Глава седьмая.
Глава седьмая.
Сорок первый
Отзвенели серебряные шпоры, отзвучали фанфары — жизнь наша аэродромная продолжалась своим чередом. После обильных майских дождей пришли солнечные дни, и все пять истребительных полков моей авиадивизии напряженно работали — готовились к ответственным маневрам. Пишу «к ответственным» не ради красного словца. Проводить их мы планировали в приграничном районе, а там ухо держи востро.
Замполиты, активисты партийных, комсомольских организаций были озабочены. Призывая не оплошать на учениях, показать, на что мы способны, всякий раз всяк по-своему они добросовестно напоминали пилотам о сложной международной обстановке. Хотя и так всем было ясно: в мире неспокойно. Разгоревшаяся в начале сентября 1939 года война в Европе, подписанный через год в Берлине Тройственный пакт о союзе, а, по сути, о разделе мира на сферы влияния — между Германией, Италией и Японией, не могли не настораживать нас, людей военных. И боевая учеба войск проводилась с учетом опыта не только последней нашей войны — с финнами, но и опыта продолжавшейся второй мировой.
С 23 по 31 декабря 1940 года в Москве прошло совещание высшего командного состава Красной Армии. В докладах и выступлениях участников этого совещания рассматривались вопросы военного искусства в свете требований современной войны, решения практических задач укрепления обороноспособности страны. Командующий Московским военным округом генерал армии И. В. Тюленев выступил с докладом о характере современной оборонительной операции, командующий поисками Киевского Особого военного округа генерал армии Г. К. Жуков — о характере современной наступательной операции, командующий Западным Особым поенным округом генерал-полковник Д. Г. Павлов — об использовании механизированных соединений в современной наступательной операции. Начальник Главного управления ВВС Красной Армии генерал-лейтенант авиации П. В. Рычагов выступил с докладом на тему: «Военно-Воздушные Силы в наступательной операции и в борьбе за господство в воздухе».
Шел июнь сорок первого года… Полки нашей истребительной авиадивизии находились в летних лагерях и готовились к ответственным маневрам в приграничном районе. Я не раз наблюдал, как громада чужой техники — танков, автомашин, пушек, качаясь словно в мираже и как бы поднявшись над землею, выплывала на север…
В один из таких дней в кабинете начальника штаба дивизии полковника Пинчева раздался звонок — он последовал по прямому проводу командующего, ;а звонил начальник штаба Дальневосточного фронта генерал И. В. Смородинов.
— Товарищ Савицкий, — как-то сухо и непривычно официально произнес он. — Война… Германия напала на Советский Союз и ведет боевые действия по всей западной границе. Срочно явиться к командующему!..
Вскоре я с замполитом и начальником штаба нашей дивизии был в приемной Апанасенко. Там уже собрались командиры кавалерийского корпуса, стрелковой дивизии. А еще через несколько минут командующий Дальневосточным фронтом отдал нам приказ о приведении войск в полную боевую и мобилизационную готовность…
Трудно передать словами состояние, которое охватило меня в те дни. Тяжелее же всего было оставаться в роли стороннего наблюдателя. Поэтому, четко выполнив первый боевой приказ командующего, я не замедлил обратиться к нему с просьбой об отправке меня на фронт. Апанасенко был краток: «Не торопись. Здесь тоже не посиделки…»
Приблизительно так принялся отвечать и я на многочисленные рапорты своих подчиненных. И все же то, что происходило на наших западных границах, не только волновало и тревожило всех — вызывало откровенное недоумение: как могло случиться такое?..
Невольно припоминались бодрые песни о том, как полетит самолет, застрочит пулемет и помчатся лихие тачанки, если враг задумает на нас напасть. Люди, далекие не только от военного дела, но, на мой взгляд, и от литературы, — кто стихами, кто бездумными песнями, кто прозой, — скажем прямо, морочили нам головы. Помню, в 1939-м вышла книжка Н. Шпанова «Первый удар. Повесть о будущей войне». Вот уж нагородил!
