Глава одиннадцатая.

Глава одиннадцатая.

Курс на Кубань

В конце декабря сорок второго я получил распоряжение срочно прибыть в штаб Военно-Воздушных Сил. Сборы для военного человека недолги. «Но почему срочно, в дни, когда мы добиваем немцев на Волге?» — недоумевал я. Однако приказ всегда приказ, и если что волновало меня тогда, то лишь одно — каким образом его лучше и быстрее выполнить. Транспортные самолеты из-за непогоды тогда не летали, о железной дороге и думать нечего было — пока доберешься… Помог случай. На одном из наших аэродромов стоял маленький трофейный самолет «шторх». Приняв решение лететь на нем, проверил я моторчик, дал по газам и с курсом на север полетел следом за приказом.

Не без приключений добрался до Москвы, а там… заблудился! Да, так уж получилось. Снегопад, облачность едва ли не до земли — ничего не разобрать, хотя Центральный-то аэродром, кажется, с закрытыми бы глазами отыскал.

— Куда сел?.. Лед провалится! — услышал я, едва приземлил машину на ровную площадку. Оказалось, сел на замерзшую реку за Крымским мостом, неподалеку от Кремля. Понятно, сразу же сориентировался, так что вскоре и самолет был на месте, и я, жив-здоров, докладывал заместителю командующего ВВС генералу А. В. Никитину о своем прибытии. А еще через час я вышел из кабинета командующего, стараясь осмыслить только что услышанное: «Вы назначены командиром истребительного авиакорпуса… В вашем распоряжении двести боевых машин… Корпус как мощный Резерв Верховного Главнокомандования будет использоваться для борьбы за господство в воздухе, изменения соотношений сил в нашу пользу…»

Господство в воздухе… Борьба за него велась на всем советско-германском фронте и характеризовалась небывалым ожесточением и напряженностью. Успех в этой борьбе зависел от многих факторов. Тут играли свою роль и превосходство над авиацией противника как в количественном, так и в качественном отношении, и высокий моральный дух воздушных бойцов, и организаторские способности авиационного командования. Наконец, наличие тех резервов для наращивания сил и восполнения потерь, которые теперь и должен был представлять я своим корпусом. Что там говорить, было над чем задуматься. Особенно врезалась в память фраза, сказанная А. В. Никитиным в заключение беседы:

«Учтите, Евгений Яковлевич, командиры корпусов Резерва Верховного Главнокомандования назначаются лично товарищем Сталиным…»

И побежали напряженные дни формирования 3-го истребительного авиакорпуса РВГК. Корпус должны были составить две дивизии — по три полка в каждой, и я уже знал их командиров. В 265-й истребительной — полковник П. Т. Коробков, в 278-й подполковник В. Т. Лисин. Комдивов в штабе ВВС мне представили как опытных летчиков и руководителей коллективов. А вскоре познакомили и с начальником моего будущего штаба.

«Михаил Андреевич Баранов», — по-домашнему представился мой ближайший помощник — с ним я служил на Дальнем Востоке — и уже вместе мы носились по кабинетам управления формирования и укомплектования ВВС, подмосковным аэродромам, вместе уговаривали управленцев подбросить 3-му истребительному полки, имевшие боевой опыт. К сожалению, генерал А. В. Никитин, ведавший вопросами формирования, лишь широко разводил руками и вопрошал:

«Где я на всех напасусь с боевым-то опытом?..» Но все-таки мою просьбу, чему я, признаться, был чрезвычайно рад, выполнить он согласился. Алексей Васильевич, выделив нашему корпусу несколько полков из внутренних округов, один полк — 812-й истребительный — разрешил взять с Дальнего Востока, полк, входивший в дивизию, которой я командовал до войны. Летчики этого полка в совершенстве владели боевой техникой — летали не только днем, но и ночью, мастерски пилотировали, точно стреляли. А что для истребителя еще надо?

Словом, понемногу-понемногу, а на подмосковных аэродромах собралось довольно большое хозяйство вверенного мне корпуса. Я продолжал знакомство с командирами полков — с каждым из них слетал на воздушный бой, проверил технику пилотирования, потом очередь дошла до командиров эскадрилий — всеми остался доволен.

На одном из аэродромов как-то обнаружил трофейный «мессер». Признаться, сразу загорелся: какой он, хваленый истребитель противника? Что за оружие на «мессершмитте», в чем он сильнее наших самолетов, какие у него уязвимые места?.. Не вдруг разрешили вылететь на незнакомой машине. Когда же разрешение было получено и я быстро освоил немецкий истребитель, то невольно захотелось подраться с кем-нибудь из наших пилотов в учебном бою.

Вызвался командир 812-го полка майор Еремин. Летчик он был сильный. И вот сходимся на встречных курсах — на равных, по-джентльменски, так сказать. А там — кто кого. Я закладываю глубокий крен, тяну ручку управления на себя — «мессер» вписывается в энергичный вираж. В управлении этот истребитель был достаточно легкий, ничего не скажешь. Вираж «мессершмитт» выполнял за 26—29 секунд. Но ведь и наш Як по тем временам, слава богу, машина была первоклассная. Скорость развивала до 580 километров в час, высоту в пять тысяч метров набирала за 5,4 минуты. Тот же вираж откручивала за 20 секунд. Так что вскоре, гляжу, Еремин заходит в хвост моему «мессеру». Пора маневрировать — я бросаю машину в крутой боевой разворот. На какой-то момент отрываюсь от Яка, но потом он снова висит на хвосте. Тогда выполняю переворот через крыло и решительно ухожу от Еремина…

Этот показательный бой длился до полного израсходования на самолетах горючего. После посадки мы откровенно обсудили с пилотами преимущества и недостатки боевых машин, вывод же при этом напрашивался один: бить врага можно без всяких сомнений — наш Як ни в чем не уступал хваленому германскому истребителю.

