ГЛАВА СЕДЬМАЯ ПОРАЖЕНИЕ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПОРАЖЕНИЕ
июля подошли к Варшаве прусские войска, а вслед за ними и русский корпус генерала Ферзена. Население столицы вышло за город — рыть окопы, строить укрепления.
Вместе с поляками работали и русские, примкнувшие к восстанию. Варшавяне от всей души приняли в свою среду русских товарищей, понимая, что не они, простые люди, хотят поработить Польшу.
Тадеуш Костюшко, борясь с царским деспотизмом, относился с искренней симпатией к русскому народу. Духом братства и гуманизма были проникнуты его призывы.
«Русские солдаты! Не вас, служивые, справедливый рассудок поляка почитает сих бедствий виновниками… Мы вас почитаем за братьев, за ближних и сожалеем над вашей долей, что вы, желая вольности, под варварским правлением оной ни получить, ни пользоваться не можете».
Для обороны Варшавы Костюшко устроил и укрепил на левом берегу Вислы три лагеря: под Мокотовом, под Волей и под Маримонтом. Первым командовал он сам, вторым — генерал Зайончек, третьим — князь Юзеф Понятовский. На правом берегу Вислы, под Прагой, Костюшко поставил трехтысячный заслон.
Всего у Костюшки было 26 тысяч солдат и 10 тысяч вооруженных варшавян. Орудий — 200. Силы неприятеля — 41 тысяча: 25 тысяч пруссаков и 16 тысяч русских. Орудий — 253.
В боях за Варшаву проявился полководческий талант Костюшки во всем своем блеске. Он был главным инженером, проектирующим фортификационные сооружения; он был начальником штаба, разрабатывающим боевые операции; он был строевым офицером, ведущим в бой то полк, то роту; он был связным между отдельными частями, ибо многие офицеры, которых он посылал со срочными распоряжениями, по пути заезжали на несколько дней в Варшаву; он же, Костюшко, проводил ежедневно много часов среди солдат, ободряя их, воодушевляя. И он же должен был следить за работой варшавских кузнецов, что ковали оружие, за работой варшавских плотников, которые готовили транспорт для армии, за работой варшавских портных, что шили обмундирование. Все прибегали к его совету, его помощи.
В те дни, когда неприятельские атаки, начинаясь утром, затихали только ночью, чтобы с рассветом вновь разгореться, Костюшко находил время даже для мелочей. Он писал коменданту Варшавы:
«9 июля
Орловский коханый, Килинский жалуется, дай ему какого-нибудь оружия сколько можешь, старья или то, что я послал ремонтировать, посылай ему хотя бы малыми порциями и окажи ему немного уважения и хоть чуточку помощи; я ему порекомендовал не брать силой людей оседлых, служащих, бывай здоров.
Т. К.»
«15 июля 1794
Генерал, пошли в армию Мокроновского два орудия 12-фунтовых. Княгиня Радзивилл явилась ко мне с жалобой, что у нее забрали лошадей в артиллерию; прикажи расследовать и, если это так, вели вернуть ей пару лошадей для езды.
Если у тебя нет лошадей под орудия для пересылки их Язвинскому, купи, я заплачу, но надо это делать спешно…
Т. К.».
«19 июля
Прошу тебя, во имя любви к ойчизне обуздай нетерпимое обхождение с пленными и сам вмешайся в это и наказывай…
Т. К».
«4 августа 1794
Мой дорогой генерал, офицеры батальона майора Обремского из бригады Ржевуского почти все удрали в Варшаву, дело зашло так далеко, что во всем батальоне их не больше двух, оттуда большие упущения по службе. Прошу тебя, немедленно и сурово прикажи этим всем благородиям немедленно вернуться в свой корпус. Само собой разумеется, что это же относится и к офицерам из других корпусов, которые отсиживаются без пользы в Варшаве. Вели их разыскать и пришли сюда.
