Глава шестнадцатая.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава шестнадцатая.

«Комсомольский бог» Полухин. Эсэсовцы «Мертвой головы» и Аннушка из Торжка

За успехи в боевых действиях по освобождению Литвы наш истребительный авиакорпус был награжден орденом Кутузова II степени. С тяжелыми боями мы стремительно продвигались на запад, и осень сорок четвертого года застала нас на 1-м Белорусском фронте. В составе 16-й воздушной армии корпусу предстояло теперь прикрывать и поддерживать войска фронта, на который вместе с соседними фронтами возлагалась ответственная задача — освобождение польского народа от гитлеровской оккупации. Левое крыло 1-го Белорусского, форсировав Вислу южнее Варшавы, захватило небольшие плацдармы в районах городов Магнушева, Пулавы. Здесь завязались бои с переменным успехом. И вот командующий фронтом маршал Г. К. Жуков собрал руководство общевойсковыми, танковыми и авиационными соединениями, чтобы перед предстоящей операцией провести военную игру.

Тем пасмурным осенним днем мог ли я предположить, что окончится война, пройдет ни много ни мало — сорок лет! — и новое поколение командармов обратится к Висло-Одерской операции как к одной из самых выдающихся. А научную конференцию по изучению Варшавско-Познаньской операции войск 1-го Белорусского фронта, составной части Висло-Одерской операции, мы проведем уже вскоре после войны — с 27 ноября по 2 декабря 1945 года. Будут на той конференции боевые генералы Группы советских войск в Германии — до командира корпуса включительно, представители Генерального штаба, военных академий Генштаба и имени М. В. Фрунзе — всего свыше 300 человек. Мне тогда придется выступить в прениях по докладам, итоги конференции подведет Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Но все это еще будет…

А тогда Георгий Константинович, собрав нас, со всей своей категоричностью пока только сформулировал решения, в которых нашел наибольшее отражение опыт нашего военного искусства.

«Прорвать фронт с разных направлений и разгромить варшавско-радомскую группировку…»

«Наступать в общем направлении на Познань и выйти на линию Бромберг — Познань…»

«Войти в оперативно-тактическую связь с войсками 1-го Украинского…» — четко определял маршал замысел операции, и я, уже зная, что главный удар фронта будет наноситься с магнушевского плацдарма, что нашему 3-му истребительному авиакорпусу именно здесь предстоит прикрывать войска в исходном положении, а потом и на переправах через Вислу, догадывался: битва предстоит ожесточенная…

Многое из того, что было до и после войны, с годами забывается, теряет яркость красок, четкость очертаний. Особенно быстро забывается то, что было «после» — в прошлом году, прошлым летом, на прошлой неделе… Но вот тот осенний день, когда вновь мне довелось встретиться с Георгием Константиновичем Жуковым, почему-то запомнился.

Явные симпатии своей нестандартностью, прямотой, умом вызывал к себе наш новый командующий фронтом. Я думаю, вообще каждый человек наделен от природы правом на самобытность. Он ведь и ценен этой своей неповторимостью. Но бремя такого права тяжело, ответственно. Необходима постоянная работа мысли, здоровье эмоций, возвышенность чувств. Да, да, именно так. Порой вот молодые люди пытаются выработать в себе черты этаких суровых, немногословных натур. Полагая, что сдержанность выгодно подчеркивает твердость характера, они нередко теряют контакт с товарищами, оказываются в положении гордых одиночек. А ведь герои всех времен переходили в потомство, наделенные не только храбростью, энергией, твердой волей, но и чертами благородства, великодушия. Таким мне запомнился и наш командующий фронтом прославленный полководец Г. К. Жуков.

Вскоре после проведения фронтовой военной игры командарм С. И. Руденко провел такое же учение по реальному плану предстоящей операции с командирами и начальниками штабов авиакорпусов и дивизий. Оно проводилось скрытно. Отрабатывали мы тогда непосредственный контакт с танкистами. Штурмовики, например, держали связь с командирами передовых отрядов, а в боевых порядках этих отрядов следовали наши разведывательные команды.

Разведчиками — учитывался высокий темп предстоящего наступления — заранее были сфотографированы все аэродромы, все площадки, более-менее пригодные для боевой работы авиации. Не случайно в целях обеспечения перебазирования во время наступления в боевые порядки подвижных войск предполагалось включение и инженерно-аэродромных батальонов, и батальонов аэродромного обслуживания. На каждом новом аэродроме мы рассчитывали иметь запасы горючего, боеприпасов на 1—2 дня боевых действий.

Командующий 8-й гвардейской армией Василий Иванович Чуйков провел совещание командиров авиационных корпусов и дивизий, на котором мы окончательно уточнили планы нашего взаимодействия с наземными войсками.

И вот когда, казалось, все было продумано, когда передний край обороны противника вокруг магнушевского плацдарма семь раз был заснят с воздуха, когда между Вислой и Одером были обнаружены семь оборонительных полос гитлеровцев, — мне вдруг докладывают: самолеты корпуса начали выходить из строя!..

А случилось вот что: обшивка на боевых машинах невесть по какой причине начала отставать. Нечто подобное было под Курском в одной из дивизий на самолетах Як-7. Я срочно доложил в штаб генерала Руденко, оттуда — в Москву. Вскоре явились представители авиационного завода — потрясли чертежами, посмотрели и предложили переклеить фанерное покрытие каркасов всех наших истребителей. Это две-то сотни машин!..

Мне и сейчас вспоминается тот чрезвычайный случай в боевой практике как страшный сон.

