В ВОЙСКАХ ВНУТРЕННЕЙ ОХРАНЫ

В ВОЙСКАХ ВНУТРЕННЕЙ ОХРАНЫ

Мне, как человеку, привыкшему к боевой и походной жизни, была не по нутру гарнизонная служба. Поэтому я стал проситься перевести меня в войска внутренней охраны, которые занимались в то время борьбой с бандитизмом и ликвидацией кулацких мятежей. Мою просьбу охотно удовлетворили, так как в этих войсках боевого комсостава не хватало. Сначала меня назначили командиром отдельного батальона тут же в Омской бригаде, которой командовал Сергей Петрович Бурмакин, но через несколько дней я получил назначение в Новониколаевск (теперешний Новосибирск) командиром 64-й отдельной бригады.

Командир 64-й отдельной бригады Степан Герасимович Пичугов

В середине апреля я прибыл в Новониколаевск. Город в это время походил на большое сибирское село, какие в Сибири вообще встречаются часто. Во всем городе каменные дома можно было перечесть по пальцам — здание реального училища, бывший коммерческий клуб, гостиный двор и здание железнодорожного вокзала. Остальные постройки деревянные. Но, несмотря на это, Новониколаевску еще тогда пророчили большое будущее, и он начал оспаривать у Томска, старого губернского города, пальму первенства. В Новониколаевске размещалось много губернских учреждений: губчека, губпродком, губвоенкомат и другие. Тут же находился и штаб 64-й отдельной бригады, которая обслуживала всю Томскую губернию. Комбриг ее одновременно являлся членом коллегии губчека и губпродкома.

64-я отдельная бригада имела три отдельных батальона и два отдельных кавалерийских эскадрона. Один батальон и эскадрон размещались в самом Новониколаевске. Командовал батальоном Сапожков, а эскадроном — заядлый кавалерист Зимин.

Второй батальон и эскадрон размещались в Томске. Батальоном командовал бывший офицер Макаренко, который носил длинную бороду, помогавшую ему скрывать много грязных интриг. Эскадроном командовал любитель и знаток лошадей Мустафин (по национальности татарин), очень честный и дисциплинированный командир.

Последний батальон размещался в городе Барнауле. Этот батальон все время находился в движении, он оперировал главным образом в Кузнецком уезде, где сейчас размещается крупнейший металлургический комбинат. Батальон охотился за бандой анархиста Рогова. Это был неуловимый и опасный бандитский главарь. Шайка его состояла из уголовников и «обиженных» Советской властью, именовавших себя «партизанами Кузнецкого уезда». Это был своего рода сибирский Махно. На черном знамени банды было написано: «Анархия — мать порядка». Лозунг Рогова был: «Церкви и тюрьмы сравняем с землей». В знак презрения к церкви он носил галифе, сшитое из поповских риз, а попона под седлом его лошади была сделана из черно-серебряной ризы.

Когда Рогов наскакивал на какое-либо село или город, он в первую очередь громил Совет, церковь и тюрьму, если таковая была. От него прятались и председатель Совета и поп.

* * *

В конце мая 1920 года я в составе небольшой комиссии — помполита Фалькова, наштабрига Залесского, председателя бригадного трибунала Перевозщикова и еще двух — трех человек из политотдела бригады — отправился на пароходе «Урицкий» по реке Обь в Томск, чтобы провести смотр находившихся там частей бригады. День был прекрасный, солнечный. В каютах не сиделось, и народ высыпал на палубу. Много ехало гражданского населения, целыми семьями, с детьми и разным домашним скарбом. Вышли и мы на верхнюю палубу, чтобы полюбоваться многоводной сибирской рекой. Обь разливалась широким морем, катя свои шумные воды по сибирским просторам. Берега ее играли на солнце изумрудом хвойных лесов, где легко могли укрыться и дикие звери и бандиты, которых в то время в Сибири было много.

Вдали уже виднелись колокольни старинного сибирского села Колывань.