Дай приказ, генерал, хорунжим конной гвардии Франковскому и Савицкому, чтобы продолжали адъютантскую службу при особе короля.
Т. К.».
Генералу артиллерии Сапеге он писал: «Заботься о солдате, о его питании, о его удобствах. Дай своим подчиненным пример бережливости, работы, старательности.
«8 сентября. Орловскому
Генерал, большой беспорядок, когда не знаешь, есть ли у тебя лошади и сколько их; есть ли у солдат оружие и сколько. Что, к черту, делают офицеры, подают они тебе рапорты или нет.
Т. К.».
«9 сентября. Орловскому
Бригадир Ржевуский повинен в том, что ему был дан приказ собрать свою бригаду из Чернякова и из моего лагеря и должен был направиться с ней в распоряжение князя Понятовского. Он этого не выполнил, и я сам должен был ругаться всю ночь, уже ночью прибыл твой адъютант и спросил, должен ли ехать пан Ржевуский. Я ответил: неважно, пусть сам останется, но пусть отправит бригаду, а он и этого ие выполнил и помешал моему распоряжению…
Т. К.».
За такое невыполнение боевого приказа в боевой обстановке генерал-лейтенант Орловский 10 сентября арестовал бригадира Ржевуского, а 12 сентября он получил приказ Костюшки:
«Прикажи, генерал, освободить бригадира Ржевуского из-под ареста.
К.».
В самой Варшаве готовилась измена: брат короля, примас Михаил Понятовский, договаривался с пруссаками о сдаче им города. О заговоре узнал народ — он бросился на Сенаторскую улицу и тут же принялся строить виселицу перед окнами Понятовского.
Виселица не понадобилась: примас отравился.
Не улеглось еще волнение после заговора примаса Понятовского, как «Правительственная газета» обнародовала документ, захваченный Яном Килинским во дворце Игельстрома. В документе были названы лица, находившиеся на службе русского двора; были указаны суммы, которые им выплачивались. Среди «платных» агентов русской императрицы числился и Станислав Август Понятовский.
Опять возбуждение и волнение — народ требовал сурового суда. Костюшко этот суд назначил.
В таких сложных условиях готовился Костюшко к решительным действиям.
Неприятель стоял у ворот. Над Варшавой рвались снаряды. Горели дома. И смерть, несущаяся из-за города, отвлекла варшавян от борьбы с внутренним врагом. Они вооружались рогатинами, косами, топорами и целыми улицами, кварталами отправлялись в лагерь Костюшки. Подносили снаряды к орудиям, ходили в разведку, участвовали в дерзких вылазках косиньеров. Женщины готовили бинты, ухаживали за ранеными.
Это были героические дни — дни наивысшего подъема. Грело летнее солнце, но еще жарче, чем солнце, жгла ненависть к врагу.
Все в эти дни удавалось: славой покрыли себя полк Дзялынского, стрелки Дембовского, кавалеристы Копеца и Вышковского, артиллеристы Костюшки. Удача ширилась: польские войска теснили неприятеля под Волей, возле Чернякова, у Млочина.
Эти удачи, правда, были чуточку омрачены: в ночном бою, в бою, который закончился победой генерала Зайончека, Юзеф Понятовский — левый сосед Зайончека — вдруг отступил и отдал пруссакам ключевые позиции у Вавжишева и у Шведских горок.
Костюшко тут же поспешил на фронт, восстановил линию обороны, но вернулся в штаб мрачный.
Немцевич долго наблюдал за шагающим по комнате начальником, наконец, не сдержавшись, спросил:
— Готовить приказ?
— По поводу чего? Чего?! — вдруг сердито обрушился Костюшко на своего любимца.
— По поводу князя Юзефа, — спокойно ответил Немцевич. — Кого назначить вместо него?