Оставались считанные дни до начала боевой операции. В соседних братских дивизиях уже митинговали, бойцы клялись с честью выполнить свой патриотический, интернациональный долг. К летному составу командование 16-й воздушной армии готовило письмо, в котором призывно звучали слова: «Мы идем в последний и решительный бой!.. Бейте же, товарищи, врага… Не давайте ему ни двигаться, ни дышать — ни в воздухе, ни на земле. Под вашими ударами артиллерия противника должна замолчать, дороги должны замереть…» А я смотрел на обнаженные каркасы своих машин, на понурые, посеревшие лица людей и думал, сколько же потребуется времени, чтобы хоть как-то восстановить все это вмиг развалившееся хозяйство. Ну починить бы десяток-другой, а то ведь около двухсот машин!.. К началу операции выполнить такое практически, казалось, просто невозможно.

Запрашиваю штаб ВВС — объясняю обстановку в надежде получить еще несколько заводских бригад. Но ответ, хотя и четкий, но не утешительный: «Вы не одни! Бригад добавить не можем…» И как всегда, когда положение становилось безвыходным, я собираю своих помощников.

— Корпус к началу операции должен быть готов к боевой работе. Думайте, — обращаюсь я к своим боевым товарищам. — Думайте, что делать. Через час жду всех у себя…

Прошло тридцать минут. Раздается звонок:

— Товарищ генерал, разрешите дать ответ через три часа! — По голосу узнаю — подполковник Полухин, наш «комсомольский бог», как любя его называли в полках. — Я собрал актив. Пригласили бригадира и московских мастеров по ремонту самолетов. Назревает хорошая идея, но кое-что нужно еще уточнить.

Пришлось согласиться. Верил я своим комсомольцам — не раз выручали их золотые руки, энергия, задор молодости!

И вот через три часа старший инженер корпуса, начальник штаба, начальник политотдела и его помощник по комсомольской работе — у меня. Вижу, что-то не терпится Полухину, просит заслушать его предложение первым. Первым так первым. Гляжу, на стене развешивает лист ватмана с какими-то расчетами и спокойно, деловито держит такую приблизительно речь: мол, подумали мы, и родилась мысль. Если, к примеру, над всеми нашими самолетами будет работать одна московская бригада, то в день она сможет выдавать только по два самолета. Значит, на весь корпус потребуется около трех месяцев. Вот и предлагаем: создать десять комсомольских бригад из техников, механиков, других специалистов авиаполков. Три дня уйдет у нас на сборы — заводская бригада обучит, как и что надо делать. А потом — за работу! Ежедневно обещаем выдавать по двадцать машин. Принимать отремонтированные истребители будут специалисты завода. На все самолеты корпуса затрачивается девять дней, да плюс три дня учебы — всего двенадцать. Таким образом мы успеваем к началу операции.

Предложение Полухина показалось дельным, откровенно заманчивым. «Но справятся ли? — вкрадывалось сомнение. — На одном-то энтузиазме — это с лопатой хорошо работать: „Бери больше — кидай дальше!“ А тут ведь — боевая техника, машины, которым идти в бой, выдерживать сильные перегрузки. Были же случаи, когда из-за разрушения плоскостей самолета погибали пилоты. И я задаю вопрос представителям завода:

— Как считаете, справятся наши с ремонтом? Бригадир, видимо, ожидал этот вопрос и ответил вполне убежденно:

— Справятся. Если подобрать хороших специалистов — дело пойдет. Не боги горшки обжигают!..

— А как ваше мнение? — спрашиваю главного инженера корпуса.

Полковник Сурков подумал и согласился с бригадиром. Других предложений не было.

И началась работа.

Это был настоящий трудовой подвиг. Работали тогда наши ребята по 16—17 часов в сутки. Без отдыха, без перерывов на обед — пищу принимали прямо на рабочих местах. Дело-то было сложное — работа требовала и выдержки, и внимания, и полного напряжения сил.

Наконец мне доложили: сорок машин готовы. Срочно сообщаю в Москву — прошу для приемки техники летчика-испытателя. Таков порядок. Мне отвечают: «Направим при первой возможности». «Что значит направим! — негодую я. — Не поздравительную ведь телеграмму посылать собираются…»

Проходит два дня. Никаких испытателей нет. Терпению моему настает конец, и я принимаю решение — машины испытывать буду сам!

Приказываю переложить боевой парашют. Вызываю заводского бригадира, главного инженера корпуса — согласовываем программу испытаний, но в голосе того и другого нотки какой-то неуверенности.

— Может, все-таки подождать, товарищ генерал? — осторожно спрашивает бригадир. — Будет наш испытатель, обязательно будет…

И инженер Сурков старается убедить:

— Евгений Яковлевич, успеем еще проверить машины. В крайнем случае есть же в корпусе другие летчики. За ваши-то испытания вам и влетит!..

Влетит не влетит — об этом я не думал. Я знал одно: корпус Верховного Главнокомандования — корпус завоевания господства в воздухе — должен громить врага! Не время отсиживаться, ссылаясь на какие-то правила, инструкции, параграфы. А вот послать первым другого, рисковать чужой жизнью — этого допустить я не мог.

…Помню, стояла прекрасная пагода. И солнце, и видимость до самого горизонта — все настраивало на бодрый, мажорный лад, и, опробовав мотор истребителя, я захлопнул фонарь кабины в полной уверенности, что самолет меня не подведет.

Истребитель пошел на взлет. Программа задания была продумана на земле вместе с заводским бригадиром и инженером Сурковым. Так что, заняв зону, я строго выдерживал ее — следил за скоростью, тянул на виражах, все больше увеличивая перегрузки. Ничего, крылья машины в порядке. Тогда разогнал самолет на пикировании и вывел его с такой перегрузкой, на которую он уж и рассчитан не был: мало ли в воздушном бою приходилось за все те расчеты переходить! Все хорошо. Я остался доволен.

