22. Лондон, 1852

22. Лондон, 1852

Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого.

Карл Маркс {1} [45]

Энгельс был весьма прилежен, работая на «Трибьюн», однако плата в один фунт за статью была явно недостаточной для того, чтобы семья Маркса была сыта и одета, даже несмотря на постоянные субсидии от компании «Эрмен&Энгельс». Маркс отчаянно пытался найти кого-нибудь, кто захотел бы опубликовать его статьи прошлых лет из «Ревю», — одним словом, делал все, чтобы получить деньги побыстрее и без дополнительных усилий. Йозеф Вейдемейер обосновался в Нью-Йорке и искал работу журналиста, однако Маркс предложил ему «после серьезного обсуждения с Люпусом» стать издателем и публиковать политические труды {2}. Один только его список мог обеспечить будущее издательства на год вперед, если не больше. Энгельс утверждал, что лучшим выходом для Маркса сейчас является работа над книгой по истории экономики, первый том которой должен быть издан и продан в Германии.

«Главное — ты должен публично представить свою книгу, желательно — начав с самой безобидной истории… Это абсолютно необходимо, чтобы разрушить злые чары, из-за которых твои книги отсутствуют на немецком книжном рынке, а позднее — заинтересовать книготорговцев. Как только одна-две поучительные, интересные вещицы твоего авторства появятся в продаже, все изменится, и ты сможешь презрительно щелкать пальцами на тех книготорговцев, кто предлагает слишком маленькую цену». Затем он добавляет редким для него тоном: «Пора тебе хоть немного побыть деловым человеком!» {3}

Однако Маркс был одинок и обессилен. Он не мог писать то, что хотел, потому что ему нужны были деньги; его коллеги и друзья гнили в тюрьме Кельна без суда и следствия; деятельность его организации была запрещена и остановлена; он стал объектом насмешек для критиков не только в Лондоне и Германии, но и среди оппозиции в Америке. Распространился очередной слух: «партия Маркса раздает призы своим бывшим соратникам, чтобы они не могли стать героями морально» {4}. Что особенно раздражало в этой клевете, так это то, что распространилась она как раз в то время, когда многие беженцы и изгнанники 1848 года, которых Маркс считал шарлатанами, были уже неплохо вознаграждены за свой героизм. Они все заработали немало денег, продавая должности в своих будущих правительствах и вымогая кредиты для будущих революций; выступали с пламенными речами, после которых количество их почитателей увеличивалось. Тур с лекциями по Америке мог стоить 20 тысяч долларов {5}.

Йозеф Кошут, герой Венгрии, выступивший против Габсбургов и едва не победивший в той борьбе, приехал в Лондон в октябре и был принят так, словно он — один из королевских военачальников, возвращающийся после битвы. На закрытии Всемирной выставки его принял лорд-мэр Лондона — в этот день выставку посетили 6 миллионов человек. Толпы выстраивались вдоль улиц, чтобы взглянуть на него, и ожидания не были обмануты. Кошут, в национальном венгерском костюме, с саблей на боку, стоял в открытом экипаже, с удовольствием принимая восторги и благодарности толпы {6}. Несмотря на то что говорили недоброжелатели, Маркс никогда не проявлял интереса к такого рода поклонению. Он презирал подобные «ярмарки тщеславия». Однако разница между отношением к нему и к Кошуту была очевидна. Он писал Энгельсу: «Мистер Кошут, словно апостол Павел, является для людей примером. В Марселе он кричал: «Да здравствует Республика!» — в Саутгемптоне: «Боже, спаси королеву!» Маркс наблюдал за попытками Кошута собрать средства и злорадствовал, что дело идет не так успешно, как ожидалось {7}. Однако все это было всего лишь развлечением для Маркса. Все это совершенно не касалось его семьи, хотя Кошут уехал из Лондона с набитыми деньгами карманами. Семья Маркса не имела ничего.

2 декабря 1851 года произошло событие, которое отвлекло внимание всей семьи — от самого Маркса до юного Эдгара — от казавшихся неразрешимыми личных и финансовых проблем. Луи Наполеон совершил государственный переворот и официально завершил тем самым эпоху революций 1848 года. Опираясь на армию, этот самозванец фактически уничтожил Конституцию Второй республики, распустил Национальное собрание и провозгласил себя пожизненным президентом.

Переворот он приурочил к годовщине коронации своего дяди в 1804 году, после чего последовал долгий диспут с Национальным собранием по поводу истекшего в 1852 году депутатского срока Луи Бонапарта {8}. Виктор Гюго писал: «За одну ночь Свобода была низвергнута рукой того, кому был дарован меч для ее защиты; неприкосновенность Закона, права гражданина, достоинство судьи, честь солдата — все это исчезло перед натиском деспотизма, основанного на оружии, лжесвидетельстве и убийствах» {9}.

Республиканцы, социалисты и демократы вышли протестовать на улицы не только в Париже, но и на юге, и в Центральной Франции. Однако их ряды были безжалостно смяты солдатами; армия по численности значительно превосходила восставшх. Только за два дня боев, 3 и 4 декабря, было убито около 500 человек, а 26 тысяч человек арестовано {10}. Карл Шурц, который вел хронику восстания в Берлине в 1848 году, во время переворота Луи Наполеона был в Лондоне. По его словам, новость вызвала бурю негодования среди беженцев. Все собирались во французских клубах, где настроения «были близки к безумию» {11}. Но независимо от страстей, кипевших в Лондоне, революция на континенте была закончена.

