Летающие кладбища
Летающие кладбища
Пока ходатайство шло по штабным столам, начиная с полковых, число сбитых Галкиным самолетов перевалило на второй десяток, не считая пяти, уничтоженных им на вражеских аэродромах.
— Эка заслуга… Что мишени на полигонах, что они — одинаково, — не соглашался Михаил с записями в лицевой карточке.
И в окончательной редакции представления его к Герою, подписанного командованием ВВС Южфронта, оставлена строка «После посадки самолета мотор остановился, в баках не было горючего»: летчику-истребителю драться до последней капли бензина все равно, что до последней капли крови.
А самолет Галкина редко когда добирался до стоянки своим ходом.
С ополовиненными баками сел Михаил только однажды, пожалуй. И готовься документы на него чуть позже, эпизод наверняка бы включили как подвиг.
Отступали к Крымскому перешейку. Полевой аэродром 4-го истребительного еще только разворачивался неподалеку от украинской деревни, лебедино белеющей хатками вдоль километровой балки, заросшей кустарником, а на воздушное патрулирование над ним уже взлетал крохотный «ястребок» Михаила Галкина.
Оторвался от полосы, убрал шасси, заложил крен, развернулся, полез в горку, посматривая на высотомер… Вышел на «горизонт» дать передышку мотору и самому осмотреться…
Похолодели и покрылись испариной очки, пересохло во рту, почернело в глазах. Почернеет.
Шло их не менее полка. В парадном строю. Тройками. В два яруса. По направлению к аэродрому, с которого разбегались в укрытия все живые, живой жить хочет.
— Ох, муха… Как воронья. Ну-к-а, сколько же это их там… Три… Три… Три… Восемь троек и один. Должно быть, флагман… вот его и надо снять. Снять, а там видно будет, лиха беда — начало.
Немцы уже знали о настырности и бесшабашности советских летчиков-истребителей, но чтобы на такое отважиться кто-то рискнул…
И они с усмешкой поглядывали на вертлявый самолетик, который метался, не представляя себе, что делать и в какую сторону бежать.
А он вдруг ринулся навстречу. В лоб флагману. А флагманские машины водят не новички. Отвернуть он отвернул, но царапнуть по брюху Галкин все же успел его. И, видать, чувствительно, если тут же давнул на кнопку аварийного сбрасывания бомб. Глядя на командира, принялись наобум разгружаться и подчиненные.
Проскочив мимо ведущего, И-16 ушел на петлю и, крутнув иммельман, оказался на попутном курсе армады и в самой гуще ее. Ну вот уж всякого могли ожидать от него фашисты, но только не этого: затесался между двух троек и летит рядом, посмеивается, ни тем, ни тем по нему стрелять нельзя, друг друга посшибают.
Ох, как жалел Галкин, что не додумались конструкторы поставить на истребителях еще и бортовые пулеметы, из носовых он тоже не стрелок, а довернуть вправо или влево — крыло отломишь себе и все — загудел, каракатице же этой ни черта не доспеется. Но двух все-таки он ухитрился подбить, назад повернули. Хотя тоже не спросишь, почему вы повернули, может, просто передумали дальше лететь, и считать их, стало быть, нечего.
— Нет, так и так надо когда-то выбираться из них, если докумекают — хэндэ хох мне придет.
Особой заковыки в том, как избавиться от нахального попутчика, конечно же не было, и через плексиглас пилотских кабин засветились неоновые контрольные огоньки включаемых радиостанций: сейчас или уйдут на разные высоты, или станут «в цуг», или еще как перестроиться договорятся.
— Из окружения выходил с боями, — будет потом рассказывать Михаил, но сказка, вопреки присловью, сказывалась дольше, чем делалось дело, — куда ни сунусь — везде кресты. Еле-еле выпутался и только собрался дать тягу за облака, как оттуда вывалились одиннадцать «мессеров». Я тогда срочно в пике до самой земли и, чуть не посшибав колесами трубы на хатах, прошел вдоль деревни бреющим, плюхнулся за крайним плетнем огорода, вырубил зажигание да так с выключенным мотором и скатился в балку.