— Никого! Он остается на своем месте! — Костюшко вдруг точно подменили: его лицо, до этой минуты сердитое, стало грустным. — Урсын, дорогой мой Урсын, неужели и ты не понимаешь? Сменю Понятовского, кого назначить? Такого же Понятовского? Неужели ты не видишь, что кругом нас творится? Король, который является главой государства, только то и делает, что вредит этому государству. Диктатор, который должен управлять, зависит от Национального совета, который только то и делает, что ставит мне палки в колеса. Гуго Коллонтай, который должен был мне помогать, усложняет… усложняет…
— Гуго Коллонтай?! — ужаснулся Немцевич. — Это невероятно, Тадеуш! Каждое предложение Кол-лонтая направлено на добро восстания, на его расширение.
Костюшко прошелся несколько раз по комнате, потом залпом выпил свой кофе.
— Урсын, запомни, Гуго Коллонтай — государственный муж, каких у нас мало. Он выдающийся политик. Он прекрасный практик. Только такой человек, как Коллонтай, мог собрать в фонд восстания двадцать пять миллионов злотых — сумму, которая мне кажется фантастической. Но вчитайся во все, что писал и пишет Коллонтай, и убедишься, что он сторонник «мелких шагов». Вся его программа, все его благородные проекты — только полшага, иногда четверть шага вперед от старого. Он не ломает, он улучшает. Вдруг революция во Франции. Будь Коллонтай в Париже, я убежден, он пошел бы вместе с парижанами на штурм Бастилии. Но предложи ему повторить в Варшаве французские события, Коллонтай ужаснется. Он реальный политик, он знает, что практика Французской революции неприменима в Польше. Разразилось наше восстание, и Коллонтая подменили— он стал ультрарадикалом. Урсын, я хочу, чтобы ты меня понял. Кто сделал революцию во Франции? Третье сословие. Я знаю французских мещан. Они сильны культурой, богатством, они созрели для управления государством. К тому еще стена, отделяющая дворян от мещан, не так уж велика. Много, очень много мещан уже проникло в дворянство. Какие классы стоят теперь во Франции друг против друга? Дворянство и мещанство. Крестьяне почти не участвуют в борьбе. Как у нас обстоит? Третье сословие только пробивает яичную скорлупу, оно еще не созрело для борьбы за власть. На поле — два лагеря: шляхта и хлопы. Между ними такая высокая стена, что ее так легко, как Бастилию, не возьмешь. Наша шляхта сильна и жадна. Крестьянство — темное, нищее, разрозненное. Чтобы удержать в своих руках власть и землю, шляхта зальет Польшу морем крови. А если сами не справятся со своими хлопами, то им на помощь придет деспот прусский или деспот русский. Понимает это Коллонтай? Понимает. Но он почему-то убежден, что шляхта поверит, будто для их же добра у них забирают землю и хлопов. Ведь если шляхта в это не поверит, она своих хлопов и своей земли не отдаст. А если правительство все же им прикажет это сделать, то в тот же день начнется резня. И получается: Гуго Коллонтаю, мастеру «мелких шагов» в политике, вдруг изменило его политическое чутье…
— Но от хлопов действительно зависит судьба восстания! — воскликнул Немцевич. — Что делать?
— Уговаривать помещиков, убеждать их, пробиваться через их эгоизм, а главное — драться, драться…
— И нас сомнут, уничтожат!
Костюшко налил себе свежего кофе, но не стал его пить.
— Как ты плохо знаешь польский характер. Поляк не потерпит ярма на своей шее. Он будет драться до тех пор, пока не победит. С перерывом на десять лет, на двадцать, но будем драться. То, чего не сделали мы с тобой, сделают наши потомки. Но час победы наступит, и он наступит тем скорее, чем скорее поляки будут жить между собою в ладу, чем скорее они осознают свою силу и сумеют ее пользоваться…
Сказав это, Костюшко лег на кровать лицом в подушку. Немцевичу показалось, что плечи Костюшки вздрагивают.