И вот снижаюсь. Над аэродромом лечу низко-низко и вверх колесами, затем делаю горку — «радостный крючок» называется. Признаться, «крючок» этот — некоторое нарушеньице (мягко выражаясь). Но как тут удержаться! Перевернешь машину на спину — — сам несешься на огромной скорости вниз головой — и готов кричать: «Братцы! Да смотрите же, какой я молодец!..»

Дело прошлое. Сейчас я вспоминаю об этом не ради пустого бахвальства, не для того, чтобы культивировать среди молодых пилотов воздушное хулиганство. Положа руку на сердце, скажу: во время войны наиболее опытные летчики допускали в полетах рискованные элементы — у каждого был свой коронный номер. Да ведь и понятно: придет истребитель после воздушного боя на аэродром, через минуту-другую его встретят на земле боевые друзья, будут поздравлять, радоваться, что вот вернулся их Петр или Иван живой, да не просто живой, а победителем! — вот и не терпится пилоту сообщить еще в полете: «Мужики, наша взяла! Дал прикурить гадам!» И передает он это просто и ясно для всех, кто на аэродроме, — своим «радостным крючком». Впрочем, не так-то легко было сотворить такой «крючок». Многие буйные головы не справлялись…

Тогда, после посадки, мы тщательно осмотрели самолет. Представители авиационного завода долго выстукивали обе плоскости молоточками. Осматривали в лупы. Ничего подозрительного тоже не нашли — все было в порядке. И я приказал готовить к облету следующий самолет. И снова машина оказалась, как говорят, на уровне.

Весь день «ломал» я на пилотаже наши Яки. Залечили их ребята на совесть; к концу работы ноги у меня от перегрузок словно свинцом налились — еле из кабины самолета выбрался. А вечером написал приказ, чтобы из каждого полка корпуса командиры выделили по самому опытному летчику — для испытания остальных выходящих из ремонта машин.

Так дело и пошло полным ходом. Командующий армией о нашей работе знал, никаких ЦУ — ценных указаний, столь любимых порой начальством, мы не получили, и только когда я доложил, что корпус находится в полной боевой готовности и все самолеты облетаны, получил ответ: «Завтра к вам выезжает группа инженеров и инспектор по технике пилотирования»… Три дня работали члены комиссии, проверяя качество ремонта истребителей. Сделали небольшие замечания, в основном по покраске машин, а в целом дали нашей работе высокую оценку.

На следующий день меня вызвали к аппарату СТ. Командарм генерал Руденко благодарил руководство авиакорпуса, инженеров, техников, механиков, летчиков за проявленную коллективом инициативу, но заметил, что первые самолеты необязательно было испытывать командиру корпуса.

«Неужели у вас не нашлось летчиков для этого задания?..» — отстукивал аппарат вопрос, который мне уже задавали не раз. Я деликатно промолчал. Аппарат застучал настойчивей: «Вы как норовистый жеребец!

Учитесь, наконец, себя сдерживать — вы же командир корпуса РВГК. Нужно, да и пора знать меру. Летный авторитет у вас колоссальный и без фокусов — да еще вверх колесами над землей! Это ухарство. Желаю успеха. Руденко».

Аппарат затих. Я улыбнулся душевной тональности дидактической беседы Сергея Игнатьевича и про себя отметил: «Теперь казните или милуйте — все равно». В самом деле, шутка ли сказать: корпус боеготовен!..

Итак, к середине декабря наши летчики снова несли боевое дежурство на аэродромах, вылетали на разведку, патрулировали в воздухе. К концу месяца полки перебазировались ближе к магнушевскому плацдарму. Под крылом истребителя теперь проносились небольшие польские хутора, деревушки с крышами, покрытыми дранкой, островерхие костелы. Летать, правда, приходилось мало — погода не благоприятствовала боевой работе. Но так или иначе, все мы жили предстоящим наступлением. В эти дни в полках вводили в строй молодых летчиков, создавали постоянные пары и группы. Обстрелянные бойцы передавали им свой боевой опыт Состоялся даже слет лучших истребителей и штурмовиков — в масштабе армии. 110 мастеров воздушного боя, среди которых было 18 Героев Советского Союза, обсуждали тактические вопросы, организацию взаимодействия с наземными войсками.

Помню выступление Ивана Кожедуба К тому времени на его боевом счету было уже 48 сбитых самолетов противника. Так что, когда летчик держал речь, все очень внимательно слушали своего товарища по оружию — у такого бойца было чему поучиться! Не раз мы с Иваном дрались плечо к плечу против гитлеровских эскадр. Эх и неплохо же получалось!

Вспоминаю вот сейчас те ушедшие в историю дни, и порой удивляться приходится — до чего же западные политики да всякие там комментаторы-обозреватели умеют ставить все с ног на голову. Работа, что ли, такая — врать беззастенчиво?.. Ну а уж солдату такое не к лицу. Командующий 12-й группой армий американский генерал О. Брэдли, не смущаясь, в своей книге «Записки солдата» утверждает, что в январе — феврале 1945 года успех нашей армии — имеется в виду Висло-Одерская операция — возможен был благодаря лишь якобы «стратегическому влиянию» союзного «успеха» в Арденнах. Да и английский генерал Д. Страусон вкупе с историком А. Брайантом утверждают примерно то же самое: мол, неудача Гитлера в Арденнах и обеспечила успех русских.

Вот те на! Однако есть факты истории — от них не отказаться даже при самой необузданной фантазии. Известно, например, что 16 декабря 1944 года немцы так ударили по американским и английским войскам, что те обратились в бегство. Журналист Р. Ингерсолл в книге «Совершенно секретно» откровенно рассказывает о своих соотечественниках: «По всем дорогам, ведущим на запад, бежали сломя голову американцы…» Этот марш-бросок на запад, в общем направлении к Ла-Маншу, был остановлен только через девяносто километров. 77 тысяч человек потеряли тогда союзники за несколько дней. А надо сказать, они превосходили противника: по личному составу в 2 раза, по танкам — в 4 раза, по количеству боевых самолетов — в 6 раз!