Резко и отрывисто прозвучала над простором речных вод сирена парохода. Ей с такой же силой отдалось эхо многовековых лесов, вплотную подступивших к пустынной пристани Колывань.

Пристань, видимо, нужна была здесь для того, чтобы пароход мог запастись топливом. Сама пристань ничего особенного не представляла: пустынный берег, малюсенькая будочка сторожа, два врытых в землю столба для причала, небольшой помост над рекой для схода с парохода — вот и все.

Небольшую поляну у пристани окружали заросли кустарника, дальше шел дремучий, хвойный бор, перемежавшийся с густыми порослями лиственных пород.

На пристани, кроме старика сторожа и еще одного человека средних лет, одетого в темный костюм военного покроя, никого не было видно. Она была тихой, безлюдной и казалась вымершей. Человек в темном костюме неотступно следовал за сторожем, держа правую руку за спиной.

Когда с парохода подали чалки и сторож закрепил их за врытые в землю столбы, человек в черном грубо оттолкнул сторожа и, выступив вперед, резко поднял вверх правую руку, в которой был зажат пистолет. И тут же из кустов, окружавших пристань, как по команде, раздался недружный, но сильный залп. Пассажиры в страхе шарахнулись с палубы и разбежались по своим каютам.

— В чем дело, товарищ? — крикнул я с палубы человеку в черном. — Почему стрельба?

Он, не отвечая на мой вопрос, грубо и повелительно крикнул:

— Товарищей здесь нет! Пароход объявляю арестованным. Предлагаю всем сойти на берег и сдать немедленно, у кого есть, оружие.

Я уже хотел было, козыряя именем начальника вооруженных сил губернии, потребовать прекратить это безобразие, но тут увидел, как из кустов, окружавших поляну, выступила довольно густая цепь вооруженных чем попало бородачей и стала полукольцом охватывать пристань. Запнувшись на первом слове, я быстро прикусил язык и подался в свою каюту. Имя начальника вооруженных сил губернии здесь уже не могло помочь.

В моей каюте оказались все члены комиссии. Они, видимо, ждали моего прихода, чтобы узнать, что случилось и что за люди стреляли по пароходу, но я знал столько же, сколько и все. Мы предполагали, что это какие-то бандиты, которых в то время было много, но позднее узнали, что это был отряд повстанцев. В Колыване вспыхнуло кулацкое восстание, которое быстро распространилось, охватив довольно большой район.

Пароход был рейсовый, пассажирский, на нем следовали обыкновенные штатские пассажиры, много было женщин с детьми, которых особенно сильно напугала стрельба. Из военных следовала только наша небольшая группа, да внизу в трюме находилась штрафная команда красноармейцев, человек пятьдесят. Вооружения ни у нас, ни у штрафников не имелось. Да если бы оно и было, опереться в таком положении на штрафников было опасно. Давать отпор мы не могли. Поэтому решено было попрятать документы, рассыпаться среди штатских пассажиров и не открывать своих действительных фамилий и служебного положения. Дальше действовать, как подскажет каждому обстановка. Формы военной у нас не было ни у кого. Единственный шлем был у Перевозщикова и мы порекомендовали ему спрятать его. Свое удостоверение личности я засунул за зеркало в каюте.

Пассажиры постепенно сходили с парохода и размещались на полянке, окруженной цепью повстанцев. Стал продвигаться к трапу и я.

На берегу, у трапа, стояли два человека. Один из них ощупывал карманы, чтобы не пропустить с оружием, другой, что был в темном костюме, видимо руководитель отряда, бегло проверял документы. Около него уже скопилась группа людей, ожидавших своей очереди.

Зажав в руке вместо документа какую-то бумажку, я подошел к стоящим на проверку в тот момент, когда он читал какой-то документ и за чтением не заметил меня. Я тут же постарался нырнуть в толпу пассажиров с проверенными документами. Это мне удалось.