Два месяца беспрерывных боев Костюшко ни разу не раздевался. Вот и сейчас, в ночь на 6 сентября, сидит он за рабочим столом перед картой. Его беспокоит участок генерала Зайончека. Пруссаки вчера пытались вновь захватить Шведские горки..
Кого послать в помощь Зайончеку? Адам Понинский не надежен, Дембовского нельзя отвлечь от Чернякова…
Вбегает Немцевич.
— Победа! Пруссаки убрались псу под хвост! Русские — дяблу в пасть!
Всегда спокойный Немцевич на этот раз задыхался от волнения; он, поэт, который всегда облекал свои мысли в литературную оболочку, сейчас выкрикивал слова, заимствованные из солдатского жаргона.
Костюшко вскинул на Немцевича усталый взгляд.
— Разгулялась у тебя, Урсын, поэтическая фантазия. Враг снял осаду… Варшава свободна… Загудят колокола… Рано, рано, дорогой мой Урсын, ликовать. Враг отошел, но не ушел.
Горечь, что слышалась в словах Костюшки, поразила Немцевича. Кончился двухмесячный кошмар; смерть, нависшая над Варшавой, отступила; сильный враг показал спину, и вдруг такая горечь!
Костюшко понимал, о чем думает его друг.
— Урсын, не наша сила сломила врага. Наша сегодняшняя победа — случайность…
— Случайность?!
— Да, дорогой Урсын, случайность. Помнишь двадцать первое августа? Дионисий Мневский захватил на Висле одиннадцать прусских барж. Помнишь, как панове генералы потешались, читая рапорт Мневского? «Подумаешь, мировое событие!» А Понинский даже издевательски предложил по этому поводу отслужить торжественную мессу…
— Помню.
— А на баржах был порох, боеприпасы. Вот и вся наша победа. Пруссаки оказались без пороха, и они отошли от Варшавы, с ними ушли и русские. Но, увы, Урсын, они вернутся.
Несколько дней спустя, выходя из зала, где председатель Найвысшего национального совета вручил Костюшке почетную саблю с выразительной надписью: «Ойчизна — Защитнику Своему», Костюшко шепотом сказал Немцевичу:
— Пойду к тебе, мой Урсын, хочу выспаться.
Эти будничные слова странно прозвучали в устах Найвысшего начальника вооруженной силы народной, который только что с молитвенно поднятыми горе очами прижимал к груди награду отчизны.
Немцевич жил у родственницы на Медовой улице. Туда можно было дойти пешком. Но как только Костюшко показался на улице, его встретил ликующий рев многотысячной толпы.
— Виват Освободитель! Виват Защитник! Виват Костюшко!
Мещане подбрасывали шапки к небу, шляхтичи размахивали в воздухе саблями.
На звоннице костела Св. Яна гнездились ласточки. Вспугнутые внезапными кличами толпы, они поднялись стаей, и от ветра, поднятого их крыльями, зазвонили маленькие колокола. Тут же откликнулась колокольня бернардинов, и, словно огонь по восковой ниточке, начал перебрасываться звон с колокольни на колокольню. Уже благовестят все костелы — звонят истово, с пасхальной торжественностью.
Костюшко распростер руки и сделал движение вперед, точно хотел броситься в толпу, крикнув:
— Ойчизна! Вольность!
Тысячное «виват!» понеслось ему в ответ, а медь колоколов, усилив человеческие голоса, разнесла ликование по улицам и закоулкам Варшавы.
У Немцевича сложились в уме стихи. Костюшко, взволнованный не меньше, чем поэт, выслушав первые две строчки, только что рожденного стихотворения, грустно промолвил:
— Ты ничего не понимаешь, мой Урсын. Не меня они приветствуют, а свободу, свободу…
Немцевич подметил, что Костюшко с большим нетерпением, чем обычно, выслушивает доклады курьеров, что Костюшко придает какое-то особое значение незначительным стычкам в той части Великой Польши, которая отошла после раздела к Пруссии. Немцевич подметил, что Костюшко возлагает какие-то надежды на молодого генерала Яна Генриха Домбровского, и до того серьезные надежды, что ему, генерал-майору Домбровскому, подчинил старшего чином и возрастом Мадалинского.