Маркс говорил, что переворот окончательно разрушил надежды изгнанников на триумфальное возвращение на родину, к новым битвам {12}. Один несомненный плюс имелся и у этого события: противники Маркса были настолько деморализованы, что им стало не до демонизации Маркса. В какой-то степени он даже чувствовал удовлетворение, поскольку сбылось его предсказание о том, что вооруженное восстание окажется бесполезным.

Вейдемейер планировал начать выпуск газеты немецких коммунистов «Революция» в январе в Нью-Йорке, и Маркс приступил к работе над статьей для первого номера {13}. К тому времени, когда он сел писать ее, стало ясно, что французы в восторге от смелого жеста Луи Наполеона, он их восхитил. Плебисцит в поддержку его правительств составил 92 % от всех голосовавших {14}. Поддержку выразили и «денежные мешки» Франции, воспринимавшие успех Луи Наполеона как свой собственный; их ликующее состояние описал Маркс: «Преступления — его, но плоды — наши общие — такова их жизнерадостная оценка» {15}.

Актуальные новости из Франции были тем, чего так не хватало семье Маркс для того, чтобы пережить последствия этого тяжелого года. Работа Маркса в газете Вейдемейера не принесла ему денег, однако помогла воспрянуть интеллектуально и примирила Карла с Женни. Как и во времена Манифеста, она переписывала его статью начисто, пока страницы так и летели из-под его пера. 17 декабря Женни писала Энгельсу, что ее дорогой Карл «буквально сжигает свои пальцы над статьей об этих французских штучках» и должен дописать ее к концу недели, когда Энгельс, как обычно, приедет на выходные.

Энтузиазм Маркса был заразен. Женни пишет, что даже 4-летний Эдгар, который ныне носил прозвище Полковник Муш, пишет Энгельсу по три письма в день, «приклеивая на конверты старые марки с предельной добросовестностью» {16}. Годы спустя Женни будет вспоминать эти дни как одни из самых счастливых в своей жизни {17}. Помогая Марксу, деля с ним революционную работу, она отвлекалась от самой тяжкой, личной боли.

Как и следовало ожидать, Маркс не закончил статью на этой неделе, и дальнейшая работа была прервана приездом Энгельса. Рождество в доме Марксов было вынужденно скромным, учитывая их финансовую ситуацию, но появление Энгельса гарантировало, по крайней мере, что на праздничном столе у них будут и еда, и питье — благодаря деньгам Энгельса и кулинарным талантам Ленхен.

Большинство товарищей Маркса теперь встречались за пределами Сохо, в винном погребке на Фаррингдон-стрит, недалеко от Флит-стрит — сердца «газетного» Лондона. Маркс называл свой новый клуб «синагогой» {18}. Скорее всего, молодые холостяки, обычно сопровождавшие Маркса и в библиотеке, и в «синагоге», разделили и семейное торжество по поводу Рождества и Нового года, поскольку 1 января Маркс написал Вейдемейеру, что ни он, ни Люпус, ни Красный Волк ничего не написали для его газеты. Он объяснил задержку личными обстоятельствами со своей стороны, болезнью Люпуса, а также тем, что Красному Волку пришлось срочно переписать кусок своей статьи {19}, но настоящей причиной задержки следует считать то, что Энгельс высокопарно окрестил «Всемогущим Запоем» {20}. Энгельс извинился перед Женни за то, что в результате их загула Маркс две недели пребывает «на ложе боли и раскаяния» {21}. Женни ответила: «Как ты можешь думать, что я зла на тебя за этот маленький загул?.. Кроме того, такие интермедии чаще всего оказывают положительный эффект, просто на этот раз папаша Маркс, должно быть, простудился во время ночной экскурсии и философской беседы с племянником архиепископа», — так Женни обозвала самого Энгельса {22}.

Наконец, 20 января, Маркс пришел в себя настолько, что смог вернуться к работе, но только не покидая собственной квартиры. Его проблема теперь заключалась не в последствиях алкогольного отравления, а в геморрое. Как он писал Энгельсу: «Я не мог вернуться в читальный зал, ибо мой геморрой наказал меня сильнее, чем французская революция» {23}.

Пока он болел, Женни вела обширную переписку, принося извинения за болезнь мужа и обмениваясь вместо него с друзьями, в том числе с Энгельсом и Вейдемейером, новостями политики и журналистики, точно так же, как это делал бы сам Маркс.

Основное место в этой переписке занимали новости об арестованных в Пруссии товарищах. Маркс и Женни узнали, что через девять месяцев содержания под стражей их друзья в Кельне так и не предстали перед судом по обвинению в государственной измене, как было объявлено, поскольку власти сообщили, что расследование связано с большими трудностями и его придется начать с самого начала. В прессе об 11 обвиняемых говорилось мало, а еще меньше говорилось о махинациях прокуроров, чьи действия слишком походили на сознательное затягивание дела и задержку судебного разбирательства по той простой причине, что у них не было достаточных доказательств для обвинения {24}. Женни писала Вейдемейеру, что их товарищи останутся в тюрьме еще на три месяца из-за безобразного отношения властей и равнодушия общественности {25}.