Но я почувствовал, что рано или поздно у меня потребуют документы, и тогда пропал. Мысль лихорадочно работала: «Надо бежать. Но как? Прорваться через цепь? Немедленно пристрелят или приколют. Пристроиться к штрафникам, как это сделал помполит Фальков? Не выйдет: на рядового бойца я не походил, и шинель у меня хорошо пригнана, да еще и шпоры на ногах. Как я не сообразил снять их в каюте? — ругал я себя. — Но что же делать?» И тут вспомнил анекдотический рассказ, который слышал когда-то на фронте. Русский солдат, убегая ночью из немецкого плена, уже миновал передовые окопы немцев и был между нашими и немецкими линиями окопов, когда немецкий часовой заметил его и окликнул. Солдат не побежал, а присел на корточки и сделал вид, что оправляется. А когда часовой успокоился и перестал за ним наблюдать, он лег и уполз к своим.

«А что если мне сделать так же?» — подумал я.

Смело и не спеша я направился к цепи, окружавшей поляну, делая вид, что хочу оправиться. Подходя к ней вплотную, я притворился, что мне невмоготу, загнул шинель и начал отстегивать подтяжки. Бородачи меня не остановили, но, чтобы не вызвать подозрения, я, отойдя от цепи несколько шагов, присел. Наблюдавший за мной повстанец крикнул:

— Отойди подальше, чтоб не воняло.

Я, как бы нехотя, отошел еще метров пятнадцать — двадцать и вновь присел. Кусты скрыли меня. Я немедленно лег и пополз дальше. Шпоры гремели. Выругавшись, отцепил их, отполз еще немного в чащу густых и высоких кустов, потом встал во весь рост и, резко изменив направление, побежал. Бежал, пока не выбился из сил, потом пошел, держа направление на Новониколаевск.

Чтобы не заблудиться, я вынужден был идти недалеко от берега реки, и поэтому мне часто приходилось или продираться сквозь чащу кустов, или перелезать через толстые стволы бурелома, или брести по воде через заросли реки. Так я пробирался весь день и всю ночь и к утру, еле двигаясь, пришел в Новониколаевск. Разбудив спавшего безмятежным сном председателя губчека товарища Пупко, я рассказал ему о случившемся.

Он с трудом верил тому, что я рассказывал, потом спросил:

— Что будем делать?

Посоветовавшись, решили взять другой пароход и направить его с войсками на пристань Колывань.

Так и сделали. К полудню мы уже двигались по реке. На пароходе было две роты Новониколаевского батальона. Не доходя километров двух до пристани Колывань, одну роту мы высадили на берег и послали ее в обход пристани, а со второй ротой подошли с реки. Завидя пароход с войсками, повстанцы разбежались.

К нашему счастью, пароход «Урицкий» был на том же месте. Члены комиссии содержались под стражей, тут же на пароходе. Их мы освободили. Не оказалось только председателя трибунала Перевозщикова. Его, как мы выяснили, повстанцы отправили в Колывань, где был центр кулацкого восстания.

Председатель бригадного трибунала Перевозщиков

Восстание это длилось больше двух недель и охватило широкий район. Справиться своими силами Новониколаевск не мог, и ликвидировать его нам помогла одна из бригад, кажется, 51-й дивизии, которая перебрасывалась в это время с востока на юг, на ликвидацию черного барона Врангеля. Командовал бригадой товарищ Грязнов.

Когда мы заняли Колывань, труп Перевозщикова нашли недалеко от тюрьмы. Он был убит зверски: на его теле насчитывалось больше десятка штыковых ран.

Командир отряда, который руководил захватом парохода «Урицкий» на пристани Колывань, был обнаружен нами в тюрьме на положении арестованного. На допросе в губчека он путал и выкручивался, говорил, что его, как военного специалиста, кулаки насильно заставили руководить, а он, дескать, не хотел, и за это его посадили в тюрьму.

Я по своей простоте, пожалуй, готов был поверить этому, но Пупко сказал мне:

— Неужели смерть Перевозщикова не зовет тебя к мщению?