4 января 1945 года американский генерал Д. Пат-тон признается в своем дневнике: «Мы еще можем проиграть эту войну…» А Эйзенхауэр, обращаясь в военное министерство США с просьбой о срочном подкреплении, заметит: «Напряженность обстановки могла бы быть во многом снята, если бы русские предприняли крупное наступление».

А дальше было письмо Черчилля к Сталину: «На западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного Командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях… Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть».

Ох уже эта дипломатия «в общих чертах»!

Короче, «рассчитывать» на нас сэр Уинстон Черчилль вполне мог. Намного раньше намеченного срока, и не «где-нибудь», а по всему фронту — от Балтийского моря до Карпат! — Красная Армия перешла в наступление. В Арденнах и Эльзасе гитлеровцам пришлось тогда отказаться от своих намерений разгромить наши союзные войска. Они вынуждены были развернуть на советско-германский фронт сначала 6-ю танковую армию СС, а затем и еще 16 дивизий. Вот тебе и «стратегическое влияние» союзного успеха!..

А что же тогда делали мы?

…В первый день наступления нашего фронта над магнушевским плацдармом навис густой туман. Окутав землю, с одной стороны, он помог пехоте подняться в атаку, а с другой… Даже легкокрылые По-2 не могли вылетать на задания. Только 15 января во второй половине дня авиация 16-й воздушной армии начала боевую работу.

Наступление было настолько стремительно, что на участке от реки Ниды до реки Пилицы, как свидетельствует немецкий генерал К. Типпельскирх, «уже не было сплошного, органически связанного немецкого фронта». Без всяких пауз, со среднесуточным темпом в 25—30 километров, а танковыми армиями — со средним темпом до 45 километров, — а порой до 70! — шли ваши войска днем и ночью, не давая врагу передышки. 16 января введенная в прорыв с магнушевского плацдарма 2-я гвардейская танковая армия генерала С. И. Богданова подошла к Сохачеву с задачей отрезать пути отхода варшавской группировки. К исходу дня танкисты и один батальон аэродромного обслуживания с запасами горючего, боеприпасов, всего необходимого для наших истребителей заняли аэродром Сохачев, за, который мы были очень признательны танкистам. Собственно, вокруг аэродрома шли еще бои, танкисты еще отбивали его у немцев, а мы звеном, если можно так сказать, уже принимали летную полосу, признав ее? вполне подходящей для работы.

Впрочем, за десятками, да что там десятками — сотнями! — подобных боевых эпизодов в памяти моей этот случай как-то не удержался. Спустя годы его напомнил мне командующий 16-й воздушной армией Руденко. Я позволю себе привести слова из воспоминаний Сергея Игнатьевича. Вот что он пишет:

«Нам ждать было некогда, обстановка требовала срочно перебазировать на аэродром истребители. Для того чтобы убедиться в пригодности полосы, командир 3-го истребительного корпуса генерал Савицкий решил первым сесть на нее, чтобы лично обследовать. Опасаясь, что аэродром заминирован, мы посоветовали сделать так, как во время Белорусской операции проверялся аэродром Пастовичи: посадить По-2, минеры проверят летное поле, и можно будет перебрасывать туда полки. Но нетерпеливый и лихой генерал не хотел затягивать дело, ему было приятно первым сесть на аэродром, до подхода БАО. Он мне доложил о том, что видит с воздуха: танки дерутся в непосредственной близости от летного поля, а полоса уже свободна. Я снова посоветовал:

— Посадите сначала По-2, обследуйте, нет ли мин. Через несколько часов он сообщил, что аэродром проверен и он собирается там сажать полк.

— А кто проверял? — спросил я.

— Мы проверили звеном над аэродромом, — ответил генерал Савицкий, — и прострочили полосу пулеметными очередями. Если бы там была хоть одна мина, то обязательно сработала бы. Поскольку взрывов не наблюдалось, я сел на аэродром первым. За мной приземлились остальные. Обследовали его — вполне пригоден для полетов. Правда, когда взлетали, одного из моих ведомых фашисты обстреляли с земли. Неподалеку части второй танковой армии ведут бои. Разрешите садиться? Генерал Богданов выделил танковую бригаду для обороны аэродрома.

Что мне оставалось делать? Я знал напористость Евгения Яковлевича. Мне импонировало его желание выполнить задачу во что бы то ни стало и как можно скорее, чтобы надежно прикрыть с воздуха наши танки. Риск, конечно, был большой, но главное — боевая задача выполнялась энергично, хитро и смело. И я «благословил» Савицкого…»

Да, Сергей Игнатьевич доподлинно раскрыл сущность нашей миноискательной работы, как бы нынче сказали — комплексного подхода в решении проблемы. И хотя нельзя было считать его самым надежным, но ведь война порой диктовала необходимость и таких, весьма далеких от академических прописей, решений.

К слову сказать, едва мы приземлились и обследовали аэродром, видим, идут наши Яки. По тому, как они присматривались, как начали свой маневр, я понял: намерения у ребят более чем решительные, и предложил своим пилотам залечь в щель.

Дело в том, что аэродром у Сохачева был запружен всяческой техникой гитлеровцев. Группа Яков, как потом выяснилось, возвращалась с «охоты», и летчики решили, что немцы отсюда еще не улетели. Ну и штурманули!

После посадки, когда пилотам стали известны результаты их работы, когда им сообщили даже количество попаданий по вражеской боевой технике, они немало удивились: откуда бы вдруг стали известны такие подробности? А обстояло все, понятно, довольно просто. Я проследил за действиями группы, затем ознакомился с результатом атаки и сообщил обо всем этом в полк по радио.

Вскоре на этот аэродром перелетели истребители дивизии А. А. Корягина, за ними — штурмовики. Прикрытие и поддержка гвардейцев были обеспечены четко и своевременно.