Пока Женни работала секретарем собственного мужа, Маркс начал работать почти круглосуточно, чтобы организовать пропагандистскую кампанию в газетах, направленную на освещение положения арестованных членов Союза. Маркс утверждал, что либеральная и демократическая пресса Пруссии устранилась от этой истории, потому что партии, которые представляла пресса, увидели в преследовании властей возможность избавиться от своих политических конкурентов {26}. Маркс тем временем обратился к английским газетам, надеясь привлечь их внимание к проблеме. Он также торопился закончить статью о перевороте Луи Наполеона, которую назвал «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» — это была отсылка к 1799 году французского революционного календаря, когда Наполеон организовал заговор и установил свою диктатуру {27}.

Маркс работал за единственным столом в доме, окруженный обычной домашней суетой. Дети придумали новую игру — они придвигали к стулу Маркса все остальные стулья и устраивали «дилижанс». Сидящий папа-Маркс был «лошадью», и ему приходилось делать вид, что он тянет «дилижанс», иначе не миновать кнута! Его дочь вспоминала много лет спустя, что некоторые главы «Восемнадцатое брюмера» были написаны «под стипль-чез троих маленьких детей» {28}. Когда ему требовалось сосредоточиться, Маркс работал ночью.

Он не спал до рассвета в холодной передней комнате, куря единственные сигары, которые были ему по карману, — дешевые, с резким запахом, из тех, что называют «дешевые и противные». Утром он, обессиленный, падал спать на диван, а семейная, домашняя жизнь безмятежно кипела вокруг него. Такой распорядок не мог не повлиять на его здоровье, в частности — на зрение {29}. Для чтения чаще всего использовались керосиновые лампы или свечи, но их свет был тусклым. Парафиновые лампы горели ярче, но у них был слишком резкий запах, особенно в таком тесном пространстве {30}. Ни одно из этих решений хорошим не было, но за неимением других ночью приходилось прибегать к ним, и Маркс использовал их по ночам, а иногда и днем, потому что тусклый солнечный свет почти не пробивался сквозь влажный туман, окутывавший Лондон зимой.

Несмотря на все усилия Маркса, статья о «Восемнадцатом брюмера» так и не появилась в печати — прежде чем он закончил ее, газета Вейдемейера закрылась. Отчасти проблема была и в том, что «статья» сильно выросла {31} (Маркс уверял, что это само собой так получилось {32}) до размеров небольшой книги. Сам Маркс был доволен, работа была написана в его лучших традициях, в стиле репортажа, который комбинировал глубокую научную эрудицию автора и анализ текущих событий, приводимый в историческом контексте. Там, где остальные видели просто волны, Маркс видел прилив. О невероятном взлете Луи Наполеона он писал: «Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых. И как раз тогда, когда люди как будто только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и создают нечто еще небывалое, как раз в такие эпохи революционных кризисов они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыграть новую сцену всемирной истории. …Социальная революция XIX века может черпать свою поэзию только из будущего, а не из прошлого… Революция XIX века должна предоставить мертвецам хоронить своих мертвых, чтобы уяснить себе собственное содержание» {33} [46].

Трудно представить, что автор «Восемнадцатого брюмера» изображал лошадь во время написания, или подумать, что глаза у него были настолько воспалены, что он едва мог видеть. Читателя скорее поразит кристальная ясность этого произведения. Эта краткая и красноречивая работа превосходит все остальные своим великолепным анализом и стилем. Впрочем, все эти достоинства все равно не могли найти Марксу издателя, а Марксу нужно было чем-то зарабатывать деньги. Он в очередной раз выдвинул идею переиздания его «атаки на Прудона» и продолжал попытки заинтересовать потенциальных издателей своей книгой по политэкономии, однако ни то, ни другое не увенчалось успехом {34}. В конце февраля он писал Энгельсу: «Неделю назад я достиг очаровательного состояния: я не могу выйти из дома, поскольку мое пальто заложено, и не могу есть мясо, поскольку мясник закрыл мне кредит». Единственным светлым пятном на горизонте замаячила весть о плохом самочувствии одного из дядюшек-реакционеров Женни: «Если этот старый пес умрет, я выберусь из этой ямы». «Старый пес», однако, не умер, а отсутствие у Маркса пальто и наличных означало, что он не сможет пойти на банкет, посвященный годовщине событий 1848 года. Вместо себя он послал туда Женни, которой не нужно было платить за входной билет, поскольку она пошла туда в сопровождении француза {35}.

Казалось, у шпиков выработалось некое шестое чувство начет того, когда лучше вторгаться на личную территорию Маркса, — и он получает анонимную записку о том, что он и его друзья находятся под наблюдением провокатора {36}. Маркс полагал, что знал этого человека. Вильгельм Хирш совершенно неожиданно появился в группе Маркса в декабре, когда они только-только начали встречаться по четвергам на Фаррингдон-стрит. Догадка Маркса оказалась верна: Хирш был нанят прусской полицией, чтобы найти наконец доказательства для прокуроров, которые все никак не могли осудить членов Союза, сидящих в кельнской тюрьме {37}. Во время своего первого года пребывания в Лондоне Маркс с друзьями действительно походили на банду, в чем их нередко обвиняли: в их кругу регулярно обсуждались революции, политические убийства и любая антиправительственная деятельность. Однако к моменту появления Хирша гораздо более насущными проблемами стали пропаганда и собственное выживание.