Я вспомнил, как при захвате парохода он сказал со злобой и ненавистью: «Товарищей тут нет» — и колебаний у меня больше уже не было. Его расстреляли.

* * *

Осенью штаб 64-й бригады из Новониколаевска переехал в Томск.

В это же время распоряжением центра 64-я бригада была переведена из подчинения западно-сибирского сектора войск внутренней охраны Республики в ведение восточно-сибирского сектора, управление которого находилось в Красноярске. Вскоре я был вызван новым начальником Михаилом Барандохиным в Красноярск с докладом. При первой же встрече мы, как бывшие рабочие, сразу поняли друг друга и быстро сошлись во мнениях. Барандохин спросил меня просто и душевно:

— Товарищ Пичугов, я думаю, пришла пора покончить с Роговым, не к лицу нам так долго возиться с бандитом. Чем дольше он остается на свободе, тем больше от него вреда. Давай кончай с ним, — сказал он спокойно, как будто речь шла о поимке какого-то кролика.

— Постараюсь! — сказал я.

— Давай старайся, — закончил он безобидной шуткой.

По возвращении из Красноярска я организовал специальный отряд по ликвидации банды Рогова. Отряд был невелик, но подвижен. В нем много было коммунистов. Решили не гоняться за Роговым по всему уезду, а устроить засаду там, где он чаще всего бывал. Для информации привлекли местное население, которое охотно сообщало нам о появлении бандита в тех или иных местах. Таким излюбленным местом его пребывания и попоек была небольшая сравнительно деревня (названия ее сейчас не помню), где его выследили и с помощью местного населения окружили во время очередной оргии. Рогов долго и отчаянно отбивался и, наконец, убедившись, что ему не вырваться из окружения, застрелился. Банда его разбежалась и исчезла бесследно.

Вслед за этой бандой была ликвидирована банда Щетинкина, разбойничавшая в Мариинском уезде. Хлопот с ней было значительно меньше: население ее не поддерживало, и она рассыпалась, как только на нее хорошенько насели.

Изо дня в день крепла Советская власть на бескрайних просторах Сибири. Но рассеявшиеся остатки разбитой контрреволюции при поддержке кулачества еще пытались кое-где будоражить сибирское крестьянство.

Так, весной 1921 года в Петропавловском уезде вспыхнуло крупное кулацкое восстание, перекинувшееся потом и в Ишимский уезд. Для восстания этот район был избран не случайно, так как с захватом Петропавловска и Ишима Сибирская железнодорожная магистраль оказалась бы перерезанной и вся Сибирь с ее хлебом отрезана от Советской республики.

К этому времени я был переведен из Томска на работу в Приуральский военный округ, где сначала командовал 507-м стрелковым полком, расположенным в Екатеринбурге (ныне Свердловск), а позднее — 169-й стрелковой бригадой, штаб которой находился в Тюмени; одновременно я был назначен командующим войсками Тюменской губернии по борьбе с бандитизмом.

Ликвидация ишимского восстания и его последствий была весьма трудной операцией. Восставшие, оттесненные из Петропавловского уезда на север, попрятались в лесных дебрях, и выкурить их оттуда было нелегко. Но к осени и с этими бандами было покончено.

Еще не везде отгремели последние бои гражданской войны, кое-где трещали пулеметы и даже грохотали орудия, а Советская республика уже брала курс на мирное строительство.

В октябре 1921 года я оказался на Высших военно-академических курсах в Москве, где боевые командиры, привыкшие к винтовке или шашке, держали в руках книгу или циркуль, изучая теорию военного искусства, чтобы еще лучше бить врага, если он посягнет на нашу обновленную родину.

Наше социалистическое государство родилось со словом «мир», оно всегда проводило, проводит и будет проводить политику мира. Но если найдутся потерявшие голову охотники посягнуть на нашу свободу и независимость, то они получат достойный ответ.

Об этом говорит история.