Я еще знакомился с полками авиакорпуса, улаживал организационные и прочие вопросы большого хозяйства, обучая летчиков, еще вел с ними воздушные бои на «мессершмитте», а на оперативных картах в ставках противоборствующих сторон уже сходились стрелы в том месте, дороже которого для меня, кажется, не было ничего на свете…

После сталинградской победы и окружения войск Паулюса для наших частей и соединений, державших на запоре ворота на Кавказ, наступили радостные дни. В начале января 1943 года перешла в наступление северная группа войск Закавказского фронта.

Еще в конце сорок второго представитель Ставки Верховного Главнокомандования генерал армии Г. К. Жуков потребовал от командующего Закавказским фронтом подготовить и провести операцию на краснодарском направлении. Генерал И. В. Тюленев доложил в Ставку свои соображения по поводу этой операции, но в тот же день получил директиву, в которой указывалось: «Основной недостаток представленного Вами плана операции заключается в разбросанности сил по всему фронту Черноморской группы», и предлагалось нанести стремительный удар группой войск, поставив себе целью как можно быстрее захватить Тихорецк с задачей отрезать силы противника при отходе их на Ростов. «По пути на Тихорецк, — указывала директива Ставки, — принять все меры к тому, чтобы с ходу захватить мосты через р. Кубань и город Краснодар… Вспомогательный удар нанести с целью обхода Новороссийска и его захвата группой войска составе двух стрелковых дивизий, трех стрелковых бригад, двух танковых батальонов из района Эриван-ского. Удар нанести через Абинскую с ближайшей задачей захватить Крымскую…»

Гитлеровское военное руководство в январе 1943 года, пополнив свои войска тотальной мобилизацией, тоже намеревалось перейти в наступление, и 17-я немецкая армия получила приказ любой ценой удержать низовья Кубани и Таманский полуостров. Но мощные удары наших войск немцы выдержать не смогли, и по сводкам Совинформбюро мы узнаем, что при поддержке авиации наши наземные части сломили сопротивление гитлеровцев и подошли к Моздоку с севера. 58-я армия, овладев Кизляром и Нижне-Бековичем, утром 3 января вышла к Тереку южнее Моздока. В тот же день город был освобожден.

4 января войска северной группы, продолжая преследование противника по всему 320-километровому фронту, захватили Красноградское. 5 января был освобожден Прохладный, а 6 января — населенный пункт Солдатское.

В ожесточенной борьбе продолжалось наступление наших войск. И вот 4 февраля в пригороде Новороссийска Станичке был высажен десант и захвачен плацдарм на Мысхако.

…2 часа 40 минут. Майор Ц. Л. Куников докладывает, что десант, подавив вражеское сопротивление, закрепился на берегу и просит выслать второй эшелон. Корабли отряда высадки перебрасывают в район Станички и второй, и третий эшелоны, и подразделения, расширяя плацдарм, переходят в наступление.

Немцы решают любой ценой сбросить десантников в море. Начались отчаянные контратаки. Цезарь Куников докладывает обстановку: «Противник наступает с кладбища, с домов Станички. Прошу огонь в этот район…» По Станичке ударили береговые батареи. Было принято решение главные силы основного десанта, который так и не высадился в районе Южной Озерейки, высадить здесь. Несколько дней шла эта тяжелая боевая работа. На занятом плацдарме в районе Мысхако и Станички, прорезая огневую завесу, корабли Черноморского флота высадили более семнадцати тысяч десантников. Плацдарм расширялся.

Тогда немцы перебросили из Краснодара свою 125-ю пехотную дивизию — соотношение сил изменилось. Десантники, отказавшись от наступательных действий, перешли к обороне…

Я следил за событиями в районе Новороссийска С тревогой думая о родном мне уголке земли, читал обращение Военного совета 18-й армии к малоземельцам, их ответ — слова простые, но твердые, как клятва: «Отвоеванный нами у врага клочок земли под городом Новороссийском мы назвали Малой землей. Она хотя и мала… наша, советская, она полита нашим потом, нашей кровью, и мы ее никогда и никому не отдадим…» — читал, и сердце мое сжималось от гнева и боли за поруганный отчий край. Казалось, дай волю — сам кинулся бы с малоземельцами в атаку!..

Но наш резервный корпус направляли на Воронежский фронт. Предполагалось, что мы будем в распоряжении командующего 17-й воздушной армии, и один полк уже успел перелететь в район Обояни, Вдруг телефонный звонок генерала Никитина:

— Перебазирование корпуса прекратить. Вам немедленно прибыть в штаб ВВС. Я поинтересовался:

— Могу ли знать, почему прекращено перебазирование?