С самого начала Хирш вызывал подозрения, и группа, не предупредив его, перенесла заседания «синагоги» на среду, в таверну «Роза и Корона» в Сохо {38}. Но это было временное решение. Хиршу платили по факту: если он сообщал конкретные сведения, ему выдавали деньги — поэтому он зачастую просто выдумывал заседания группы. Маркс не знал о такой изобретательности Хирша, как не знал и того, что другой шпион, Штибер, уже получил компрометирующие документы от другой группы эмигрантов и намеревается использовать их против группы Маркса. Самую же большую опасность представлял третий агент, о существовании которого никто и не догадывался, а он уже начал внедряться в окружение Маркса. Предательство этого человека будет очень дорого стоить всем им.

Энгельс приехал в Лондон на Пасху, но этот визит был уже не столь весел, как рождественский загул. Младшая дочь Маркса и Женни, Франциска, сильно заболела бронхитом и умерла вскоре после своего первого дня рождения, 14 апреля {39}. Смерть ребенка в таком возрасте была обычным явлением в Англии XIX века, почти 15 % новорожденных умирали, не дожив и до года {40}. Но эта печальная статистика не могла утешить родителей, и уж конечно — не Женни, чья скорбь усугублялась их ужасающей бедностью. У Марксов не было денег даже на гробик для их дочери. Не имея возможности нормально похоронить свое дитя, Женни перевела всю семью в другую комнату, оставив Франциску лежать в спальне. Она писала: «Трое наших детей легли с нами, и все мы плакали о нашем маленьком ангеле, чье крошечное безжизненное тельце лежало в соседней комнате».

Женни и Маркс безуспешно пытались занять денег у немецких и английских друзей (даже у Энгельса не было средств). Наконец Женни обратилась к эмигранту-французу, жившему неподалеку, и он дал ей два фунта на покупку гроба. «Когда она появилась на свет, у нее не было колыбели, и так долго, невыносимо долго ей было отказано и в последнем пристанище, — вспоминала Женни. — С каким же тяжелым сердцем мы провожали ее в последний путь!»

Франциска упокоилась рядом с Фокси на кладбище, расположенном в нескольких кварталах от дома Марксов {41}.

Маркс и Женни не успели оплакать свою дочь, как вновь пришли плохие вести. Вейдемейер пытался опубликовать «Восемнадцатое брюмера», однако в день похорон Франциски от него пришло письмо, что попытка провалилась {42}. Маркс писал другу, что эффект письма был убийственным: «Уже два года она [Женни] видит, как все мои предприятия оканчиваются крахом» {43}. Энгельсу Маркс рассказывал: «Ты не можешь себе представить, какой ужасной была прошлая неделя. В день похорон деньги, которые были мне обещаны разными людьми, не пришли, и я вынужден был отправиться к нашим французским соседям, чтобы заплатить английским стервятникам. Вдобавок ко всему этому пришло письмо от Вейдемейера, дающее основания предполагать, что и в Америке все наши надежды пошли прахом… Хотя я и крепок от природы, не могу не признать, что этот удар очень силен» {44}.

Позднее он признается: «Уверяю тебя, когда я вижу страдания моей жены и собственное бессилие, я чувствую себя так, словно готов продать свою душу дьяволу» {45}.

В некотором смысле так и произошло. Венгерский журналист по имени Янош Банья познакомился с Марксом весной и быстро стал центральной фигурой в его жизни. Банья был шпионом, чего Маркс не знал, и предательство его было не только политическим, но и личным. Судя по письмам Маркса Энгельсу и коллегам в Америке, он полностью доверял Банья и к концу апреля попался в умело расставленную новым другом ловушку.

Для собственного развлечения Маркс писал сатирические зарисовки, высмеивающие некоторых оппозиционеров-изгнанников, описывая их встречи, увлечения и цели. Банья заявил Марксу от имени издателя Айзенманна в Берлине, что заплатит 25 фунтов за небольшой сборник этих зарисовок, которые Маркс мог бы написать даже анонимно {46}.

Энгельс, которого Маркс звал в соавторы, сомневался. Он задавался вопросом, стоит ли неминуемый скандал 25 фунтов. Кроме того, его волновало, что друзья в Кельне могут увидеть в подобной книге проявление нелояльности к немецкой оппозиции в целом, если вообще не реакционность {47}. Однако Маркс был настроен решительно — из-за обещанных Банья денег. Венгр сказал, что заплатит сразу же, как только получит рукопись. В конце мая Маркс приехал в Манчестер, чтобы начать работать вместе с Энгельсом над проектом.

Каждый раз, уезжая из Лондона, Маркс оставлял Женни один на один с разгневанными кредиторами. На этот раз впереди маячила вероятность скорого получения денег: пока Маркса не было, Банья показал Женни контракт якобы от берлинского издателя, согласившегося на условия Маркса {48}. Но на эту бумагу нельзя было купить молоко, хлеб, картофель и уголь для семьи, которая изо всех сил боролась за выживание.