Значит, так. Народ празднует День своего Воздушного Флота. Традиционный парад в лазурном небе. На глазах у зрителей устанавливается мировой рекорд высоты. Все по плану, все очень мило. Но вот события после рекорда.
« — Мы знаем: в тот же миг, когда фашисты посмеют нас тронуть, Красная Армия перейдет границы вражеской страны… — выступает мировой рекордсмен и этак популярно излагает на празднике военную доктрину: — Красная Армия ни единого часа не останется на рубежах, она не станет топтаться на месте, а стальной лавиной ринется на территорию поджигателей войны. С того момента, как враг попытается нарушить наши границы, для нас перестанут существовать границы его страны. И первыми среди первых будут советские летчики!»
В это время прямо над аэродромом раздается голос диктора:
« — Всем, всем, всем! Сегодня, 18 августа, в семнадцать часов, крупные соединения германской авиации перелетели советскую границу. Противник был встречен частями наших воздушных сил. После упорного боя самолеты противника повернули обратно, преследуемые нашими летчиками…»
Экое, однако, графоманство. Подгоняемый «нутряным» азартом, автор за один день расправляется со всей германской авиацией! Вот хронометраж по Н. Шпанову:
17.00 — самолеты врага пересекли границу СССР-17.01 — начало воздушного боя.
Еще 29 минут — и последний германский самолет выдворен из наших пределов.
В 19.00 для удара по аэродромам противника вылетают штурмовики, через 20 минут — 720 скоростных дальних бомбардировщиков и разведчиков.
К исходу дня за тысячу километров от нашей границы пылают склады «фарбениндустри», заводы взрывчатых веществ, вздымаются до небес ядовитые газы и уже перебито 55 процентов «мессершмиттов», 45 процентов «арадо-удет», 96,5 процента бомбардировщиков «хеншель». Немецкие рабочие авиазавода «Дорнье» ожидают, когда наконец-то будут сброшены на их завод советские бомбы, и поют при этом «Интернационал»…
Не один я с горечью вспоминал подобную писанину в первые-то дни настоящей войны.
Пройдут годы. Книжки такие, слава богу, издавать больше не станут. Но вопрос: «Как могло случиться такое? Почему допустили немцев до Москвы?..» — по-прежнему будут задавать уже новые поколения.
Что поделать, велик интерес людей к достоверному факту, реконструкции событий. А сама история? Она разве терпит двусмысленности? Тот, кто наряжает ее да приукрашивает, не только попирает истину, непростительно и легкомысленно забывая о погибших на изрытых снарядами полях сражений в сорок первом. Я считаю, здесь прямая услуга нашим политическим противникам! Обойденные стороной исторические факты рано или поздно попадают к ним на вооружение и уж, можно не сомневаться, будут старательно интерпретированы в нужном для них духе.
А люди хотят знать о себе только правду, какой бы горькой она ни была. Хотят понять и осознать народный характер, разобраться в истоках его духовной силы.
Не берусь сейчас ни оправдывать, ни судить кого-то за то, что произошло в сорок первом. Я был просто солдат, летчик, который видел войну из кабины своего истребителя, и рвался в бой, чтобы отстаивать от врага честь и независимость Родины. Поверьте, это не лозунг, не фраза. Чувство Родины для меня — связь с уголком земли, где родился, с отчим домом, множеством нежных воспоминаний, глубоких подробностей, о которых не расскажешь, но которые в ответственную минуту становятся самыми важными. Это я всегда остро чувствовал и осознавал. За это шел в бой. А вот как сложится война — не знал.
Позже станет известен снимок — его сделал за пятнадцать минут до четырех утренних часов 22 июня немецкий репортер: штаб Гудериана Возле границы Советского Союза. Пятнадцать минут до начала войны… И Гудериан напишет в своих воспоминаниях: «Тщательное наблюдение за русскими убеждало меня в том, что они ничего не подозревают о наших намерениях. Во дворе крепости Бреста, который просматривался с наших наблюдательных пунктов, под звуки оркестров они проводили развод караулов».