Да, в какие только ситуации не приходилось попадать в годы войны и в воздухе, и на земле. Ко всему-то, кажется, привык, всякого насмотрелся — и жестокости нечеловеческой, и милосердия, и подлости. Ничто, кажется, не могло уже ни напугать, ни удивить. Но вот в дни Висло-Одерской операции случилось как-то со. мной такое, во что за час до событий и сам бы не поверил.

В самом деле, босяк Женька Савицкий, выучившийся за кусок хлеба драться на ринге с чужеземными матросами-неграми — чтобы как-то выжить, выстоять на этом свете, рванувший потом из пролетарских рядов на своем истребителе чуть ли не до седьмого неба — дослужился до генерала! — и вдруг закатывает сольный концерт на органе, да кому бы подумать? — эсэсовцам из дивизии «Мертвая голова»! Хорошенькое дело… Однако расскажу, как это все произошло. Значит, наступали мы с боевыми порядками танковой дивизии настолько стремительно, что пилоты мои месторасположение командного пункта корпуса не успевали порой не только привязывать к какому-то населенному пункту, но и на картах-то полетных обозначать. И вот как-то остановились мы у небольшого польского местечка. Комдив-танкист, совсем еще молодой, бравый полковник, обращается ко мне:

— Товарищ генерал, вы со своими людьми располагайтесь на ночлег вон у того костела, видите? Рядом там какие-то еще строения стоят. А мы в этом местечке определимся.

Я согласился и попросил у полковника-танкиста для охраны штаба корпуса танковый взвод.

— Хорошо, — ответил комдив, распорядился, и вскоре мы вместе с танками подкатили прямо к костелу.

Вечерело. Крепчал морозец. За день-деньской, следуя за танкистами, мы изрядно порастряслись на разбитых дорогах, я уже настроился на крепкий сон — лишь бы приткнуться где-то, но дверь костела оказалась закрытой.

— Стучи! — приказал я командиру роты охраны. — Вызывай, кто там есть!

Тяжелые удары сапог ротного, кажется, подняли бы и мертвое царство, и вскоре пред наши очи предстал сам ксендз. Минуту-другую мы выясняли, на каком языке будем разговаривать — польский не подходил нам, русский — ксендзу, так что переговоры наши начались на немецком. Договорились, к удовлетворению обеих сторон, что займем коттеджи, часть пристроек к костелу, а затем хозяин хоть и сдержанно, но отозвался на нашу просьбу осмотреть костел и великодушно разрешил мне войти туда первым.

Вошли. Ну, костел как костел: пан Езус, матка Бозка — это мы сразу поняли. Гляжу, внутри помещения стоит огромный орган.

— Ваше преосвященство, — на всякий случай повысил я в должности сельского ксендза, — а нельзя ли на нем поиграть? — И показываю на инструмент.

Без особого восторга польский поп все-таки согласился, — а что тут сделаешь? — но, заметил я, лицо его вытянулось и выражало явное неудовольствие. Однако меня уже несло, уже не остановить!.. Устроившись поудобней, я нажимаю всей пятерней сразу несколько клавиш, и… тишина. Орган молчит. Ксендз снисходительно улыбается и объясняет то по-польски, то по-немецки — мол, для работы музыкального инструмента необходимо качать воздух мехами.

— Понятно, — быстро усваиваю я и кричу одному из своих пилотов. — Вася, дай газу — машина не тянет!

Органист, признаться, я был неважный, хотя музыку люблю, да и на пианино худо-бедно, а играл. Но вот когда взял первый аккорд, и он так возвышенно, так торжественно зазвучал и полетел куда-то, похоже, сквозь стены храма — дух у меня захватило!.. Впечатление было такое, будто заиграл целый оркестр. Очень мне это, помню, понравилось.

Потом мы сели ужинать. Пригласили ксендза. Он пришел, выпил полстакана спирту (хоть и поп!), повеселел, гляжу, и предлагает:

— Сейчас я вам сыграю на органе.

— А нельзя ли что-нибудь веселое? — прошу я. И как пошел, как пошел ксендз работать на том органе — хоть польку-бабочку пляши! В общем, получили мы немалое удовольствие и отправились спать.

Ночь прошла спокойно. Наутро собираемся уезжать, а ксендз подходит ко мне и говорит:

— Пан Савицкий, а далеко ли польские войска? Проникся служивый уважением ко мне — я заметил — от одной только фамилии: в Польше-то Савицких, как у нас Сидоровых!

— Идут, — объясняю, — с нами наступает целая армада — Армия Людова!

Тогда ксендз перешел на шепот, и тут у меня брови на лоб поползли: оказалось, что под нами, в подвале, сидит человек двести вооруженных до зубов немецких солдат.

— Я не знаю, как мне быть, — продолжает ксендз и показывает на кованую железную дверь с громадным засовом. — Третий день их не кормлю, а они молчат.

— Но как ты загнал туда столько фашистов? — удивился я.

— Это просто было, — улыбается ксендз. — Стояла у нас здесь немецкая часть. Узнали немцы о моих запасах в подвале костела и устроили там обед. Вошли с оружием, зажгли свечи и принялись за копченые колбасы, окорока да виноградное вино! Пока пили, я их и запер. Наверху был один только солдат — дежурил на телефоне. Его мы оглушили…

Ксендз начинал нравиться мне.

— Но как же: святой отец — и оглушил? — решил все-таки выяснить я всю историю до конца.

— Это, пан Савицкий, совсем просто было, — отвечает ксендз. — Моя Ядвига подошла к нему, принялась кокетничать, а я в это время куском трубы от водопровода и стукнул его по голове. Он до сих пор там лежит, правда, живой. Мы с Ядвигой связали его…

«Что же делать? — задумался я, — надо как-то решать». На всякий случай распоряжаюсь поставить два танка напротив костела, пушки их направляем прямо на выход из подвала, и через кованую дверь начинаю переговоры. Слышно плохо, но, похоже, немцы готовы сдаться на милость победителя.