Эта поездка пришлась на особенно трудное время: со смерти Франциски прошел всего месяц, и Женни все еще ужасно страдала от своей потери — и чувства вины перед дочерью, которую можно было бы спасти, если бы они жили нормальной жизнью с элементарными удобствами.

Чуть раньше в том же месяце Маркс и Женни отправили Женнихен, Лауру и Муша погостить в Манчестер. Их приезд совпал с визитом Энгельса-старшего, поэтому, скорее всего, дети жили с Мэри и Лиззи Бернс. Каждый из детей послал по записке отцу, которые Энгельс приложил к своему письму. В этих записках маленькие Марксы описывали, как им нравится вкусная еда — ромштексы, горошек и картофель. Лаура писала за Муша, и эта записка гласила: «После вкусного обеда у нас будет прекрасный ужин. Хлеб и масло, которые ты так любишь, сыр и пиво. Мы выпьем за твое здоровье и здоровье мистера Фреда, и даже если чуть захмелеем, то это все за твое здоровье. Прощай, мой лучший папа» {49}.

Детям было нужно так мало для того, чтобы быть счастливыми, — но Маркс и Женни не могли обеспечить им этого.

После возвращения детей, когда Маркс сменил их в Манчестере, Женни написала ему полное муки письмо: «В то же время я сижу здесь одна — и медленно рассыпаюсь на кусочки. Карл, мне совсем плохо… Я выплакала все глаза, а помощи нет ниоткуда… Моя голова распадается на части. На неделю я смогла собрать все свои силы, но теперь я больше не могу» {50}.

Ответное письмо Маркса состояло на 90 % из деловых разговоров и лишь на 10 % — из сочувствия. Возможно — потому, что они с Энгельсом прекрасно проводили время (он рассказывал, что они хохотали до слез над тем, что сами же и писали), и потому Маркс не мог полностью проникнуться переживаниями Женни. А возможно, он просто знал, что лучший способ помочь Женни в таком состоянии — не считая денег — это занять ее работой. Маркс неоднократно описывал стойкость Женни и ее способность приходить в себя после малейшего поощрения или одобрения. Возможно, именно с учетом этого он написал 11 июня: «Сердце мое! Никогда не сомневайся, что можешь рассказать мне все. Если ты, моя бедная маленькая негодница, вынуждена терпеть эту горькую действительность, будет только справедливо, если я разделю с тобой все твои страдания, пусть даже мысленно». После этого он дал ей список дел и партийных задач, бодро похвалив за прекрасное выполнение какого-то другого поручения {51}.

Для детей Маркса вся эта политическая суматоха в доме, странные личности, каждый вечер спорящие до хрипоты, и постоянные драмы с кредиторами были привычны и нормальны. Им не с чем было сравнивать свою жизнь, потому что их друзьями были дети мужчин и женщин, очень похожих на их родителей, — таких же бедных немецких изгнанников, активно занимающихся политикой. Однако Маркс и Женни не могли претендовать на такое же невинное невежество в отношении их собственной жизни, прекрасно зная, как бы она отличалась от их нынешней жизни, если бы они растили детей в условиях, подобающих их социальному статусу. К тому времени, когда они перебрались в Лондон, они были хорошо осведомлены о трудностях, которые могли возникнуть в связи с их жизненным выбором, и каждый год на чужбине эти трудности только увеличивал. Однако тот период, в который они сейчас входили, будет, без всякого сомнения, самым трудным и страшным. Действительно, все шло не так…

Женни и Эрнст Дронке по очереди переписывали скетч Маркса и Энгельса «Великие мужи эмиграции», а Маркс диктовал им стоя. Когда работа была окончена, Банья быстро уплатил обещанные деньги за вычетом 7 фунтов (вероятно, долг Маркса), в результате чего Маркс стал обладателем 18 фунтов {52}. Маркс смог только расплатиться с Дронке, на покрытие других расходов денег не хватало, и Банья не обещал, что памфлет будет опубликован, хотя Маркс очень надеялся на процент от продаж {53}. Энгельс тоже был заинтересован в этом; в августе он сообщил Марксу, что вряд ли сможет дать ему денег в ближайшие 6 недель {54}. Зато в Америке наконец-то было напечатано «Восемнадцатое брюмера», и газета Вейдемейера возобновила свое существование. Это стало возможным благодаря 40 долларам, пожертвованным одним немецким эмигрантом, — однако эта сумма не могла покрыть всех расходов по распространению, и потому тираж лежал мертвым грузом {55}. Вдобавок Вильгельм Пипер неудачно перевел работу на английский язык, в результате чего откладывались продажи в Лондоне, а в Германии ни один из издателей так и не проявил интереса к этому сочинению {56}. Любая задержка была критической, потому что с каждым днем ослабевала актуальность написанного, в то время как другие вовсю публиковали свои соображения по поводу переворота во Франции. К большому своему раздражению Маркс узнал, что его верная «немезида», Прудон, заработал на своей критике Луи Наполеона более 100 тысяч франков {57}.