В той же крепости потом найдут будильник. Он прозвенел в четыре утра 22 июня, и стрелки его остановились навсегда. Остановились в тот день — некоторые на взлетной полосе, а некоторые прямо на стоянке — 800 наших боевых машин. Истребители, штурмовики, бомбардировщики — остановились без боя, так и не взлетев… А всего мы потеряли за первые часы войны 1200 самолетов!
Это спустя годы историки начнут выяснять причины наших неудач и будут появляться: «Во-первых… во-вторых… в-третьих…» А тогда мы с тревогой следили за событиями, которые развернулись на советско-германском фронте. Понимая, что рано или поздно попадем на фронт, по крайней мере надеясь на это, дважды в день вслушивались в устаревшие уже сводки: день-то для нас на Дальнем Востоке начинался раньше.
3 июля, хорошо это помню, по радио выступил Сталин. Его речь потрясла всех с первой же фразы: «К вам обращаюсь я, друзья мои!» Сталин обращался к каждому из нас…
А на следующий день — так, очевидно, совпало — Гитлер хвастливо заявил: «Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл».
Да, немцы торопились — полагали, что развязанная ими война фактически закончилась, мы же, напротив, считали, что она только еще начинается. В атом был наш большой политический выигрыш. Мы собирались с силами, готовились разбить армию, противостоять которой до нас никто не смог. В сердцах русских пробуждался великий гнев.
…Везло мне в годы войны на контрнаступления. Одно из них — самое памятное, возможно, потому, что первое, — на подступах к столице.
В октябре над Москвою, да и над всей страной, нависла серьезная угроза — немцы прорвали линию фронта. Их танковые и моторизованные дивизии устремились на Гжатск, Можайск, а оттуда до Москвы рукой подать. Большая часть войск наших Западного и Резервного фронтов оказались окружены в районе Вязьмы; войска продолжали отчаянно сопротивляться и в окружении, выигрывая тем самым время для подготовки оборонительного рубежа на подступах к столице. И мрачнели дороги от бесчисленных амбразур дотов. Незримо, зловеще стелились минные и фугасные поля — под ноги врагу. Москвичи рыли окопы, траншеи, ходы сообщения и рвы, ставили «ежи» и проволочные заграждения.
Гитлер торопил своих генералов; покончить, покончить, покончить с Москвой! Нерадостная перспектива встретить русскую зиму у ее стен подстегивала немцев и, произведя перегруппировку войск, 15—16 ноября они возобновили наступление.
«Солдаты! — обращались к своим воякам гитлеровские пропагандисты. — Перед вами Москва. За два года все столицы континента склонились перед вами. Вы прошагали по улицам лучших городов. Осталась Москва. Заставьте ее склониться, покажите ей силу нашего оружия, пройдите по ее площадям. Москва — это конец войны, это отдых. Вперед!»
В небе Подмосковья с новой силой разгорелись воздушные бои. В те дни в штаб ВВС и прибыла группа авиационных командиров из частей и соединений внутренних округов страны и Дальнего Востока. Всем им предстояло принять участие в подготовке и организации боевых действий нашей авиации — своего рода стажировка. Кто-то из прикомандированных попал в штаб, в различные отделы его; я тоже был в числе прибывших, но, настояв на боевой работе в полку, отправился на один из подмосковных аэродромов.
Перед отъездом в полк решил пройти по Москве. По-новому открывалась она мне своими переулками, улицами, площадями. Над городом то тут, то там висели аэростаты заграждения, повсюду виднелись баррикады, огневые позиции, противотанковые ежи. Каждый камень словно повторял языком прошлой Отечественной:
А мы гостя встретим середи пути…
А мы столики ему поставим — пушки медные,
А мы скатерти ему постелим — каленую картечь!
В истребительном авиаполку, когда я представился как положено, командир его, подполковник Самохвалов, откровенно удивился: чем это комдив собирается заниматься у него на фронтовом аэродроме?