Неужели эти события, думал Немцевич, незначительные по мнению всех офицеров штаба, должны стать продолжением того «начала», о котором Костюшко говорил в ночь на 6 сентября?
Костюшко видел то, чего не видели офицеры его штаба, он умел в напластовании мелких фактов выискивать основной, ведущий, который подобно крохотному бутону распустится пышным цветком.
Битва под Варшавой.
Костюшко знал, что пруссаки сняли осаду не только потому, что Мневский лишил их боеприпасов, — боеприпасы можно было подвезти, пруссаки отступили потому, что у них в тылу создалась обстановка для подвига Мневского. В Великой Польше началось движение против оккупантов. Костюшко тут же послал в Великую Польшу молодого генерала Домбровского с двухтысячным отрядом, подчинил ему кавалерийский полк Мадалинского, а Мневскому и Немоевскому предложил собрать партизанские отряды. Эти новые силы, руководимые истинными патриотами, действовали смело: выбивали прусские гарнизоны из городов, перерезали коммуникации, перехватывали курьеров из армии, а Домбровский, увеличив армию до семи тысяч, уже подходил к Торуню…
Вот «начало», которое должно было дать хорошее продолжение.
«Хорошего продолжения» не получилось: в дело вступил Суворов. Он двигался из Волыни к Варшаве — двигался быстро, уничтожая на марше мелкие отряды повстанцев. Единственная крупная часть, которая могла бы задержать Суворова, — дивизия генерала Сераковского — не устояла против натиска русских, отступила. Но, вместо того чтобы закрепиться на новом рубеже, Сераковский увел свою дивизию в сторону от столбовой дороги.
Суворов не удовлетворился тем, что перед ним очистился путь к польской столице, — он свернул в сторону и вторично напал на Сераковского.
В это время Костюшко спешил к Сераковскому, чтобы стать во главе его дивизии, но уже в пути дошла до него весть о поражении Сераковского.
Костюшко вернулся в Варшаву. Пруссаки двигались с севера, австрийцы — с юга, а войсковые группировки Суворова и Ферзена — с востока.
В эти трудные дни опять сказался полководческий талант Костюшки. Немцевич записал в своем дневнике: «Как уж, придавленный ногой путника, извивается во все стороны и силится кусать давящую его ногу, так Костюшко бросался во все стороны и отбивал атаки».
Костюшко помчался в Литву: там он формировал новые части, проводил смотры, воодушевлял солдат. Он попадал под огонь неприятельских батарей, отстреливаясь, уходил от казачьих разъездов. Он был неутомим и спокоен.
Когда Костюшко вернулся в лагерь под Мокотов, его там встретили горькой вестью: генерал Ферзен с шестнадцатитысячным корпусом переправляется через Вислу верст девяносто от Варшавы.
Под рукой у Костюшки был один всего пятитысячный корпус генерала Адама Понинского.
Имя отца этого молодого генерала — имя канцлера Антони Понинского — было в Польше синонимом измены и предательства. Можно ли доверить сыну такого отца? Но угроза, нависшая над Варшавой, была слишком велика, чтобы медлить с решением, и Костюшко послал Понинского с наказом не дать Ферзену переправиться через Вислу.
Сын оправдал позорную славу своего отца: три дня переправлял Ферзен свой корпус через Вислу, а Понинский ни одного снаряда не выпустил из своих орудий и ни одного ружейного выстрела не сделал по неприятелю.
Ферзен оказался на правом берегу. К нему на соединение спешил Суворов. Надо было Костюшке действовать немедленно — отогнать Ферзена, не дать ему соединиться с Суворовым.