В ответ краткое:

— Выезжайте немедленно! На месте объясню… Через несколько минут я мчался в «эмке», перебирая в памяти все возможные направления, на которых могли бы потребоваться авиационные резервы. «А возможно, причина вызова в штаб совершенно иная?..» — тревожно пробежала недобрая догадка. Но, едва переступив порог кабинета Никитина, услышал:

— На Кубани, в районе Новороссийска и станицы Крымской, очень тяжелая обстановка. Фашисты сосредоточили там четвертый воздушный флот, эскадры «Мельдерс», «Удет», «Зеленое сердце». Решением Ставки ваш корпус и перебрасываем на Кубань.

— Когда?

— Немедленно! Генерал Судец получил указание лидировать ваши истребители на «пешках». А мне звонил начальник канцелярии Верховного Поскребышев — вас в любую минуту могут вызвать к товарищу Сталину. — Алексей Васильевич показал на дверь соседней комнаты: — Находитесь здесь. В кабинете есть все виды связи. Ждите…

Не теряя времени зря, я принялся за распоряжения: звоню начальнику штаба, начальнику политотдела, в дивизии. Ведь предстояло менять все, начиная от полетных карт и маршрутов. Часа через два генерал Никитин предложил пообедать. Здесь же, в кабинете, нам накрыли стол, и в неторопливой беседе я получил подробную информацию о составе военно-воздушных сил Северо-Кавказского фронта и противника.

Немцы в соединениях своего 4-го воздушного флота сосредоточили около тысячи самолетов. У нас в составе 4-й и 5-й воздушных армий насчитывалось 450 боевых машин. Кроме того, с нашей стороны привлекалась авиация Черноморского флота, одна дивизия авиации дальнего действия. И вот из Резерва Ставки на Северо-Кавказский фронт направляют 2-й бомбардировочный авиакорпус, 2-й смешанный авиакорпус, 282-ю истребительную авиадивизию и мой 3-й истребительный авиационный корпус.

Таким образом, соотношение сил в воздухе было примерно равным. Немцы, правда, превосходили нас в бомбардировщиках, но мы обходили их в истребителях. И завоевать господство в воздухе, надежно прикрыть сухопутные войска, бомбардировочными и штурмовыми ударами уничтожать живую силу и артиллерию противника, содействуя наступлению 56-й армии, помогать нашим десантным частям юго-западнее Новороссийска — такая задача ставилась нашей авиации на северо-кавказском направлении.

— А будет ли время для ввода в бой моих летчиков? — спросил я Никитина. — Боевого-то опыта — ни у кого.

Александр Васильевич посмотрел на меня, не то сожалея, не то сочувствуя, и ответил:

— Думаю, что не будет…

Только к вечеру нас вызвали в Кремль. На ЗИС-110, машине командующего ВВС, минут через пять-семь доставили на территорию Кремля. Помню, два крепко скроенных молодых человека вели куда-то тихими коридорами, по лестницам, пока, наконец, мы не пришли в небольшую комнату, где нам было предложено сесть.

Позже мне не раз по всяким поводам приходилось бывать в Кремле, в его торжественном Георгиевском зале, и всякий раз я испытывал какое-то особое приподнятое состояние души при соприкосновении с историей Отечества, национальной славой России. Но тогда, в суровом сорок третьем, встреча с Кремлем проходила без этих волнующих ощущений. То есть поволноваться-то пришлось, да только по другим причинам. Помню, после некоторого ожидания в комнату вошел Поскребышев, поприветствовал нас и сказал:

— Я сейчас доложу товарищу Сталину о вашем прибытии. А знаете, зачем вас вызвали?..

Еще в штабе ВВС генерал Никитин высказал предположение, что, коль вызывают в Кремль, не исключена встреча со Сталиным. Готовясь к ней, я перебирал возможные варианты беседы, вопросы, которые мне могут задать. И вот сейчас растерялся: действительно, зачем нас мог вызвать Сталин?..

— По поводу кубанских боев, — ответил Никитин. Поскребышев задумался, кивнул головой:

— Я полагаю, что это так, — и вышел, оставив нас в кабинете. Тут же, словно из-под земли, выросли те молодцы, что сопровождали нас по кремлевским коридорам, и один из них вежливо пригласил следовать за ним. Никитин подтолкнул меня к какой-то двери, я шагнул решительно вперед и совершенно неожиданно оказался в просторной комнате, посреди которой у длинного стола стоял Сталин.

Запомнились почему-то многие подробности и мелочи той короткой встречи с Верховным Главнокомандующим. Помню, как Сталин держал себя. Левая его рука была согнута, в ней трубка — она дымилась. Я глубоко вдохнул, набрав воздуха, чтобы, как положено, по-военному четко и бодро представиться руководителю государства, но рта раскрыть так и не успел.

— Здравствуйте. Вот вы, стало быть, какой. Я много наслышан о вас. — Сталин говорил медленно, с легким кавказским акцентом. — Вы знаете, зачем я вас вызвал?

Я ответил, что в общих чертах меня проинформировали.

— Так вот, ваша задача — разбить четвертый воздушный флот гитлеровцев. Сил будет достаточно. Руководит там Вершинин. Усилим вас авиацией Голованова, — продолжал он и вдруг спросил: — А самолеты Яковлева летчикам нравятся? Превосходят они фашистские или нет?