— Давай! — решительно командую ксендзу. Он не без труда открыл засов, потом отпер большим ключом внутренний замок — дверь тяжело, со скрипом распахнулась, и вот первыми показались из темноты подвала офицеры. Мои автоматчики прямо у выхода обыскали каждого: оружие отобрали, а потом согнали всех во двор костела. Эх и наглые же это были головорезы! Надменно так выстроились, словно не в плен попали, а на какой-то смотр. Выяснилось: компания сия ни больше ни меньше — эсэсовцы из дивизии «Мертвая голова»!

Подъехал комдив наших танкистов. Держим с ним военный совет — как быть с этими разбойниками. Коль сдались в плен — теперь, действительно, хоть снова за орган садись да концерты по заявкам гоняй, пока пехота не подойдет. «Ахнуть бы по гадам из всех мортир!» — подмывало невольно. Но тут командиру танковой дивизии приходит простое и четкое решение:

— Пусть посидят в подвале — ну их к черту! Мне боевую задачу выполнять надо, а не выгуливать этих собак!..

Я с такой идеей был солидарен. Так что осмотрели мы тот подвал — не подвал, а целый конференц-зал! — все, чем подкопы можно было вести, убрали и загнали фашистов на старое место.

Чтобы смирно себя вели, дверь мы решили заминировать. При этом одному из старших офицеров «Мертвой головы» популярно объяснили, что произойдет, если его приятели вздумают ломиться наружу. Ксендза, когда установили мину, я попросил собрать всех его работников. Он сказал, что при костеле остался один. Тогда ему напомнили о Ядвиге. И вот пришла удивительной красоты полька. Речь с красавицей я повел по-военному кратко и жестко:

— Вход заминирован! Немцев здесь держать до прихода основных сил. За отступление от наших указаний — смерть!..

Девушка как-то по-доброму посмотрела на меня, мягко улыбнулась и спросила: «Цо пан мови?» Я тут понял, что в своей классово-непримиримой бдительности чуточку перегнул, вскочил в танк — и был таков.

В эти дни штаб 3-го истребительного авиакорпуса получил приказ часть своих сил направить на север, в Восточную Померанию. Случилось так, что наши соседи — войска 2-го Белорусского фронта — продвинулись на северо-запад, в район Эльбинга.

Между двумя фронтами получился разрыв, что и решили использовать гитлеровцы. Сосредоточив крупные силы в Восточной Померании, они готовились нанести контрудар с севера — во фланг 1-го Белорусского фронта.

Командующий маршал Г. К. Жуков принял тогда решение часть ударной группировки и армии второго эшелона ввести в сражение на правом крыле фронта. С полками, поддерживающими наступление армий на севере, я в основном тогда и работал. Надо сказать, немцы мало того, что сосредоточили в Восточной Померании до 35 своих наземных дивизий, для их поддержки они выделили около 400 боевых самолетов, из которых больше половины составляли истребители. Наша авиация, чтобы облегчить наземным войскам прорыв обороны противника, должна была разрушить опорные пункты Альтенведель, Штайнберг, Клайн Зильбер, Фалькенвальде, Гюнтерсберг, Рафенштайн. И летчики 16-й воздушной задание это выполнили добросовестно: потребовался 851 самолето-вылет, чтобы все опорные пункты были уничтожены.

1 марта началось наступление войск правого крыла 1-го Белорусского фронта. Истребители нашего 3-го авиакорпуса, 6-го и 13-го авиакорпусов прикрывали пехоту, боевые порядки 1-й и 2-й гвардейских танковых армий, вели разведку, охотились за самолетами 6-го воздушного флота гитлеровцев.

На третий день наступления танкисты прорвались в район Гросс-Радова. Немцы отходили на север…

В памяти от тех дней сохранилось многое. Расскажу об одном из боевых вылетов. Предстояло лететь в район Штеттина. Взлетели парой. Мой ведомый — старший лейтенант Е. А. Донченко — летчик был молодой, еще недостаточно опытный, и командир полка майор А. Е. Рубахин не сразу решился отправить его на задание с командиром корпуса. Что ни говори, ведомый — щит ведущего. Но я любил летать с молодыми пилотами. Скидок на молодость парням не делал: противник ведь не интересуется, кто в его прицеле, молодой или пожилой. Зато я знал наверняка: удержится летчик в паре — не в парадном строю, а в дерзких боевых маневрах, когда навязываешь свою волю противнику сильному, коварному, — получится из него настоящий боец!

Так что взлетели мы с Донченко, прошли немного, и вижу, наперерез нам летят «фоккеры». Двумя группами — по десять-двенадцать самолетов — чинно так летят, самоуверенно. Принимаю решение ударить.

Имея тогда преимущество в высоте, с полупереворота бросил я свою машину в атаку, прорвался сквозь огненные кружева трасс и короткой очередью срезал ведущего группы. Задымил «фока», зачадил, как паровоз Стефенсона! Но в боевой обстановке не до батальных пейзажей с дымами. Эмоции, понятно, играют, от этого в бою не избавиться: сердце-то летчика не броне-спинка, которая прикрывает его в кабине от пуль да снарядов. Однако опытный боец волю своим чувствам дает потом, на земле. А пока он в небе — следит за обстановкой, ищет врага. Бой и быстротечен, и коварно изменчив. Только что ты сбил — и на коне! — а через секунду огненные трассы противника полосуют твою машину, и уже нет спасенья…

В том боевом вылете мой ведомый с честью выдержал трудный экзамен. Вовремя заметив пару «мессершмиттов», которые подкрадывались к нам со стороны, старший лейтенант Донченко предупредил меня, а уж дальше все — дело техники. Запутали мы «мессеров» на маневрах, и когда вышли на дистанцию огня, я скомандовал ведомому:

— Ну, давай! Бей из всех дудок!..

