2. Со мной иди, держись и смотри[3]

2. Со мной иди, держись и смотри[3]

Семья Йена уехала из Маклсфилда в конце весны 1973 года, когда он заканчивал первый год старшей школьной ступени. Йен решил, что «Кингса» с него уже хватит, — возможно, в школе были такого же мнения. Больше Кертисов в Маклсфилде ничего не удерживало, поэтому они купили дом в Манчестере, в районе Нью-Мостон, у друга тетушки Нелл. Йен поступил на курс истории и теологии в колледже Святого Джона в центре города, но уже через две недели начал спорить с учителями и перестал посещать лекции. Он сказал мне, что не может согласиться с точкой зрения своих новых преподавателей и они совсем не похожи на прежних. Какое-то время Йен не решался рассказать о происшедшем родителям, поэтому два дня в неделю просто слонялся по улицам.

Летом 1973 года я устроилась подработать в психиатрическую клинику «Парксайд» в Маклсфилде. Я подумывала выучиться на трудотерапевта и решила, что несколько недель практики дадут мне хорошее представление о будущей профессии. Я уже работала там прошлым летом, но с тех пор персонал клиники сменился. Обстановка стала более гнетущей; вялость и апатия пациентов олицетворялась в старушке по имени Ева. Превращение из существа, которое писалось в больничном коридоре, в личность, достаточно вменяемую, чтобы спокойно сесть и смастерить игрушечного медвежонка, заняло у нее двенадцать месяцев. Возможно, это мои удручающие рассказы о психиатрической клинике подстегнули Йена, но он всерьез начал подумывать о переезде в Лондон. Когда музыкальный продюсер Джонатан Кинг объявил набор талантов, Йен отправился в Лондон и присоединился к толпе претендентов.

Он не взял с собой ничего: ни демо-записи, ни одного из своих текстов, но был уверен, что Джонатан Кинг немедленно признает его очевидную для всех гениальность!

Йен увидел в газете объявление, где молодым людям предлагали работу за границей. Собеседование опять проводилось в Лондоне, и он отправился узнать подробности. Его спросили, готов ли он ублажать богатых старых дам на юге Франции — в этом, собственно, и заключалась работа. Не знаю, прошел ли он собеседование, но ему разрешили забрать домой несколько фотографий, сделанных во время разговора.

Когда я в свою очередь закончила среднюю школу, Йен начал убеждать меня последовать его примеру и бросить учебу совсем. Он намекнул, что у него нет особого желания встречаться со школьницей, и, если честно, долго уговаривать меня не пришлось. Все мои близкие друзья уходили из школы, я не знала, удастся ли завести новых, и с радостью ухватилась за самое простое решение. Мне понравилась мысль поступить в какое-нибудь другое учебное заведение, особенно такое, где можно было бы чувствовать себя более незаметной. Я не любила привлекать к себе внимания, и, оглядываясь назад, думаю, это было одним из самых ценных для Йена качеств. Ведь таким образом я вряд ли могла затмить его! Я наслаждалась лишь тем вниманием, которое он уделял мне, и искренне доверялась ему во многом. Я перестала использовать косметику, когда он убедил меня, что без нее лучше, и, чтобы не раздражать его, старалась никуда не ходить одна. «Мы поженимся, — сказал он. — Не беспокойся о деньгах. Я буду зарабатывать столько, что тебе никогда не придется работать».

Окончив среднюю школу, я решила поступить в местный колледж, но Йена, казалось, беспокоило то, что у меня будет больше возможностей свободно общаться с другими мужчинами.

Он негодовал, когда, отправляясь посмотреть колледж, я надела не джинсы, а юбку, и заявил, что впредь в колледж я должна ходить ненакрашенной. Его гнев испугал меня, но я постаралась не придавать этому значения. Я сказала себе: он изменится, когда начнет чувствовать, что наши отношения в полной безопасности. Удивительно, насколько менялось его поведение в зависимости от того, были мы наедине или на людях. Он любил подолгу гулять со мной за городом. Уединенность и тишина, казалось, делали его счастливым; он никогда не был таким очаровательным и любящим, как во время этих прогулок.