Тут мне долго думать не требовалось, и я принялся уверенно излагать свое мнение о нашей боевой технике и самолетах врага, особенно «мессершмитте», которым, можно сказать, овладел в совершенстве. Высказал свою точку зрения и о воздушных боях, считая, что важнейшим из способов завоевания господства в воздухе является уничтожение авиации противника в воздухе и на аэродромах.

— Вот это правильно, — заметил Сталин. — Задача вам ясна, а настрой, я вижу, боевой. — И обратился к Поскребышеву: — Пожелаем успеха. Товарищ Никитин детали переброски корпуса на Кубань уточнит.

Подняв руку, Сталин дал понять, что разговор закончен. Минут через двадцать освободился Поскребышев и, улыбаясь, подошел ко мне:

— Савицкий, знаете, что сказал товарищ Сталин? «Этот генерал задачу выполнит, уверен…»

Под впечатлением встречи с Верховным я возвращался в штаб корпуса и невольно думал, какая же большая ответственность ложится на нас, весь личный состав 3-го истребительного. Думал, что расскажу сейчас о встрече в Кремле своим помощникам по боевой работе, на что нацелю — нельзя было упустить ничего: нам предстояли напряженные бои с отборными гитлеровскими эскадрами. Одолеть их, разбить врага, каким бы сильным он ни оказался, — это был и мой солдатский долг.

Оперативно мы подчинялись командованию 4-й воздушной армии, и как только первые части авиакорпуса приземлились на кубанских аэродромах, я отправился в штаб с докладом о прибытии. Встретил меня начальник штаба армии генерал-майор авиации А. 3. Устинов. Внимательно выслушав мое сообщение о боевом составе корпуса, его возможностях, Александр Захарович довольно подробно обрисовал мне положение дел на фронте.

11 апреля гитлеровская авиация совершила свыше 700 самолето-вылетов. Группами по 30—35 боевых машин немцы бомбили наши войска в районе Свистельников, Анастасьева, Абинской, Мысхако. 14 апреля наша 56-я армия, действовавшая на главном направлении, перешла в наступление на станицу Крымскую. Но уже рано утром следующего дня немцы контратаковали из восточной окраины станицы. А 15 апреля начались массированные удары 4-го германского воздушного флота по войскам 56-й армии. За день немцы совершили более 1500 самолето-вылетов.

Меня, понятно, интересовала авиация противника, и когда я услышал, что на крохотный клочок земли в районе Новороссийска, занимавший около тридцати квадратных километров, немцы бросили больше тысячи самолетов, невольно подумал о своих необстрелянных полках.

После беседы с начальником штаба более конкретные сведения о гитлеровской авиации, ее составе, базировании я получил от начальника разведки 4-й воздушной армии полковника В. Ф. Воронова. Немцы на аэродромах Крыма и Керченского полуострова сосредоточили цвет своего воздушного флота. Хотя мы и побили под Сталинградом их хваленые эскадры «Удет» и «Мельдерс», но эскадры эти были пополнены, и нам предстояло с ними сразиться.

Большое преимущество, надо сказать, гитлеровцы получили от расположения аэродромов. Хорошо оборудованные и защищенные, они находились в каких-то сорока-пятидесяти километрах от Новороссийска. Нам же предстояло летать в этот район с аэродромов, расположенных в два раза дальше. Для истребителей, на которых запас топлива всегда ограничен, деталь эта довольно существенна. Так, например, для немцев подлетное время их истребителей составляло минут десять, а располагаемое время в районе боя — тридцать-сорок минут. Для нас — в два раза меньше. Помехой для наших самолетов могли стать и северо-западные отроги Главного Кавказского хребта. Высота их небольшая — всего 400—500 метров, но при низкой облачности они могли стать непреодолимым препятствием для полета в район Мысхако. Погода же к середине апреля заметно ухудшилась — прошли сильные дожди, аэродромы наши раскисли. А немцы, располагая аэродромами с твердым покрытием, могли вылетать на задания без всяких проблем и работали очень интенсивно.

Вечером того же дня я представился командующему авиацией фронта генералу К. А. Вершинину. Константин Андреевич был краток и после небольшой беседы поставил моему корпусу боевую задачу: в тесном взаимодействии с наземными частями 18-й армии бомбоштурмовыми ударами нам предстояло уничтожить огневые средства и живую силу противника в районе Мысхако и Новороссийска и в то же время надежно прикрыть с воздуха боевые порядки наших десантных частей на Малой земле.

Я понимал сложившуюся обстановку, понимал, что времени на организацию управления, взаимодействия и решение многих других вопросов, связанных с обеспечением боевой работы корпуса, нет, но все же спросил генерала Вершинина, будет ли возможность ввести в строй молодых летчиков.

— Нет, — ответил Константин Андреевич, — такой возможности не будет. — И еще более решительно заключил: — Завтра в бой…

…Ночь была бодрая, свежая, в небе блестели крупные южные звезды, и лунный свет, призрачный, серебристый, заливал все вокруг. Я присел у березы передохнуть — апрельский-то день подзатянулся, — а весной береза чего-чего вам не нашепчет, каких ласковых слов не нашелестит, светлых чувств не навеет… Да только никак вот не увязывалось в сознании: эта буйная, такая близкая мне кубанская весна и вдруг — блиндажи, землянки, замаскированные истребители, готовые броситься в атаку… Да и сама ночная тишина казалась какой-то настороженной, прислушивающейся.