— Только летать, — кратко ответил я. — Готов выполнять любые боевые задания.
Самохвалов спокойно возразил:
— Но в моем полку нет вольных пилотов, У нас, как и всюду, боевой расчет экипажей. Вам, командиру дивизии, это должно быть известно.
— Буду летать один. Драться одному против многих — просто удовольствие!
Самохвалов внимательно посмотрел на меня: «С чего бы это?» Тогда я образно пояснил, в чем преимущество одного барана, забредшего в чужую кошару. Он один — ему нечего разбираться, вокруг него все чужие. Бей рогами подряд! А они, в куче-то, начинают лупить друг друга. Так и в воздушном бою — пока опомнятся…
Командир полка посмеялся — похоже, понял меня. А мне больше ничего и не требовалось. Я уже знал, что полк входит в авиагруппу генерала Н. А. Сбытова, созданную на базе ВВС Московского округа, что своими активными действиями авиагруппа причиняет врагу значительный урон: ударами по железнодорожным узлам, станциям и перегонам срывает подвоз боеприпасов, вооружения, горючего; снижает темпы наступления противника, давая тем самым нашим войскам время для перегруппировки, занятия новых рубежей обороны. Ощутимую поддержку с воздуха авиагруппа оказывала 5-й армии, прикрывавшей можайскую оборонительную линию. Время терять было непростительно, и на следующий же день после прибытия в полк я уже слетал для ознакомления с районом, где мне предстояло работать.
В конце ноября — начале декабря сорок первого ;года боевые действия под Москвой приняли предельно ожесточенный характер. В схватках с гитлеровцами наши воины проявляли поистине массовый героизм. Теперь уже во все хрестоматии вошел беспримерный подвиг 28 героев-панфиловцев: у разъезда Дубосеково они остановили пятьдесят вражеских танков. Тогда же мы впервые услышали о панфиловцах, и слова, сказанные политруком Клочковым: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва!» — стали священной клятвой каждого из нас.
Прошло совсем немного времени — каких-то двадцать дней, — противник потерял в боях 155 тысяч убитыми, свыше 100 тысяч ранеными. Нашими войсками было уничтожено около 800 танков, 300 орудий и минометов, 1500 самолетов. А Гитлер еще надеялся окружить Москву, да так, чтобы ни один русский солдат, ни один житель не мог уйти из города! Была создана специальная зондеркоманда для массовых убийств москвичей, сформирован специальный инженерный батальон для подрыва Кремля. Геббельс — тот даже распорядился, чтобы в газетах, которым предстояло выйти 2 декабря, было оставлено место — для сообщения о взятии советской столицы.
А на московские вокзалы ночами потянулись поезда с ранеными. Их было много — всех не успевали даже увозить в госпитали. Тогда москвичи брали раненых на санки, на тележки и увозили прямо с вокзала к себе домой — там отогревали. Весь мир следил за исходом напряженной борьбы…
Вечером 4 декабря наш полковой почтальон, как обычно, разносил по землянкам газеты — их мы всегда ждали с нетерпением. Бегло пробежав по колонкам «Известий» — оперативным сводкам с фронтов, — я, помню, остановился на передовой статье. Чем-то взволновала меня та передовица. Спустя годы отыскал ее в библиотечной подшивке, и она словно отбросила меня назад, в тот морозный декабрьский вечер сорок первого — канун нашего контрнаступления под Москвой:
«Пусть проверяет нас время, борьба — ее тяготы и невзгоды не согнут и не сломят нас. Золото очищается в огне, сталь закаляется в огне, человек раскрывается в огне борьбы. Пройдут годы, и, когда наши дети или внуки спросят нас: „Что ты делал в дни войны?“ — каждый из нас, современников Великой Отечественной, должен иметь право ответить, гордо подняв голову:
«Я исполнял свой долг, я бился вместе с народом, я отдавал борьбе все силы свои, все способности и все умение свое, я внес свою лепту в дело нашей победы!»