Костюшко собрал все свои силы и выступил наперерез Ферзену. В двенадцати часах езды от Варшавы, возле деревни Мацеёвичи, встретились обе армии. У Костюшко было 7 тысяч бойцов, а в пяти милях от Мацеёвичей стоял Понинский со своим пятитысячным корпусом. У Ферзена было 12 тысяч солдат.
Силы были равные.
Костюшко закрепился на взгорье между речкой Пилицей и лесом. Правым крылом командовал генерал Каминский, центром — генерал Сераковский, левым — генерал Княжевич.
В два часа ночи Костюшко направил курьера к Понинскому с приказом немедленно выступить и ударить в тыл Ферзену.
Занялся мглистый осенний день. Русская артиллерия открыла огонь из всех своих орудий, и вслед за артиллерийским огнем пошла пехота в наступление.
Костюшко верхом несется с фланга на фланг: то он корректирует стрельбу артиллеристов, то ведет в бой батальон, оставшийся без командира, то он среди своих кракусов, расчищающих себе путь косами, и всюду он говорит о том, что «вот-вот подойдут свежие войска Понинского».
Положение с минуты на минуту становилось все более трагическим. Уже нет ни правого крыла, ни центра, ни левого крыла. Уже скучились остатки всех польских полков, смолкла артиллерия, затихли мушкеты, идет рукопашный бой, лицом к лицу.
Две лошади пали под Костюшкой, вот он в пешем строю С окровавленной саблей в руке сражается вместе с последними кракусами…
Небо затянулось свинцовой тучей, со стороны Вислы надвинулся туман, и из тумана вылетела русская кавалерия. Она сначала прошлась по тылам, потом ворвалась на поле боя…
К часу дня все было закончено, Понинский не прибыл со своим корпусом.
Это было 10 октября 1794 года.
Ровно в два часа дня, как записал в свой дневник Немцевич, полил дождь, обильный, стремительный, совсем не по-осеннему. На площадке перед домом, кутаясь в красный плащ, стоял генерал Ферзен. К нему водили пленных польских генералов: Княжевича, Сераковского, Каминского, Копеца; привели и раненного в руку Немцевича — весь польский штаб, только без Костюшки.
По неписаному закону войны был генерал Ферзен изысканно вежлив со своими пленными, говорил им о переменчивости военного счастья и пригласил их в дом «отобедать чем бог послал».
Польские генералы приняли приглашение Ферзена, но за столом сидели скбванные, угрюмые. Однако чем дальше солнце уходило на запад, тем свободнее становилась речь «гостей», тем светлее становились их лица. Они внутренне ликовали: Костюшко ушел, не попал в руки врага.
Увы, обманула их надежда: около пяти часов казаки принесли на пиках залитого кровью Тадеуша Костюшко. Он был без сознания, с лицом сизо-серым, с запавшими глазами.
Немцевич опустился на колени, хотел приложиться губами к холодному лбу своего друга, и вдруг пронзила его страшная мысль: а не сам ли Тадеуш искал смерти? Здоровой рукой обнял Немцевич безжизненное тело начальника, прижался щекой к его жесткой щеке и заплакал тихо, жалостливо, как плачет ребенок, который знает, что его никто не слышит.
Битва под Мацеёвичами стала роковым эпилогом, трагическим концом восстания. Гуго Коллонтай, как и многие деятели того времени, сначала предполагал, что Костюшко задумал эту битву как пролог к целой серии боев и сражений, в ходе которых должна была мужать и крепнуть армия повстанцев. Но впоследствии стало всем ясно, что сражение под Мацеёвичами было неожиданностью и для Костюшки.
Но почему это сражение стало лебединой песней восстания? У Костюшки было 11 500 активных штыков и сабель, у генерала Ферзена — 12 тысяч. Однако в то время когда Ферзен мог распоряжаться всеми своими силами, Костюшко был лишен возможности распоряжаться половиной своих войск.