Думаю, он сам не знал причину своих внезапных вспышек злости. Казалось, внутри у него скопилась ненависть, которая всегда выплескивалась на самых близких. Осенью 1973 года мы отправились на концерт Лу Рида в «Эмпайр Театр» в Ливерпуле. Мои родители любезно предложили подвезти нас — они хотели навестить родственников, пока мы будем на концерте. Нужно было выехать из Маклсфилда весьма рано, поэтому, чтобы не терять времени, они заранее заехали за Йеном, а потом за мной в колледж. Йен уже недовольно на что-то дулся. Он встретил меня знакомым сердитым взглядом, а потом украдкой показал спрятанную в кармане полупустую бутылку джина; тогда я поняла, что он уже совершенно пьян.

Едва мы вошли в «Театр», он схватил меня за руку и принялся повсюду таскать за собой, как будто что-то искал. В конце концов мы оказались в белой, ярко освещенной комнате, полной мужчин, которые обернулись и заорали, увидев меня. Я не могла поверить: Йен фактически завел нас в мужской туалет! Но он тут же обвинил в этом меня и на меня же сорвался. Я так и не могла понять, почему он вдруг так напился, но точно знала, что не смогу насладиться выступлением. К тому моменту, как мы нашли свои места, я плакала, голова раскалывалась от напряжения, меня начало тошнить. Сидевший за нами мужчина услышал сердитые наставления Йена и предложил мне обезболивающее. Йен пытался помешать, но я все равно засунула таблетки в рот и начала рассасывать, потому что не могла проглотить.

По субботам я работала в магазине белья в Маклсфилде и вечером, бывало, садилась на поезд до Манчестера, чтобы встретиться с Йеном в «Редких пластинках» в центре города. Работа там была невероятно важна для него. Готовясь к собеседованию, он проштудировал все подшивки музыкальной прессы и был в восторге, когда ему предложили работу в отделе поп-музыки на цокольном этаже. По его указанию в Манчестер я ехала на поезде, так как это было быстрее, но возвращаться должна была на автобусе, потому что так дешевле. Кроме того, в автобусе было жутко холодно, и он тащился в два раза медленнее.

Тем не менее Йен мог быть очень добрым и отзывчивым. Он постоянно был голоден и вечно покупал жирную пищу у неопрятных уличных торговцев. Как-то вечером, гуляя по Манчестеру, мы проходили по Альберт-сквер, мимо ратуши. В приоконных ящиках цвели гиацинты, наполняя воздух густым ароматом. Йен только-только откусил от горячего пирога с говядиной, как вдруг заметил одинокого бродягу, который съежился на скамейке. Едва сумев прожевать кусок, он подошел и протянул пирог бездомному.

18-летний Йен.

18-летний Йен.

Прошло всего три месяца моего обучения на новом месте, когда Йен предложил мне найти работу и начать копить на свадьбу. Колледж уже успел мне наскучить, так что я устроилась в отдел контроля качества фармацевтической компании ICI. По будням мы каждый вечер разговаривали друге другом по телефону. Иногда он намекал, что может найти или уже нашел другую девушку, но все попытки вызвать ревность не могли поколебать моего полного доверия. Кроме того, из-за его собственной всепоглощающей ревности я считала, что роман на стороне — последнее, чего от него следует ждать. Переезд в Манчестер изменил Йена: насколько я знаю, он прекратил эксперименты с наркотиками.

Я вздохнула с облегчением, предположив (ошибочно), что он счастлив. Поскольку я даже не курила, попытки Йена отрешиться от реальности таким способом были мне совершенно непонятны.

Спальня Йена находилась перед гостиной в доме его родителей, и именно здесь мы проводили час за часом, слушая Лу Рида и Игги Попа. Я не возражала против такого выбора, так как к тому моменту выросла из собственных предпочтений. Единственным альбомом, который я так и не прочувствовала, был «Berlin» Лу Рида.