«Как могло случиться такое? Почему враги топчут мою родную землю?..» — снова и снова возникали давно тревожившие душу вопросы… И припомнились мне годы нашей шальной, горячей юности. Где-то ведь Витька Принц — неплохо драться умел! — может, вместе завтра в атаку пойдем?.. А детдомовская наша братва, заводская комсомолия? Как мечтали с парнями о будущем, какими возвышенными идеалами жили! И вот оно — пришло. Навалилось суровое испытание, проверка нашей верности тем юношеским идеалам, всему тому, что так бережно растили в себе, так горячо отстаивали в спорах, в драках с нэпманами. Нет, нам есть за что драться! Не дрогнем мы в жестоком бою ни перед какой силой!

В тот апрельский день нашего наступления первыми на боевое задание взлетели истребители полков А. У. Еремина и В. А. Папкова. С первой группой ушел на задание и я.

Летчик-истребитель в любом полете постоянно занят: он внимательно следит за воздушной обстановкой — ищет противника; он не теряет из поля зрения своих товарищей, тех, с кем выполняет задание; ведет ориентировку; оценивает работу двигателя, управляя боевой машиной, порой даже не глядя в кабину, на приборы. В том полете я привычно выполнял все положенное, необходимое, но невольно ловил себя на мысли, что жду-то не так встречи с врагом, как свидания с родным городом.

Новороссийск вынырнул из утренней дымки как-то вдруг сразу, доверчиво лег под крыло моей боевой машины, но города своей юности я не узнал. Руины, развалины домов и заводов, пепелище милой Станички… Как все было неузнаваемо, изуродовано!.. И защемило в ненависти сердце, забилось, застучало. «Где ты, враг? Уничтожить!..» Резко передернув педалями истребителя, я бросил взгляд в сторону ведомого и приготовился к бою.

Истребители Еремина взяли курс в сторону моря. Группа Папкова осталась над плацдармом, а я с Алексеем Новиковым решил ждать немцев над южной частью Цемесской бухты. Неподалеку отсюда, в районе Анапы, базировались истребители противника, и мне не терпелось сойтись с ними в схватке.

«Мессершмитты» появились с северо-запада. Утреннее солнце работало на нас: мы немцев обнаружили издалека, а они против солнечного света наших истребителей не замечали. Сближение произошло мгновенно — на встречно-пересекающихся курсах. Пилоты полка Папкова атаковали гитлеровцев, и завязался один из тех воздушных боев, о которых потом будут писать летописцы, которые войдут в историю о том, как мы завоевывали на Кубани господство в воздухе.

Первые минуты боя я наблюдал за действиями сторон — хотелось оценить обстановку, определить наиболее уязвимые места противника. Заметил, что летчики лучших гитлеровских эскадр к месту схватки пришли на большой, почти максимальной скорости. Понятно, для маневра у них создавалось преимущество. Так что нашим ребятам после первой же атаки пришлось перестраивать боевые порядки, а через минуту-другую уже трудно было разобрать, где атакуют свои, где чужие.

Когда появилась группа «юнкерсов», летчики Еремина тактически грамотно связали боем истребители их сопровождения и с первой же атаки подбили двух бомберов. Немцы, однако, продолжали полет к плацдарму. Пропустигь их туда было нельзя, и тогда мы с Новиковым решительно бросили свои машины в атаку…

Не стану утомлять читателя подробным описанием перипетий воздушного боя. Ведь и сам летчик после напряженной карусели схватки, отдаленно напоминающей гонки мотоциклистов в «колесе смерти», порой не может припомнить многих деталей боя. Важно было то, что тот первый наш бой мы выдержали. Сбили тогда двенадцать фашистских самолетов, из них восемь бомбардировщиков. И хотя не обошлось без потерь в обоих полках, первая победа вселяла уверенность в наши силы.

…До наступления сумерек бесперебойно работали полки резервного корпуса. Яростно набрасывались на нас «мессеры», бешено огрызались «юнкерсы», «хейнкели». Как я узнал позже, в тот день немцы готовили свою генеральную атаку. Время ее противник установил ровно в полдень — в 12 часов. Не случайно в 11 часов 30 минут по вражеским войскам был нанесен сосредоточенный удар силами шестидесяти бомбардировщиков и тридцати истребителей. В 16 часов 20 минут повторным ударом ста боевых машин наступление противника практически было сорвано.

В тот день в один из очередных вылетов на задание я ушел с лейтенантом Г. Л. Бородиным. На небе ни облачка, а Суджукская коса, охватившая Соленое озеро, Мысхако, куда мы держали курс, — все было скрыто в сплошной пелене дыма и пыли. Там к защитникам Малой земли рвались колонны фашистских танков, вездеходы с полевыми орудиями, автомашины с пехотой. Но их обрабатывали наши штурмовики и бомбардировщики. И взрывались боеприпасы, летели в воздух бензозаправщики, горели танки…

В какое-то мгновение замечаю группу «юнкерсов». Они идут к нашему плацдарму от Южной Озерейки, но, похоже, ударить по ним некому — истребители связаны боем Тогда принимаю решение атаковать самому и кричу Геннадию Бородину.

— Я — «Дракон». Атакую!..