Тревога Маркса из-за денег явственно проглядывает во всех его письмах того периода, в том числе и тех, где он говорит о финансах своих противников. Кроме того, он непривычно остро воспринимает любые атаки на себя и Энгельса. Одно замечание, сделанное немцем-эмигрантом из Цинциннати, буквально вывело его из себя: «Маркс и Энгельс не революционеры, они пара негодяев, которых не пускают на порог общественных зданий в Лондоне сами рабочие» {58}. Маркс часто говорил, что совершенно нечувствителен к слухам, однако его тяжелое финансовое положение во второй половине 1852 года и полное отсутствие признания его работ усугубляли обиды от нападок, как бы далеко от Маркса ни находились нападавшие.

Когда автор оскорбительных слов, прозвучавших из Цинциннати, Готфрид Кинкель (Маркс называл его «Иисус Христос Кинкель» — из-за мессианских мотивов его политических фантазий) вернулся в Лондон, Маркс потребовал объяснений по почте, но Кинкель не ответил. Решив, что Кинкель намеренно не вскрывает письма со штемпелем Сохо, догадываясь, что они от Маркса, Маркс и Люпус послали следующее из Виндзора, написав на бумаге, которую обычно используют для любовных писем. Если Кинкель его вскрыл, то должен был испытать немалое потрясение, обнаружив среди пышных роз и ангелочков пылкое и бессвязное обвинение, подписанное «Доктор К. Маркс» {59}.

Маркс был на пределе. Он писал Энгельсу, что вся семья болеет, но он не может позволить себе вызвать врача. «Последние 8–10 дней я кормил свою семью хлебом и картофелем, но не знаю, удастся ли мне достать их сегодня… Шторм грозит со всех сторон». Имелись в виду пекарь, зеленщик и мясник, требовавшие заплатить по счетам. «Ты сам видишь из моих писем, что обычно, когда я сам по уши в дерьме, а не узнаю об этом из вторых рук, я бреду сквозь него с полнейшим равнодушием. Да и что тут можно поделать? Мой дом напоминает госпиталь, и ожидание кризиса так беспокоит меня, что я посвящаю только ему все свое время. Что делать?» {60}

Последним выходом был ломбард, где за принесенные вещи давали не более трети их настоящей стоимости, а иногда и еще меньше — пользуясь крайней нуждой закладчика. Маркс пытался заложить фамильное серебро Женни с гербом Аргайлов, но владелец ломбарда перепугался, увидев такую дорогую вещь в руках иностранца крайне непрезентабельного вида, решил, что она ворованная, и хотел вызвать полицию. Возможно, из-за пережитого позора Маркс никаких записей по этому поводу не оставил. Сохранилась версия, что Маркс сумел убедить владельца ломбарда в том, что, несмотря на внешность, он женат на представительнице одного из самых древних родов Британии. По другой версии, Маркс был арестован по подозрению в воровстве и провел в участке всю ночь, пока Женни не вызволила его, подтвердив, что вещь с гербом Аргайл принадлежит ей {61}. Какая бы из версий ни была правдива, результат для Маркса был один: глубочайшее унижение. Он пал так низко, что вызывал подозрения даже у ростовщика в ломбарде с сомнительной репутацией в одном из самых зловонных районов Лондона.

К осени 1852 года тесная квартира Маркса стала командным центром эмигрантов, деловито выискивающих шпионов в своих рядах и занимающихся реабилитацией своих товарищей в Кельне. Женни рассказывала другу Маркса в Вашингтоне, Адольфу Клюссу, что в их квартире на Дин-стрит организовался настоящий офис. «Два или три человека пишут, другие исполняют мелкие поручения, третьи пересчитывают пенни и фартинги, чтобы писатели могли существовать и питаться, а также доказывать, что бюрократия старого мира виновна в этом возмутительном скандале… А между тем трое моих развеселых детей поют и свистят, словно птицы, за что их нередко отчитывает их строгий папа. Что за суета!» {62}

После 17 месяцев затягиваний и неопределенности дело, начатое против членов Союза коммунистов, наконец-то было передано в суд. Доказательства выглядели смехотворно, однако это отнюдь не гарантировало освобождения: обвинительный приговор был для властей делом принципа. Маркс и его товарищи пришли к выводу, что жюри заранее подобрано так, чтобы его члены отнеслись к обвиняемым предвзято. В него входили три представителя верхушки среднего класса, два городских патриция, два помещика, два советника правительства и один прусский профессор {63}. Положительный момент тоже имелся: отсутствовали два важных свидетеля обвинения, один из которых бежал в Бразилию; кроме того, имелись шокирующие свидетельства жестокости полиции {64}.

Обвинительное заключение занимало 70 страниц и рисовало тревожную картину того, как радикальная немецкая оппозиция собиралась в Лондоне, как утверждали — под руководством Маркса. И хотя следствие и так достаточно запуталось с момента ареста в мае 1851 до суда в октябре 1852 года, но государственное обвинение пошло еще дальше, представив доказательства аж из 1831 года, когда Союз только создавался {65}. Некоторые из этих материалов были взяты из допросов обвиняемых во время их пребывания в одиночных камерах — их интенсивно допрашивали раз в 11 дней, что, без сомнения, наложило свой отпечаток на показания {66}.