— Ну, и не лез бы на такое стервье, они ж могли на куски тебя разрезать, как автогеном.
— Вполне. А вот растерялся и полез не туда.
— Ты растеряешься, как же. Скажи уж, кишка не терпит у тебя, чтобы не ввязаться в драку. Ну, ладно бы с двумя там или с тремя, а то ведь с целым полком. Нет, Мишка, не умрешь ты своей смертью…
— А на войне никто за себя не умирает, все за кого-то. И не вступи я в бой — наверняка умер бы уж теперь. Причем бессмысленно. Хотя… Да, бессмысленных смертей, наверно, вообще не бывает. Особенно на войне, на которой разные смыслы у смертей.
Через полтора года, где-то уже в самом конце 1942-го, под Ленинградом, на Волховском фронте, когда от 283-го истребительного авиаполка останется одна боеспособная машина и над аэродромом покажется такая же армада немецких бомбардировщиков в сопровождении «мессершмиттов», комиссар полка Л. И. Колесников тоже решится вступить в бой с целым полком.
— Куда? — успеет поймать его на стремянке техник самолета. — Это бессмысленно, явная гибель, комиссар.
— Нет, это не гибель, гибель, если я не взлечу… И не то страшно, что обо мне скажут, страшно — так могут подумать о всех комиссарах. Пусти.
Знал ли комиссар 283-го о поступке Михаила Галкина, который тоже воевал в этом полку после излечения? Наверно, знал. И, может быть, поэтому повторил его подвиг.
Самолет Колесникова не сбили — искромсали вместе с летчиком, но он успел вывалиться из пылающей машины и дернуть за вытяжное кольцо парашюта, тут же потеряв сознание и безжизненно повиснув вниз головой на обмотнувшейся вокруг ног стропе. Это и спасет его: решив, что русский летчик убит, немцы не станут зря расходовать боезапас.
На войне как на войне, на ней бывало всякое, во что подчас даже поверить трудно.
Обстрелянный ночью и покинутый экипажем близ линии фронта, благополучно сел утром в глубоком тылу транспортный ЛИ-2, выработав горючее.
Пилот «кукурузника», парнишка далеко не богатырской силы, вернулся с задания — весь полк перебывал на экскурсии, дивясь, как ему удалось согнуть дугой дюралевую трубку рычага управления, выводя самолет из штопора, в который он свалился, попав в воздушную яму.
— А жить, — говорит, — захочешь и рельсу согнешь.
У другого стропа через купол парашюта перехлестнулась, тоже где-то метрах в пяти от земли сумел он эту стропу расправить. Докладывает подбежавшему начальству, почему вынужден был покинуть самолет, и седеет от висков до макушки. За каких-то полминуты стал белым до волосинки. Онемели все, и никто решиться не может сказать двадцатилетнему об этом. Ладно, сестра с дежурной «скорой помощи» догадалась зеркальце мальчишке дать. Ну, посмотрелся он в него — и слезы навернулись.
И, вспомнив этот случай, запросил зеркало Галкин у прибывших на «санитарке» медичек к месту вынужденной посадки…
— На сухих баках сел, — будут рассказывать и об этом случае как о невероятном, — с изрешеченными плоскостями…
— О-о, он без хвоста, говорят, садился.
— Когда без хвоста, тогда за ним четыре «мессера» не гонялись. Ты скажи, как он с истыканной осколками шеей и с перебитой лучевой костью в левой руке самолет из отрицательного пике сумел вывести… Как?
— А вот из госпиталя вернется, спросишь.
— Теперь не скоро вернется.
— Ну, это опять же смотря в какой госпиталь попадет.
— Писарь сказал — в Мариуполь.
— Так он, может, знает, когда и война кончится?
Война, казалось, не кончится, немцы были уже под Москвой, и в небе господствовали самолеты с крестами.