Донченко не промахнулся, в тот день молодой пилот сбил два вражеских самолета. А бой с «фоккерами» нам помогли завершить подоспевшие пилоты из 176-го гвардейского полка и звено истребителей, ведомое Сергеем Шпуняковым. Немцы рассеялись, раскидали бомбы по своим же войскам — и скорей с поля боя!..

К концу седьмого дня наступления Наши войска вышли к Штеттинскому заливу. 20 марта сопротивление гитлеровцев было сломлено. Приказ Верховного Главнокомандующего отмечал доблесть и мужество наших летчиков в боях за город Альтдамм. На этом Восточно-Померанская операция для нас закончилась. Указом Президиума Верховного Совета 3-й истребительный авиакорпус был награжден орденом Суворова II степени. Мы вернулись к низовьям Одера и продолжили путь на запад.

А Висло-Одерская операция завершилась, и притом довольно быстро — за каких-то три недели. Наши войска, наступая в полосе более 500 километров, продвинулись до 500 километров и в глубину. Невосполнимый урон понесли гитлеровцы: 35 дивизий вермахта было уничтожено, 27 разгромлено (с потерей от 50 до 70 процентов живой силы). В качестве трофеев мы захватили около 14 тысяч орудий и минометов, около 1400 танков и штурмовых орудий, много другой боевой техники.

«Мы восхищены Вашими славными победами, — писал У. Черчилль Сталину в январе сорок пятого. — Примите нашу самую горячую благодарность и поздравление по случаю исторических подвигов». Английская газета «Тайме» восторженно отзывалась о победе советских войск в Висло-Одерской операции: «Движение такой мощной армии по замерзшей местности на фронте в сотни миль особенно выделяется из всех прежних битв и представляет собой мастерское достижение в искусстве ведения войны».

Что и говорить, 500 километров пешком-то пройти — прогулка не из легких. А в огненных метелях войны?.. Освободив значительную часть Польши, военные действия наши фронты перенесли на территорию фашистской Германии. К 30 марта 1-й Белорусский очистил правый берег Одера, форсировал реку и захватил плацдармы в районе Кюстрина.

Никто из нас не скрывал тогда сложных, противоречивых чувств: вступили на землю врага!.. Но, говорят: победители великодушны. Да, каждый из нас, как бы ни настрадался за годы войны, как бы ни горел ненавистью к врагу, не мог сжимать кулаки на весь немецкий народ.

Пройдет немного времени, и на Нюрнбергском процессе станет известным приказ гитлеровского фельдмаршала Манштейна. «Еврейско-большевистская система должна быть уничтожена, — говорилось в нем. — Положение с продовольствием в стране требует, чтобы войска кормились за счет местных ресурсов, а возможно большее количество продовольственных запасов оставлялось для рейха. Во вражеских городах значительной части населения придется голодать. Не следует, руководствуясь ложным чувством гуманности, что-либо давать военнопленным или населению, если только они не находятся на службе немецкого вермахта». И приказу этому исполнительные солдаты фюрера повиновались. Победно прошагав пол-Европы, они носились, засучив рукава, по худым колхозным сараишкам, врывались в крестьянские избы, и, кажется, не знали тогда представители «нового порядка» иных слов, кроме тех — с энтузиазмом: «Хайль Гитлер!», да с не меньшим воодушевлением: «Матка! Курка, яйка — давай, давай!..»

Русский солдат не воевал с безоружными, не мстил неповинным. И приказы наши были иными. Военный совет фронта призывал бойцов и командиров высоко нести честь воинов-освободителей, фронтовые газеты пропагандировали идеи братства, дружбы народов. Хотя, признаться, что там было пропагандировать! Наше-то чисто русское великодушие, отходчивость да незлопамятливость сколько уж веков остаются загадкой и для друзей, и для непрошеных гостей — недругов…

Но пройдут годы. Забудутся на Западе восторженные газетные отзывы и восхищения премьеров о победах русских, и начнут те же историки из Великобритании чуть ли не с тайной грустью и сожалением рассуждать о былых наших битвах, высказывать такие вот соображения: Красная Армия тем только и брала, что несметным числом людей. Появятся лихие цифры соотношения сил по личному составу. Так, английский историк А. Ситон заявил, что мы превосходили противника в одиннадцать раз! Один же его коллега и соотечественник число это чуть приуменьшит: дескать, не в одиннадцать, а в семь.

Справедливости ради скажем, что четырехкратное превосходство в живой силе у нас было. Но достигли мы этой арифметики не тем, что взяли просто да и собрали огромную массу людей, достигли мы ее проявлением зрелого военного искусства.

Думая о том, как ослабить группировки гитлеровских войск на варшавско-берлинском направлении, еще в октябре — декабре 1944 года советское командование прозорливо предприняло наступление в Восточной Пруссии, в Курляндии, на будапештском направлении, словом, на флангах советско-германского фронта. Немцы тогда вынуждены были уменьшить центральную группировку на 10 дивизий и 3 бригады. Цифра эта довольно значительная. В самом деле, к началу Висло-Одерской операции в группе армий «А» у противника осталось 30 дивизий, 2 бригады да 50 отдельных батальонов на территории Польши.

Смелость, умение пойти на риск мы научились за годы войны сочетать с прозорливостью, благоразумием, известной осторожностью, рассчитанной на достижение успеха в битвах. Но не об уровне военного искусства речь. Вспомнил я сейчас одну из выдающихся операций второй мировой войны и понял: надо рассказать историю, которая, как мне кажется, могла бы как-то дополнить мои суждения по поводу превосходства в боях так называемой живой силы.

