлучно находился возле сына, ухаживая за ним и помогая вставать с постели. Ленхен тоже все время находилась при мальчике. Женни тем временем настолько обезумела от ужаса перед перспективой потерять этого ребенка, которого называла своей гордостью и радостью, своим ангелом и золотым сердечком, что все время сидела в другой комнате, почти не подходя к сыну, лежавшему в задней комнате возле их единственного камина. Она боялась испугать его своими слезами. Однако Муш, этот большеголовый малыш с выразительными глазами, был не по годам мудр. Он говорил своим сестрам: «Когда мамочка подходит к моей постели, я всегда накрываю руки и ноги, чтобы она не видела, какие они тоненькие» {15.} Он знал, чего боялась его мать.

Пока Эдгар болел, его сестры заботились об Элеоноре и приглядывали за нянькой-ирландкой — она была добрая и веселая женщина, но имела непреодолимое пристрастие к джину и бренди. Женни говорила, что девочки следят за ней, «точно ястребы», и Элеонора пошла на поправку {16}. Энгельс взял на себя статьи Маркса для «Трибьюн», так что скудный денежный ручек все же капал в семейную казну.

30 марта Маркс написал Энгельсу, что состояние Муша меняется каждый час. Теперь изменения были в основном в худшую сторону, прогрессировала болезнь — а не выздоровление. Инфекция привела к интоксикации и желудочному туберкулезу, и хотя врач не говорил об этом прямо, но надежды на выздоровление не оставалось. Маркс писал: «На прошлой неделе эмоциональные переживания сделали Женни совсем больной, хуже, чем прежде. Что до меня, то хоть сердце мое обливается кровью и голова горит от отчаяния, я должен, разумеется, держать себя в руках. Ни разу за время своей болезни мой мужественный ребенок не изменил своему обычному добродушию и в то же время — своей независимости…» {17}

6 апреля 1855 года Маркс написал Энгельсу: «Бедного Муша больше нет. Между 5 и 6 часами утра он заснул навеки у меня на руках… Ты сам понимаешь, как я горюю по этому ребенку» {18}. Его сын, его восхитительный негодяй, чье бурное воображение, жизнелюбие и юмор были источником жизненной силы всей семьи, умер — эго личико было бледным, маленькое тело остыло. Он лежал в задней комнате маленькой квартиры в ветхом доме, в самом нищем районе самого большого города мира — мучительно и безвозвратно одинокий.

Либкнехт описал сцену в доме сразу после того, как Маркс объявил о смерти Муша. Женни и Ленхен плакали, обнявшись, над его телом вместе с девочками, которых Женни так крепко прижимала к себе, словно хотела уберечь и защитить их от смерти, забравшей ее дорогого мальчика. Маркс яростно отвергал все утешения {19}. Для него это была не потеря — кража. И кто же был вором? Муш умер от кишечного туберкулеза, эта болезнь была достаточно обычной, и вызывали ее неправильное, скудное питание и плохие условия жизни {20}. Ни один родитель в подобных условиях не смог бы помочь своему ребенку, однако возникал вопрос — что можно сделать, чтобы изменить эти трагические обстоятельства и избежать повторения подобного в будущем; у нас нет сомнений, что Маркс и Женни сделали бы все, что от них зависело. Нет сомнений и в том, что в самых дальних, самых темных и укромных уголках их душ сидело страшное понимание того, что Муша убил сознательно выбранный ими путь революционной борьбы. Муш был третьим ребенком, которого они потеряли, но его смерть была особенно трагична для всей семьи. Женни признавалась, что день его смерти был самым ужасным в ее жизни, хуже всех предыдущих страданий и потерь, вместе взятых {21}. Один из друзей Марксов вспоминал, что смерть Муша заставила Маркса поседеть за одну ночь {22}.

Муш был похоронен чрез два дня на том же самом кладбище квакеров на Тоттенхем-Корт-роуд, где уже лежали Фокси и Франциска {23}. Маркс сидел в похоронной карете, обхватив голову руками и тупо уставившись остекленевшим взглядом прямо перед собой. Либкнехт гладил его по голове и пытался успокоить, напомнить о семье и друзьях, которые его любят, но Маркс закричал: «Вы не можете вернуть мне моего мальчика!» — и застонал от боли. Короткая поездка прошла в тягостном молчании. Тот же Либкнехт вспоминал, что когда маленький гроб Муша опускали в землю, он даже испугался, что Маркс сейчас кинется вслед за ним в могилу, и торопливо подхватил Карла под руку {24}.

Похороны были печальны, но жизнь на Дин-стрит после них была бесконечно хуже. Маркс писал Энгельсу, что дом опустел. Измученный горем отец писал: «Я не могу тебе передать словами, как мы тоскуем по нашему ребенку, каждое мгновение… Я уже получил свою долю неудач и бед, но только теперь я знаю, что такое настоящее несчастье. Я чувствую себя сломленным. После похорон мне повезло — у меня так раскалывалась от боли голова, что я не мог ни думать, ни слышать, ни видеть. Среди всех этих страшных мук, которые я недавно перенес, лишь одна мысль поддерживала меня — мысль о тебе и нашей дружбе. Это как надежда — на то, что мы вместе еще совершим что-то важное и нужное в этом мире» {25}.