Гудит воспаленный эфир. Сотни раций танков, самоходных пушек, радиостанций наведения, самолетов — русские и немецкие — передают команды, донесения, обстановку, взывают о помощи, предупреждают о противнике, ищут друг друга, и, не зная, слышит меня мой ведомый или не слышит, я с полупереворота бью по флагману «юнкерсов».

Молнией сверкнула огненная трасса, впилась в машину противника — и тут же сильно тряхнуло мой истребитель. «Юнкере» взорвался!.. Но ликовать пока рано. Еще на всех высотах идут бои, еще строй гитлеровских бомбардировщиков держится и упрямо идет к плацдарму. «Где наши?..» Ищу глазами знакомые силуэты Яков и замечаю, — наши истребители уже рядом, враг теперь не пройдет…

Докладывая в штаб группы армий «А» об итогах своего генерального удара под Мысхако, командование гитлеровской 17-й армии вынуждено было признать:

«Сегодняшнее авиационное наступление русских из района высадки десанта по Новороссийску и сильные атаки русского воздушного флота по аэродромам показали, как велики возможности русской авиации».

Мы полками корпуса в первый день боевой работы над Кубанью уничтожили 47 самолетов противника. Но срыв генеральной атаки немцев 20 апреля не означал, однако, прекращения их попыток уничтожить части 18-й армии. Они продолжались и в следующие дни. По четыре-пять боевых вылетов выполняли наши летчики, действуя порой на пределе своих сил, а предела этого, как казалось, не было. Пределом могла стать только смерть в бою..

С одного из боевых вылетов не вернулся командир 402-го истребительного авиационного полка подполковник В. А. Папков. Мы тяжело переживали гибель летчика. Ведь к смерти и на войне не привыкают. И как передать словами эту горечь, не знаю, не сумею сделать этого, а вот только скажу: на поле брани умирает солдат, чтобы вечно жило его Отечество. Когда тревога за жизнь Родины проникает в душу, тогда поле брани перестает быть полем смерти — становится полем самой жизни. Ну а если суждено солдату умереть, так он умирает с думой не о себе, а об Отечестве. Говорю так убежденно, потому что не раз смерть кружила и надо мною, но я оставался солдатом, не помышляя ни о чем другом, как о судьбе родной земли.

.. Пройдут годы. В плавнях Кубани однажды будет обнаружена боевая машина. Видно, до последнего дыхания дрался с врагом бесстрашный летчик. По номерам его орденов, обнаруженных в кабине самолета, установят, что это был командир 402-го истребительного авиаполка В. А. Папков.

В конце апреля — начале мая войска Северо-Кавказского фронта возобновили наступление в районе станицы Крымской. Взламывая укрепления гитлеровцев, наши штурмовики, бомбардировщики и истребители прокладывали путь войскам 56-й армии к станице. Воздушные бои приняли исключительно ожесточенный характер. Ведь от мастерства, мужества летчиков-истребителей в борьбе с врагом во многом зависел успех боевых действий и сухопутных войск, и авиации — как штурмовой, так и бомбардировочной.

Вот, к примеру, несколько цифр. На сравнительно узком участке фронта — всего-то в 25—30 километров — за день случалось до сорока воздушных схваток! Причем с каждой стороны в таких боях участвовало по 50—80 самолетов.

В эти горячие дни окончательно и утвердился у наших бойцов тот классический прием в расстановке сил истребителей, которому потом суждено было войти в историю воздушных сражений под названием «кубанская этажерка». Но прежде чем раскрыть тайну рождения знаменитой «этажерки», расскажу об одном интересном человеке.

Полковник Корягин. Командир одной из моих дивизий — 265-й истребительной. Признаюсь, у меня комдив вызывал явные симпатии к себе прямотой, умом, каким-то рыцарским отношением к своему солдатскому долгу перед Родиной — воевал Александр Александрович самозабвенно и яростно. А как умел пилотировать: в воздухе творил просто чудеса! В дивизии его любили все У комдива, надо сказать, была сильно развита ироническая жилка. Иронией он заменял окрики, внушения, и она действовала на подчиненных порой лучше всяких выговоров. Но вот когда требовалось отстоять справедливость, защитить того же подчиненного, комдив Корягин умел проявить твердый характер.

Припоминаю такой случай. Осенью сорок третьего наши войска, прорвав сильно укрепленный «Миус-фронт», как его называли немцы, продвигались на запад. Жестокие воздушные бои разыгрались над рекой со сказочным названием Молочная. И вот однажды в полк, которым командовал майор Николаенков, приехал большой начальник, и — надо же такому случиться — в это время налетели «юнкерсы» и принялись бомбить кавалерию, которую мы должны были прикрывать. Понятно, Николаенков поднял истребители в воздух и, горя желанием поскорее расправиться с «юнкерсами», дал по радио команду атаковать противника с ходу. Что тут говорить, решение было, конечно, поспешное Попробуй атакуй с ходу, если у боевой машины еще ни высоты нет, ни скорости.

Словом, немцы оказались в выгодном положении, и «мессеры», прикрывавшие бомбардировщики, срезали две наши машины. В гневе старший начальник вызвал комдива Корягина и жестоко распорядился: «Командира полка и командира группы — под суд!»

…Как-то перечитывал я «Войну и мир» Толстого. Запомнилась там такая картина Капитан Тушин с батарейцами спасает от гибели и плена солдата Багратиона И вдруг, ни в чем не разобравшись, на него налетает какой-то штабник. Только что мы видели высокую доблесть Тушина, и вот…

«Ну за что они меня?» — думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника…

Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина… Он стоял… с дрожащей нижней челюстью».