Костюшко знал, что на Понинского нельзя положиться не только потому, что его отец был предателем, но и потому, что он сам, Адам Понинский, уже однажды вел себя предательски. И, зная это, Костюшко все же был вынужден обстоятельствами рассчитывать на его помощь.
Битва под Мацеёвичами длилась семь часов, и все время шла она в разгромном для поляков темпе.
Возможно, что в начале боя Костюшко переоценил энтузиазм повстанцев и недооценил выучку, стойкость и храбрость русского солдата, однако равенство сил внушало ему надежду на победу. Он посылал к Ионинскому курьера за курьером — сам отправиться к предателю не мог: в этот день был Костюшко душой боя, его личная храбрость ободряла, воодушевляла, отгоняла страх, скрывала обреченность…
Понинский со своим пятитысячным корпусом не явился.
Но самое роковое заключается в том, что Костюшко, прекрасно зная, что его имя стало знаменем восстания, что его имя для поляков стало символом свободы и независимости, что его смерть равносильна концу восстания, ибо другого человека с таким ореолом армия не выдвинула, — все это зная, Костюшко в этот день сражался как рядовой боец: бросался в самые опасные места, ходил в атаку с винтовкой, становился в каре против кавалерии.
Высший национальный совет назначил начальником вооруженной силы генерала Вавжицкого, человека честного и храброго, но без славы Костюшки, без той притягательной силы, которая влекла сердца поляков к Костюшке.
Вавжицкий отвел войска к Варшаве. По следу разбитой армии шел Суворов. 2 ноября он подступил к Праге. Польские войска сражались с отчаянием обреченных, стояли насмерть. Ремесленники под командованием полковника Яна Килинского защищали мост через Вислу. Якуб Ясинский, этот якобинец и поэт, потерял всех своих людей и сам пал, бросившись в контратаку во главе двух десятков последних своих солдат.
Накануне этого рокового дня генерал Ясинский написал стихотворение «К нации» — призыв к борьбе с деспотизмом, к борьбе за свободу и братство всех народов.
Полк легкой кавалерии полковника Берека Иоселевича три раза отбивал атаки, прикрывая фланг раненого генерала Зайончека; к концу дня от полка Иоселевича осталось в живых всего шесть человек.
Пала Прага.
9 ноября, через месяц после Мацеёвичей, Суворов вошел в Варшаву.
Восстание подавлено.
Величайшей трагедией для польского народа было то, что в дни восстания не было в Польше политической силы, которая могла бы возглавить борьбу трудящихся масс за свое национальное освобождение, против феодального строя.
Трагедия польского народа стала личной трагедией Костюшки.
Но кровь повстанцев не ушла в песок. Восстание отвлекло на себя все силы Пруссии: с весны 1794 года Пруссия уже не принимала участия в борьбе против революционной Франции. Восставшая Польша приковала к себе часть военных сил Австрии и затормозила подготовку русского царизма к интервенции против Франции. «Польша пала, но ее сопротивление спасло французскую революцию».
В разговоре с Немцевичем Костюшко верно предвидел будущее. Восстание 94-го года стало началом национально-освободительного движения первой половины XIX века. Самые яркие страницы истории польского народа связаны с этим движением. От Тадеуша Костюшки и его соратников из радикального крыла (Гуго Коллонтай, Якуб Ясинский, Юзеф Мейер, Казимир Конопка) идет та славная традиция, которая вдохновляла польских революционеров позднейших поколений.
Борьба, начатая ими в 94-м году, завершилась полной победой в 1944 году.
Польские войска под знаменем Тадеуша Костюшки плечом к плечу с победоносной Советской Армией изгнали из своей страны коричневых захватчиков и осуществили мечту лучших своих сынов: Польша стала свободной, независимой, народной.