Среди избитых были издатель Беккер, о котором говорили, что он слепнет, и доктор Дэниелс, у которого были явные признаки истощения {67}. Маркс подчеркивал, что хотя доказательства, полученные в ходе допроса обвиняемых, свидетельствовали об их антиправительственных настроениях, они не доказывали участия в заговоре, что, собственно, обвиняемым инкриминировалось. А так называемые доказательства со стороны были собраны прусскими шпионами в Лондоне и служили лишь одной цели: убедить общество, что на скамье подсудимых сидят не люди, страдающие за свои убеждения, а опасные преступники, действующие по указке еще более опасного лидера. И хотя Маркс не сидел рядом с 11 своими товарищами, было ясно, что главной целью обвинения был именно он {68}.

Одна из папок с секретными донесениями от Штибера содержала материалы наблюдения за группой Виллиха, которая задумывала свергнуть существующий режим самым жестоким образом. Полиция признавала, что группа Маркса полностью отошла от этих людей, но поскольку чиновники были буквально зациклены на личности Маркса, они попросту игнорировали этот факт {69}.

«Партия Маркса стоит на голову выше всех эмигрантов, агитаторов и центральных комитетов… Маркс всем прекрасно известен, и совершенно очевидно, что даже в его мизинце больше мозгов, чем в головах этих людей» {70}.

В результате правительство дважды использовало одни и те же документы, надеясь, что найдется достаточно эпизодов, в которых деятельность групп Маркса и Виллиха была бы сходной, и это введет присяжных в заблуждение.

Однако если досье Штибера было составлено достаточно умело и правдоподобно, то сведения, полученные от Хирша, были такой очевидной фальшивкой, что практически сразу же дискредитировали себя. Комитет, заседавший на Дин-стрит, убедительно доказал, что Хирш лжет, рассказывая о заседаниях «синагоги», в которых он якобы принимал участие. Комитет собрал образцы почерков и представил доказательства того, что протоколы заседаний, например, писали не Либкнехт и еще один член группы, Л.В. Рингс (к несчастью Хирша, последний был вообще неграмотным, потому никак не мог принимать участия в таком важном деле). Комитет также представил свидетельства очевидцев, что заседания проходили по средам, а не по четвергам, как указывал Хирш, и совершенно в другом месте. Под напором неопровержимых и грамотно оформленных доказательств у суда не было иного выхода, как только отправить «досье» Хирша в корзину {71}.

Потеря этих доказательств, однако, еще более утвердила сторону обвинения в намерении довести дело до конца, сохранив в силе самый опасный для них пункт обвинения. (Высшие должностные лица правоохранительных органов писали из Берлина в прусское посольство в Лондоне: «Само существование политической полиции зависит от результатов этого суда!») {72} Эксперт засвидетельствовал, что анонимное письмо, сопровождавшее партию из 50 экземпляров «Красного катехизиса», было написано Марксом. В нем говорилось: «Революция ближе, чем многие думают. Да здравствует революция!» Сами «Катехизисы» было рекомендовано подсовывать под двери жителей, сочувствующих революции; сделать это следовало до 5 июня 1852 года. Несмотря на то что письмо было написано уже после заключения обвиняемых под стражу, его тоже вменяли им в вину. Это свидетельство было встречено криками недоверия и возмущения в Лондоне: любой, кто хоть немного знал Маркса, понимал, что этого просто не может быть, и Маркс ни за что не станет участвовать в такой дешевой мелодраме, как подсовывание документов под двери, едва пробьет полночь, а содержание письма противоречит убеждениям Маркса. Ведь он и заслужил гнев и осуждение многих своих товарищей по изгнанию, утверждая, что революция отнюдь не неизбежна {73}.

Маркс предстал перед британским судьей и поклялся под присягой, что не имел никакого отношения к письму или самому «Катехизису», протокол этого события был направлен стороне защиты в Кельне, а также опубликован в английских газетах. Впрочем, сторона обвинения встретила это свидетельство довольно равнодушно. Сравнить почерк Маркса с отпечатанным письмом было невозможно {74}.

Штибер выступил свидетелем, описав сложную конспиративную сеть в Лондоне, в которой «каждый секретный агент» был под наблюдением другого шпиона: один выполнял свою работу, другой следил за тем, как она выполняется {75}. В октябре Маркс написал Энгельсу, что вокруг его дома опять появились подозрительные личности, а комитет по защите кельнских узников по-прежнему работает у него в квартире. И Маркс, и Энгельс подозревали, что их почту просматривают {76}. Однако они не позволяли этому прервать свою работу: на протяжении пяти недель эмигранты так и бродили вверх-вниз по длинным пролетам дома на Дин-стрит, неустанно собирая свидетельства, чтобы разрушить обвинения, выдвинутые Пруссией против их друзей. Посетители приходили рано и оставались допоздна, наполняя маленькую квартиру дымом сигар, смехом и яростными воплями — когда приходили новости из Кельна. Дети так привыкли к тому, что в доме вечно полно мужчин, курящих сигары и пьющих пиво, что воспринимали их как часть их домашней обстановки. Однажды утром первый гость вошел в дом, когда Женни была еще не одета, и это заставило ее в испуге броситься в другую комнату одеваться, но Полковник Муш безмятежно успокоил ее: «Это всего лишь Фрейлиграт» {77}.