Героическое и доблестное в человеке померкло. Чиновничий окрик глубоко ранил даже бесстрашного капитана. Произошло ли что-то подобное с Николаенковым и командиром группы летчиком Федоровым — не об этом сейчас речь. Лично я всегда считал, что создать в боевом коллективе такую атмосферу, когда каждый готов «жизнь положить за други своя», куда как сложней, чем пускать пыль в глаза показной обстановкой служебного исполнительства. Такого окриками да разносами не добьешься. Ведь люди не на одно лицо: у каждого свой характер, бывает, и свои странности. Пробудишь явные и скрытые возможности, способности твоих подчиненных — во всю ширь сможешь развернуть и свое дарование, свой командирский талант. Ну а взыскания — к ним прибегнуть никогда не поздно.

Тогда, у берегов Молочной, уже не по-сказочному в полк приехали два следователя из военного трибунала, и вскоре было решено: Николаенкову — двенадцать лет лишения свободы за плохое руководство боем, а Федорову — восемь лет за трусость. Наказание обоим предписывалось отбыть после окончания войны, а пока что пилотов отчисляли из авиации с направлением в штрафные роты.

Вот тогда комдив Корягин и проявил свой характер!

— Что они понимают в летном деле, эти следователи?! — гремел над аэродромом голос комдива. — Приехали тут, самовлюбленно полагая, что владеют всеми процессами жизни и могут вертеть ими на потребу начальству и так и сяк…

Глаза Корягина, обычно добрые, бесхитростно смотрящие на мир, гневно сверкали. Он доказывал мне, что Иван Федоров — один из бесстрашных летчиков, признанный мастер воздушного боя не только в дивизии, но и во всем корпусе. Объяснял, что Николаенков, если и погорячился, допустил ошибку, так ведь в интересах дела — стремясь побыстрее помочь конникам, уберечь их от бомбардировки.

Мне, откровенно говоря, ничего не надо было доказывать. Я не сомневался в своих летчиках. Тот же Иван Федоров совсем недавно шестеркой дрался против сорока «юнкерсов». Наши сбили тогда пять гитлеровских машин и заставили немцев повернуть назад, а Федоров выдержал еще бой с шестеркой «мессершмиттов». Да какой бой! Бесстрашный истребитель так закрутил карусель, что немцы ахнуть не успели, как пушечной очередью прямо в воздухе он развалил одного «мессера». Иван Федоров не покинул поля боя, когда на его машине кончились боеприпасы. Он пошел на таран.

Что там говорить, о таких людях гекзаметром бы писать! А тут обвиняли в трусости..

Короче, поддержал я Корягина. Но свернуть чугунную самоуверенность тех двух следователей оказалось не так-то просто — легче на штурмовку было сходить. Пришлось основательно погорячиться на соответствующих уровнях, и вот сначала я добился, чтобы осужденных пилотов оставили в моем корпусе. А после войны трибуналу, слава богу, не потребовалось приводить свой приговор в исполнение. Летчики в боях показали верность воинской присяге, готовность отдать жизнь за Родину.

Так что на войне как на войне. Отчаянное, до безумия, напряжение сил в момент наступления, атаки — и оглушенность тишиной; неотвязные воспоминания о том, как было когда-то давно, «до войны», — и медленное возвращение к самому себе Между рассказанным выше эпизодом и боями на Кубани всего-то прошло месяца три. Но счет времени тогда мы вели не по календарю, а по боевым вылетам, и вся жизнь словно сходилась на них: первый вылет — воздушный бой над моей родной Станичкой, второй — штурмовка под Анапой, третий… четвертый…

Сейчас трудно припомнить, когда именно, после какого боя, но однажды комдив Корягин высказал мысль о целесообразности эшелонирования групп истребителей по высотам При этом одна группа, ударная, предполагалось, будет работать по бомбардировщикам противника, другая — связывать боем их истребителей, а третья, на самом верху, предназначалась бы для прикрытия своих, для использования ее в какой-то критический момент.

Так оно потом и вошло в практику нашей боевой работы — своего рода профессиональная специализация. В ударных группах летчики знали, с чего и как нужно начинать уничтожение бомбардировщиков, умели подавлять огонь их воздушных стрелков. Одно дело, скажем, бить Ю-87, но совсем другое — Ю-88 или Хе-111. Атаковывали противника летчики ударной группы, как правило, сверху. На большой скорости внезапно сваливались на гитлеровцев, наносили стремительный удар — и уходили вверх, на исходную позицию. Группа прикрытия при этом внимательно следила за воздушной обстановкой, не допуская истребителей противника к пилотам из ударной группы. Здесь были такие мастера воздушного боя, которым лучшие асы фашистских эскадр в подметки не годились. Ребята до тонкостей знали слабые и сильные стороны самолетов противника, тактические уловки немецких летчиков, умели связать их боем, отвлечь от нашей ударной группы.

Понятно, воздушные схватки проходили не по схеме. Обстановка нередко заставляла летчиков-истребителей меняться местами. Но после мы почти всегда анализировали свои действия, успехи и недостатки боевой работы. А в период затиший умудрялись даже проводить конференции по обмену опытом ведения боя.