Однажды Йен решил почитать мне Оскара Уайльда. Он выбрал «Счастливого принца». Это сказка о драгоценной статуе — Счастливом Принце — и его дружбе с Ласточкой. Птица все откладывает полет на юг, чтобы помочь печальному Принцу: она снимает со статуи драгоценные камни и золото и раздает их несчастным жителям города.

— Милая Ласточка, — отозвался Счастливый Принц, — все, о чем ты говоришь, удивительно. Но самое удивительное в мире—это людские страдания. Где ты найдешь им разгадку? Облети же мой город, милая Ласточка, и расскажи мне обо всем, что увидишь[4].

Когда Йен дочитывал сказку, его голос начал надламываться, подобно оловянному сердцу статуи, и он заплакал так, как плачут дети.

Постоянно препятствуя спокойному ходу жизни, Йен заставил меня чувствовать себя неудобно и на первой работе. Его частые расспросы о коллегах мужского пола убедили меня в том, что не стоит заводить ни с кем дружбы. Он звонил каждую ночь и допрашивал меня. Во время одного из таких разговоров Йен нарочно разбил ногой стеклянную дверь в доме своих родителей.

Он был моим первым мужчиной, но беспричинно ревновал и однажды вечером, потеряв самообладание, наговорил столько сальностей по поводу мальчиков, с которыми я раньше дружила, что мне стало плохо. На следующий день мой отец взял выходной, чтобы со мной пообедать. Вместе с мамой они надеялись, что это конец моих отношений с Йеном Кертисом. Они всегда находили его странным, хотя до этого Йен вел себя с ними совершенно безобидно. Поначалу их беспокоили его проколотые уши, солнцезащитные очки, которые он носил даже в темноте, И сигареты «Мальборо», которые он не переставал курить ни на минуту. Позже их начали тревожить его эгоизм и желание постоянно быть в центре внимания. Йен объявился в Маклсфилде в пятницу. Зная, что моя мать не пустит его на порог, он снял номер в гостинице.

Тем вечером, сидя с ним на скамейке в Спарроу-парк, я пыталась расстаться, но как можно мягче. Я предлагала перестать на какое-то время встречаться или по крайней мере начать видеться реже. Он, казалось, был вне себя от горя и снова и снова уговаривал меня передумать. В конце концов я поддалась и согласилась продолжить отношения, хотя себе пообещала поскорее их закончить. На следующее утро, вооружившись букетом цветов, он отправился извиняться перед моей мамой. Она изо всех сил пыталась сделать вид, что прощает его, но я знала: она все еще в ярости.

14 февраля 1974 года Йен снова написал мне валентинку в стихах, где описывал сон: я одиноко брела по пустынному пляжу. Этот стих, несомненно, был не о любви. Я выбросила открытку, так как чувствовала: он просто пытался меня испугать. Тем не менее сон стал явью в июне 1980 года в Карнусти, в Шотландии, где я проводила выходные со своими родителями и Натали после его смерти.

Несмотря на мое решение расстаться, Йен и я уже были связаны неразрывно, и я не представляла свою жизнь без него. Он же так никогда и не забыл, что я пыталась порвать с ним. Он пригрозил, что у меня нет выбора, кроме как выйти замуж за него, и никогда не будет другого мужчины, поскольку я необратимо принадлежу ему.

Мы обручились 17 апреля 1974 года. Крошечный бриллиант на моем обручальном кольце окружали полдюжины маленьких сапфиров. Йен купил его в «Рэтнерс» за семнадцать с половиной фунтов. Больше всего меня поразило, что он продал свою гитару, чтобы заплатить за кольцо. Мои родители предложили мне либо отметить помолвку всей семьей, либо устроить вечеринку в честь моего восемнадцатилетия в декабре того же года. Йен решил, что мы должны отметить помолвку. Мы не смогли пригласить друзей из-за большого количества родственников, но для него это не имело значения. Он рассказывал мне, будто я не очень нравлюсь его друзьям, так что это не волновало и меня. Ко всему прочему, добавил он, если мы будем отмечать помолвку, то подарки пригодятся для нашего совместного будущего, а на восемнадцатилетие подарки будут дарить одной мне. Его доводы казались практичными, и он представил все так, будто заботился исключительно о будущем нашей семьи. К концу его речи мне уже казалось, что одна мысль о вечеринке в честь моего дня рождения — сплошной эгоизм. Я пригласила только одну близкую школьную подругу, Кристину Риджуэй. Всех остальных друзей Йен давно разогнал.