А живая эта сила — летчик, о судьбе которого я услышал уже спустя годы после войны. Обычный пилот — рядовой неба. Впрочем, не совсем обычный. Однако все по порядку.

В деревне Володово под Торжком, там, где растекается Валдайская возвышенность, жила-была девочка. Шестнадцать братьев и сестер могло быть у Ани Егоровой, но восемь из них умерли. А вскоре после гражданской войны умер и отец. После его смерти жить совсем трудно стало. Хлеба хватало только до рождества. Вот тогда Аннушку и отдали в школу золотошвеек. Старые дамы-преподаватели не хотели принимать девочку — мала, по возрасту не подходит. Но мать упросила начальницу школы — дочку приняли. И начались уроки. Удивительное золотошвейное мастерство, завезенное в тверские края при царе Горохе не то из Ассирии, не то из Вавилона, пришлось Аннушке по душе — только вот не смогла она сидеть за шитьем целыми днями, не по ней оказалось дело.

Тогда доучилась девочка в школе крестьянской молодежи, простилась с матушкой и пошла, словно в сказке, искать счастье той дорогой, которая ведет только прямо, дорогой, которой любили вступать в жизнь парни и девчата наших довоенных лет.

Долго ли, коротко ли шагала по ней Аннушка Егорова, но вот явилась в столицу, и удивила ее белокаменная огромным скоплением народа, городским шумом, зданиями своими высокими — в Торжке-то одни церкви да соборы вверх возносятся. Расправила девица гимнастерку, подтянула портупею и вошла в райком комсомола.

— Хочу работать на Метрострое! — заявила решительно.

— А что ты умеешь делать? — спросили Аню. Ну, что могла уметь делать девушка из деревни? И тогда отправили Егорову учиться в ФЗУ «Стройуч» — постигать профессию арматурщика.

Научилась она вскоре многому — прочно вязать проволоку, весело работать кусачками, заготавливать балки для железобетонных «рубашек» тоннеля. Что говорить, нелегко было спускаться в шахту на глубину пятьдесят метров по узкой, обледенелой лестнице, нелегко было таскать арматуру по штольне. В тоннеле всегда жарко, душно: сжатый воздух своим давлением отжимал грунтовые воды, осушал породу. Без привычки-то и у парней болели руки и спина. А девчатам так вообще категорически запретили работать в кессоне. Но они добились своего: дошли до самого Калинина и вернулись на шахту. Вернулись потому, что Метрострой был стройкой комсомола — тридцать тысяч комсомольцев стояли в авангарде этого удивительного сооружения века, — как же им быть в стороне?..

По шесть часов работала Аня Егорова в шахте. Когда требовалось, не оставляла рабочего места и по две смены. Зато сколько радости было потом, когда узнала, что на архитектурной выставке в Париже их станция («Красные ворота») получила высшую награду — «Гран-при»!..

Но все это только присказка — сказка, как говорится, впереди.

Бодрый, энергичный дух нашего поколения нес девушку из Торжка по прямой дороге все дальше. Вместе с подругами она сдает нормы на значки ГТО — «Готов к труду и обороне», ГСО — «Готов к санитарной обороне», на значок «Ворошиловский стрелок». Вокруг страны столько врагов — как не уметь защищать ее! Так что после того, как IX съезд комсомола бросил клич: «Комсомолец — на самолет!», Анне Егоровой и ее друзьям много времени на раздумья не потребовалось.

А когда враг вероломно нарушил наши границы, когда наше Отечество оказалось в опасности, на его защиту среди тысяч других стала и девушка из Торжка.

Немало превратностей судьбы пришлось испытать летчику-инструктору Егоровой, пока добилась она своего — попала на фронт. Но уже с лета 1941 года Егорова в 130-й отдельной авиаэскадрилье связи выполняет самые ответственные задания. Анну Александровну награждают орденом Красного Знамени, на партийном собрании эскадрильи принимают кандидатом в члены ВКП(б).

Дорогами отступления, меняя аэродромы, полевые площадки, отходила тогда с фронтом отдельная авиаэскадрилья связи. Немцы уже форсировали Кубань, овладели Майкопом, Краснодаром, захватили Моздок, Нальчик, вышли на подступы к Орджоникидзе. И вот в одном из вылетов в район Алагира тихоходный безоружный У-2 Егоровой атаковали «мессершмитты». От связной машины остались обломки, летчица же, чудом уцелев, сумела вернуться к своим.

Фронтовая судьба вскоре сведет нас на огненных высотах Кубани. Аня Егорова добьется перевода в боевую авиацию и станет первой женщиной, в то время единственной в мире, освоившей самолет-штурмовик. «Летающие танки», «черная смерть»… — как только не называли немцы эти наши грозные машины.

…Однажды Ане Егоровой пришлось выполнять задание командующего фронтом генерала И. Е. Петрова. Группе, в которую она входила, предстояло поставить дымовую завесу. Дело это чрезвычайно сложное. Мало того, что лететь нужно было без бомб, без реактивных снарядов, с незаряженными пушками и пулеметами — на самолет устанавливались одни лишь баллоны с дымным газом, — нельзя было и маневрировать. При маневре дымовая завеса получается рваная, а это значит, что в каком-то месте атака пехоты могла захлебнуться.

Сквозь огненные стены прошли тогда штурмовики, не свернув с курса, не изменив высоты. Боевое задание было выполнено. Всех летчиков за проявленное при этом мужество отметили орденами Красного Знамени, а Егоровой боевой орден прикрепил на гимнастерку лично командующий 4-й воздушной армией генерал К. А. Вершинин.

Через несколько дней поступил новый приказ — штурмовать войска и боевую технику противника, переправлявшиеся через Керченский пролив. В полку остались одни молодые летчики, и группу штурмовиков вести на задание поручили Егоровой.