Что скрывать, кое-кому не сразу пришлась по душе идея комдива Корягина. Исполнителем-то вообще быть спокойней, чем творцом. Удобней и уютней. Не поднимаясь на высоту творческой мысли, с которой только и увидишь далекий горизонт своих дел, можно спокойно, допустим, вырубить кедровый лес. Или засорить чистую речку какой-нибудь химией. Прикрылся дежурной фразой: «Наше дело маленькое — нам приказали…» — и шуруй топором, сливай в родниковую воду отраву, добиваясь при этом высоких профессиональных результатов.

Настоящему же творцу одного профессионализма, одних только умелых рук да холодного разума недостаточно. Должно быть еще и горячее сердце. Такое сердце билось в груди комдива Корягина! Опытный воздушный боец, унаследовавший мастерство своих учителей, Корягин не мог согласиться с тем, что он всего лишь исполнитель.

Но не только один Корягин думал о совершенствовании воздушного боя. В той же дивизии истребителей Дзусова было немало одаренных мастеров нашего дела, среди которых выделялся капитан А. И. Покрышкин, летчик, чье имя все чаще повторяли гитлеровские радиостанции, едва тот поднимался в воздух. Да и как было не думать о совершенствовании боя. Отсталость, шаблон в тактике боевых действий сказывались с первых же боев. В штабах нам, к примеру, определяли не только районы барражирования, но и высоты, скорости истребителей. Что из этого получалось — летчики испытывали, как говорится, на своей шкуре. В самом деле, долго ли разобраться в шаблоне? Вот немцы поначалу и били нас ни за понюх табаку. А верно ли относились к паре, как к боевой тактической единице? Применять-то мы ее уже применяли, да составлялась-то она бог весть как — перед каждым новым вылетом комплектовалась заново, что, естественно, далеко не лучшим образом сказывалось на слетанности летчиков, их понимании друг друга в бою.

Так что, можно сказать, самой жизнью, самой боевой обстановкой и утверждалась, находя признание, — наша знаменитая «кубанская этажерка». Хотя творили ее, конечно, люди — сопротивляясь обстоятельствам или подчиняясь им. При этом один, отмахиваясь безразлично, говорил: выше себя не прыгнешь. Это их тех, трезвомыслящих. А другой считал, что надо попытаться прыгнуть, ставил планку выше и преодолевал!

Так ведь и всегда: трезвомыслящий еще не обязательно мыслящий…

Многому научили нас огненные высоты Мысхако, Новороссийска, кубанских станиц. Неопытными, необстрелянными с ходу вступили мы в воздушное сраженье и за каких-то полтора месяца научились широко использовать вертикальный маневр, эшелонировать боевые порядки по высоте, фронту. Часто наши летчики применяли способ «свободной охоты», блокирование аэродромов противника, а перехват бомбардировщиков мы могли осуществлять сильными маневренными группами истребителей даже на дальних подступах к линии фронта. Четко организованная при этом система оповещения и наведения позволяла широко применять наращивание авиационных сил в ходе воздушного сражения.

Столь подробно я об этом говорю потому, что хочется пояснить, какими все же путями шло завоевание господства в воздухе. Те 1110 самолетов, которые враг потерял на Кубани, достались ведь далеко не за счет одного энтузиазма лихой пилотской братвы. 800 боевых машин противника были сбиты в воздушных боях. Такого могли добиться только уверенные в себе мастера, и я долго бы мог перечислять имена летчиков, отличившихся в кубанских боях. Среди них А. И. Новиков, А. И. Туманов, С. А. Лебедев, П. Ф. Гаврилов, П. Т. Тарасов, И. В. Федоров, С. И. Маковский, многие другие.

Нельзя не вспомнить и летчиков из других авиационных соединений, с которыми мы взаимодействовали в боях над Кубанью. Очень высоко ценили наши пилоты боевое мастерство капитанов А. И. Покрышкина, Н. К. Наумчика, братьев Бориса и Дмитрия Глинки, В. И. Фадеева, В. Г. Семенишина, Г. А. Речкалова. Умело громили врага и штурмовики генерала И. Т. Еременко, бомбардировщики генерала В. А. Ушакова, морские летчики генерала В. В. Ермаченкова, бесстрашные девчата из полка ночных бомбардировщиков Е. Д. Бершанской.

Выполняя решение Ставки, войска Северо-Кавказского фронта в начале июля 1943 года закрепились на достигнутых рубежах, готовясь к прорыву «Голубой линии» врага. А моему корпусу неожиданно пришел приказ срочно перебазироваться на другой участок советско-германского фронта. Особенность фронтовой жизни в том и состоит, что самые неожиданные приказы выполняются как обычные Подводя же итог нашей боевой работы в небе Кубани, я мог уверенно сказать, что возложенные на нас задачи мы выполнили с честью. 445 сбитых самолетов противника записали мои летчики на боевой счет корпуса.

Из сохранившихся документов — боевых донесений, приказов, представлений, теперь уже уложенных в архивные папки — для истории! — как память о тех горячих боях в небе Кубани осталась копия одной любопытной вражеской телефонограммы:

«При встрече с противником всем летчикам обращать особое внимание на отдельно летящую пару (самолет) типа Як. Принять все меры для уничтожения. Возможно, что это русский генерал Савицкий».

Уже история…