На следующий день войска левого крыла Калининского фронта, а 6 декабря — ударные группы Западного и Юго-Западного фронтов перешли в контрнаступление. Немцы были застигнуты врасплох: трудно было даже определить: частная ли то операция или контрнаступление? Ведь удар по врагу мы наносили в полосе ни много ни мало от Калинина до Ельца — протяженностью около 1000 километров!
И мне открылась с высоты полета истребителя картина, потрясающая душу. Неустанно била артиллерия. Из лесов вырывался вулканический огонь — это «катюши» вели свою стрельбу десятками полков одновременно. Все горело, искрилось под крылом самолета мириадами вспышек: огонь с тыла, огонь с фронта, огонь справа и слева. Под этой огненной лавой рушились доты и дзоты, заваливались блиндажи, гибли батареи пушек и минометов. Было ясно: пришло время, и решается судьба Москвы. Тяжкий, страшный час…
9 декабря войска нашего, Западного, фронта получили директиву:
«Практика наступления и преследования противника показывает, что некоторые наши части совершенно неправильно ведут бой и вместо стремительного продвижения вперед путем обхода арьергардов противника ведут фронтальный затяжной бой с ним.
Приказываю:
1. Категорически запретить вести фронтальные бои с прикрывающими частями противника, запретить вести фронтальные бои против укрепленных позиций, против арьергардов осгавлять небольшие заслоны и стремительно их обходить, выходя как можно глубже на пути отхода противника.
2. Гнать противника днем и ночью. В случае переутомления частей выделять отряды преследования.
3. Действия наших войск обеспечить противотанковой обороной, разведкой и постоянным охранением, имея в виду, что противник при отходе будет искать случая контратаковать.
Жуков».
И наши войска гнали немцев, не давая им опомниться. 13 декабря весь мир облетело сообщение о разгроме под Москвой фланговых группировок гитлеровской армии. Немцы понесли большие потери в живой силе и технике. А мы освободили около 400 населенных пунктов!
Сообщение о первых результатах контрнаступления Красной Армии широко комментировалось мировой печатью. 15 декабря английская газета «Тайме» в редакционном обзоре под заголовком «Победа русских» отмечала: «Москва явилась серьезной проверкой людей, техники и командования, тяжелым испытанием, которое русские выдержали лучше, нежели их противник».
А вот что писали солдаты, которым гитлеровская пропаганда после взятия Москвы обещала красивый отдых. «В настоящее время у нас опять творится нечто дикое. Нам беспрерывно досаждают русские летчики. Превосходство немецкой авиации в данный момент опять почти незаметно. Вчера десять русских истребителей на бреющем полете напали на нас в открытом поле. Могу тебе сказать, что мне было весьма не по себе…» — так ефрейтор Ганс Бергомозер делился впечатлениями о войне в России со своей невестой. А эти строки из письма ефрейтора А. Шахнера: «Чувствую себя теперь препаршиво в этой ужасной России. За это время я пережил страшные вещи. У канала Москва — Волга встретили страшное сопротивление русских, русские самолеты. Никогда я не видел их в таком количестве, как здесь. Русские здорово обкладывают нас. Под нажимом русских началось наше отступление. Просто вспомнить о нем не решаюсь. То, что здесь совершили с нами, словами описать невозможно. Преследуемые русскими на земле и с воздуха, рассеянные, окруженные, мы мчались назад по четыре-пять автомобилей в ряд… Противник упорен и ожесточен. У русских много оружия. Выработали они его невероятное количество. Народ здесь сражается фанатически, не останавливаясь ни перед чем, лишь бы уничтожить нас…»
И солдаты и генералы вермахта причины своего поражения под Москвой пытались объяснить то русской зимой, то бездорожьем, то «невероятным количеством» техники.
Но дело было не столько в технике, зиме или бездорожье. Наш солдат превосходил захватчика в мужестве и отваге. Вот что главное-то! Немцы вторглись в нашу страну как поработители, мы же защищали родную землю и свою свободу. Так что для каждого из нас выбор был только один: победить или умереть!…