После помолвки.

Ливерпульское семейство прибыло в Маклсфилд в полном составе. Уж кто-кто, а эти люди веселиться умеют. Никто не собирался уезжать домой ночевать, так что даже те, кто был за рулем, могли как следует выпить за жениха и невесту. В кухне рассказывали забористые шутки, в столовой плясали, в гостиной болтали обо всем на свете. А родственники Йена ютились на краешке дивана и, скорее всего, чувствовали себя не особенно уютно. Ничего крепче чая они не пили, зато уж чай требовался в огромном количестве, так что моя мама весь вечер бегала на кухню, чтобы наполнить чашки.

После пары коктейлей мне удалось немного расслабиться. Танцуя со своим достаточно юным дядей, я не заметила, что Йен угрюмо наблюдает за мной из коридора.

После танца я подошла к нему — он держал в руке стакан с «Кровавой Мэри» и резко выплеснул ее мне в лицо. Томатный сок залил все платье. Кристина приготовилась вмешаться и предотвратить ссору, но в этом не было необходимости, так как и моей единственной целью было скрыть случившееся. В общем-то, я прикрыла Йена. Его родственники ушли вскоре после того, как я, переодевшись, вернулась к гостям. Моя мать догадалась, что произошло, но я все отрицала.

Йен пытался вписаться во всеобщее веселье, но танцевал охотнее один, чем со мной. Его скованные, неуклюжие движения и застывшая на лице недовольная гримаса обеспечили ему публику. Пока мои родственники в недоумении переглядывались, я испытывала странную смесь смущения и гордости за его исключительность. Йен снова впал в недовольство, когда понял, что мы не сможем остаться в отдельной комнате на ночь. Этого стоило ожидать, учитывая, что в домике с тремя спальнями находилось несколько десятков гостей, каждый из которых искал, где бы прилечь. На следующий день, забыв о том, что и наши прежние вечеринки в антикварном магазине нельзя было назвать невинными, Йен зачитал мне лекцию о вреде алкоголя и раскритиковал поведение моих тетушек. Моя бабушка вернулась домой, убежденная в том, что Йен был «под наркотиками». Я бы только порадовалась, будь это правдой: можно было бы хоть как-то объяснить его поведение. Уже тогда моя мать, повергнув меня в смятение, предположила, что он страдает раздвоением личности. Наши с Йеном отношения стали чем-то вроде бунта против родителей.

Мы скромно отметили помолвку вместе с Кельвином Бриггсом и Элейн Кинг, съездив в Манчестер на концерт Боуи и Roxy Music. Из экономии или из шалости мы пронесли алкоголь под пальто и ничего не покупали весь вечер. Я жалела, что Хелен и Оливер не были приглашены; сложилось впечатление, будто Йен считает помолвку «беспонтовой».

Его взгляды менялись в зависимости оттого, кто был с ним рядом и что он мог от него получить.