В этот период Женни представляет своего мужа на публичных мероприятиях, не связанных с судом, включая панихиду по товарищам, погибшим в Вене в 1848 году, — поскольку Маркс полностью погружен в кельнское дело {78}.

Он писал статью об этом суде и уже написал около 50 страниц. Маркс был намерен опубликовать ее побыстрее, чтобы привлечь внимание общественности. Он писал Энгельсу: «Само собой разумеется, я не способен вложить в это дело ни сантима. Вчера я заложил свое пальто, купленное еще в Ливерпуле, чтобы купить писчей бумаги» {79}. Как раз в этот момент хозяин начинает угрожать Марксу выселением за неуплату. Маркс рассказывал, что вышла отвратительная сцена, но он возразил хозяину с такой яростью, что тот смущенно ретировался {80}.

Суд над членами Союза завершился 7 ноября, и даже берлинские газеты предсказывали, что обвиняемые будут оправданы, потому что доказательств против них нет {81}. Однако присяжные вынесли половинчатое решение: четверо обвиняемых были оправданы, в том числе доктор Дэниелс, а семеро других — осуждены. Троим дали по 6 лет лишения свободы, в том числе журналисту Бюргерсу; троим — по 5 лет, в том числе издателю Беккеру, а портного Лесснера приговорили к 3 годам тюрьмы {82}.

Женни говорила, что вердикт ясно показал: жюри разрывалось между «ненавистью к ужасным поджигателям беспорядков» и «ужасом перед подлой и всесильной полицией» {83}.

Менее чем через две недели после суда Маркс официально распустил Союз коммунистов. Результат суда, ярость, с которой прусские чиновники были готовы идти на все, лишь бы уничтожить группу, общий реакционный настрой в Европе и убеждение самого Маркса, что насупило время для размышлений и исследований, а не для революционных организаций, — все это привело его к заключению, что на данный момент Союз бесполезен {84}. Два события хорошо иллюстрируют эти умозаключения Маркса. 2 декабря оплот республиканской идеи — Франция вновь стала империей. «Пожизненный президент» Луи Наполеон был провозглашен императором Наполеоном III. Маленький человечек, когда-то приманивавший орла куском ветчины, чтобы тот парил у него над головой, переиграл опытнейших министров и обманул целый народ, поверивший, что он будет отдавать все силы, чтобы восстановить славу Франции и стабильность в стране. Как будто все, что было сделано между 1815 и 1848 годами, в мгновение ока было стерто властной рукой человечка в горностаевой мантии.

Маркс и Энгельс наконец-то узнали о судьбе своего скетча «Великие мужи эмиграции». Не было никогда никакого заинтересованного издателя. Полиция реквизировала рукопись, а Банья за это дважды в месяц получал жалованье от полиции (поэтому и смог так быстро заплатить Марксу «гонорар»). Маркс и Энгельс планировали опубликовать скетч, что и так неминуемо привело бы к тому, что он попал бы в руки полиции, — но двурушничество Банья направило его сразу в полицию… и она получила практически полное представление об эмиграции в тот самый момент, когда в Кельне шел позорный суд над ее представителями {85}.

Брат Роланда Дэниелса обвинил Маркса в аресте доктора, утверждая, что этого не произошло бы, не свяжись Маркс с Банья {86} (это обвинение было совершенно несправедливым, поскольку Дэниелс был арестован за год до того, как Маркс познакомился с Банья). Банья тем временем бежал в наполеоновский Париж и стал специальным агентом французской полиции {87}.

Маркс на удивление философски отнесся и к Наполеону, и к Банья, возможно, потому, что как раз в это время один швейцарский издатель с большим энтузиазмом отнесся к его памфлету о кельнском судилище и обещал напечатать его как можно скорее. Маркс был очень взволнован тем, что его «Разоблачения о кельнском процессе коммунистов» будут напечатаны {88}. Женни подсчитала — основываясь на оценке издателя, — что они могли выручить только с первых продаж около 30 фунтов {89}. Маркс послал копию памфлета Адольфу Клюссу в Вашингтон, предложив попробовать продвигать его в Америке.

«Чтобы в полной мере оценить юмор этой вещи, вы должны знать, что ее автор за неимением того, чем прикрыть собственный зад и обуть на ноги, так же хорош, как и нищ… Суд затащил меня в это болото еще глубже, так как в течение пяти недель я работал ради партии, борясь с махинациями правительства, вместо того чтобы зарабатывать на жизнь своей семье. Кроме того, он окончательно рассорил меня с немецкими книготорговцами, с которыми я надеялся заключить договор насчет моей “Политэкономии”» {90}.

Швейцарские перспективы тем не менее обернулись еще одним разочарованием. Издатель контрабандой отправил почти весь тираж, две тысяч экземпляров, в Баден, откуда они должны были быть распространены по всей Пруссии. Этого не произошло: вся партия была конфискована прямо в деревне, куда ее переправили, и сожжена по приказу прусского правительства {91}. Маркс был вне себя от гнева и раздраженно заявил: «Этого достаточно, чтобы вообще бросить писать. Это постоянный труд в пользу короля Пруссии!» {92}

Но и этот удар был не последним. Через несколько месяцев партнер издателя потребовал, чтобы Маркс заплатил 424 франка за расходы на печать. Еще один проект, обещавший заработок, превратился в долг {93}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.