Йен уволился с относительно стабильной работы в «Редких пластинках» и снял место на антикварном рынке Баттер Лейн, за углом музыкального магазина. Это предприятие оказалось неудачным. Не думаю, что он заработал достаточно хотя бы для покрытия аренды. Изначально весь его ассортимент составляли пластинки из личной коллекции. Он закупил что-то только один раз, и хозяева рынка постоянно жаловались: товары Йена, строго говоря, не считались антиквариатом. Я устроилась в городской совет Маклсфилда; в соседнем помещении проводились аукционы. Как-то раз я в обеденный перерыв зашла туда и купила лот граммофонных пластинок в надежде, что они заинтересуют покупателей Йена. Не знаю, удалось ли ему продать хоть одну пластинку. Его коллекция уменьшалась, но он не сделал на этом никаких денег. Даже его заветная «The Man Who Sold the World», на конверте которой был изображен Боуи в женском платье, была выставлена на продажу. Йен радостно рассказал мне, что продал ее какому-то мальчугану, но потом выяснилось, что он отдал ее Хелен Аткинсон Вуд. Он продолжал поддерживать отношения с некоторыми из старых друзей, хотя запрещал мне общаться с моими, включая мальчика, с которым я с тринадцати лет переписывалась.

В какой-то момент Йен не смог больше оплачивать аренду и стал искать работу. Он обратился в управление гражданских служащих и получил должность в Министерстве обороны, в Чидл Хьюлм. Перед тем как приступить к работе, он съездил в Манчестер к тетушке Нелл, и она помогла ему обновить гардероб и подстричься в более подходящем, строгом стиле. Они сделали несколько моментальных снимков в фотоавтомате: оба выглядели счастливыми. Йен, посмеиваясь, рассказал, как тетушка обрадовалась его новой работе, но предупредила, что среди госслужащих могут попадаться гомосексуалисты.

После нескольких месяцев работы в Министерстве обороны ему предложили место в комиссии по трудоустройству в Манчестере, на Пикадилли Гарденс, что было гораздо ближе к дому.

Почти каждые выходные мы проводили в доме родителей Йена. Это иногда раздражало его отца, но он вышел из себя только раз, причем мне лично так ничего и не сказал. Йену нравилось водить меня в манчестерские гей-пабы и клубы, особенно в «Рембрандт», «Наполеон» и «Юнион». В «Юнионе» обитал старый трансвестит, называющий себя «мамочкой», — он постоянно распевал похабные песни. Я всегда чувствовала себя неловко в подобных местах и со-всем смутилась, когда мы напоролись на парочку друзей из Маклсфилда. Обменявшись нетрезвыми приветствиями, мы вместе отправились по гей-барам. Наши друзья познакомили нас с некоторыми из завсегдатаев, и Йен пустился с ними в разговоры. Он живо интересовался окружающими, особенно теми, кто выбивался из привычных рамок. Я же не хотела знать о каком-нибудь несчастном, которого избили в туалете на Парк Грин в Маклсфилде, или о чем-то подобном.

В иных случаях мы, бывало, отправлялись в «Вир Келлер» по субботам и, не чувствуя ног, садились на последний автобус. Родители Йена ждали нас. Я ложилась спать в его кровать, а он укладывался на диване в гостиной. Перед сном Йен всегда первым устремлялся в ванную. Он все еще был одержим своей внешностью. Большую часть времени его лицо было покрыто антисептическим кремом, будто плотным слоем макияжа, а перед сном накладывался еще один его слой. Наши друзья считали это странноватым, но Йен никогда не выходил из дома, не позаботившись о коже.

Йен любил посмеяться над родителями и постоянно испытывал терпение своей мамы. Например, говорил что-то совершенно дурацкое, чтобы нельзя было расслышать с кухни, и Дорин недоверчиво заглядывала в комнату, а он трясся от беззвучного смеха и сползал с кресла.

Его шутки были задорными, но не злыми.

В 1974 году, когда мы отмечали свадьбу моей двоюродной сестры Сьюзен в Ливерпуле, Йен начал в очередной раз портить мне праздник, запрещая танцевать: он решил, что вырез на моем платье слишком велик. Но я рассудила, что даже он не будет вести себя как дурак при таком количестве людей, и отправилась танцевать, не обращая внимания на его несчастное лицо и угрюмый вид. К счастью, он сдержался и не устроил скандал, но настоял на том, чтобы мы занялись любовью в поезде по пути домой. Я уже свыклась с его ревнивым, собственническим отношением и чувствовала, что таким образом он восстанавливает свои права.