XIV. ПОД КРАСНЫМ ЗНАМЕНЕМ
XIV. ПОД КРАСНЫМ ЗНАМЕНЕМ
Бауман вышел из тюрьмы в исключительно напряженные, полные исторических событий дни: разгоралась всероссийская забастовка, рабочий класс открыто выступил на улицы, требуя уж не экономических уступок от предпринимателей, а политических свобод от правительства.
Начавшаяся в Москве 19 сентября забастовка печатников охватила ряд крупных заводов и фабрик.
Николай Эрнестович немедленно связался с Московским комитетом большевиков и был кооптирован в члены этого комитета.
МК большевиков работал в 1905 году весьма напряженно. «В незабываемых событиях 1905 г Москва, московский пролетариат, Московский Комитет большевиков, «один из образцовых комитетов нашей партии», как его назвал Ленин, заняли почетнейшее место. Общую оценку того, какое место заняла Москва в первой русской революции, дал Ленин в следующих словах: «Москва и Петербург поделили между собой честь революционного пролетарского почина».
Всей своей историей московская организация заслужила эту ленинскую оценку.
Несмотря на аресты членов организации и «особенно ее руководящего состава осенью 1904 года (что дало основание охранному отделению доносить в департамент полиции о «полной ликвидации» МК РСДРП), Московский комитет в 1905 году был, Вопреки стараниям охранки, восстановлен и вел напряженную работу. Разрастались, под влиянием общего подъема рабочих масс, низовые организации, насчитывающие в одной только Москве свыше тысячи организованных рабочих-большевиков»{«Листовки московских большевиков 1905 г.». М., 1941, стр. IV.}.
В первые дни после своего освобождения Бауман хотел отдохнуть, войти в курс событий — «осмотреться в обстановке», как он говорил товарищам по работе в МК большевиков. Но не такова была кипучая, боевая натура большевика-ленинца, прирожденного массовика-организатора, чтобы ограничиться только «ознакомлением с обстановкой». Уже на четвертый день по выходе из тюрьмы Бауман посещает рабочие собрания в Лефортовском и Сокольническом районах. Рабочие радостно приветствуют своего старого друга и руководителя. А Николай Эрнестович с неменьшей радостью видит, как далеко вперед шагнула революционная, рабочая Москва за те шестнадцать месяцев, которые он провел в стенах Таганской тюрьмы. Непрерывные митинги в высших учебных заведениях, остановка фабрик и заводов, агитация даже в воинских частях — все это захватывало своей новизной, широтой невиданного доселе размаха событий. Бауман посещает железнодорожные мастерские Курской дороги — один из наиболее революционных центров рабочего движения в смежном с Лефортовским районе. Где бы ни появился Бауман — всюду он видит картины, совершенно несравнимые с обстановкой июня 1904 года, когда Николая Эрнестовича арестовали и отправили в Таганскую тюрьму. Бастуют печатники, металлисты, работники связи, текстильщики… даже официанты присоединились к забастовавшим. На улицах и площадях — демонстрации, с пением революционных песен, с красными флагами, с антиправительственными лозунгами.
Полиция напрягает последние силы в бесплодных попытках остановить разлившиеся волны народного негодования.
В противовес рабочему движению в отдельных районах начинает поднимать голову черная сотня. Полиция и охранное отделение усиленно формируют отряды, подбирая головорезов, для «защиты царя-батюшки».
На Гавриковой площади издавна темнело большое серое здание хлебной биржи. Здесь «хлебные короли» вершили свои дела, поучали многочисленных весовщиков, надсмотрщиков и приказчиков, как надо «вести без убытка» торговые дела. С неистовой злобой вели они речи о забастовках, натравливая зависящих от них служащих и рабочих на революционеров, твердили о том, что «красные и студенты против бога и царя идут».
Но, конечно, эти заправилы и воротилы «большой коммерции» сами в открытых выступлениях против рабочих-демонстрантов не участвовали. Совместно с полицией купцы и домовладельцы, содержатели трактиров и чайных лишь вербовали черную сотню.
Они предпочитали загребать жар чужими руками, натравливая на революционеров деклассированных, опустившихся «на дно» уголовников, пропойц.
Царское правительство хваталось, как утопающий, за каждую соломинку, пытаясь в организации подонков, деклассированных элементов найти помощь и поддержку.
Вместе с тем оно решилось на издание пресловутого манифеста 17 октября, пытаясь этим шагом затормозить развитие революционных событий. Царизм надеялся выиграть время, перестроить ряды своих защитников и, выждав момент, нанести революции решительный удар. Николай II в лицемерных выражениях призывал своих подданных к спокойствию. Манифест 17 октября широковещательно обещал «незыблемые основы гражданской свободы», в том числе неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний… Ленин дал исчерпывающее определение этому хитрому шагу царизма: царь уже не может править страной при помощи грубой силы, вынужден обещать «гражданские свободы» и даже «законодательную думу».
«Самодержавие уже не в силах открыто выступить против резолюции. Революция еще не в силах нанести решительного удара врагу. Это колебание почти уравновешенных сил неизбежно порождает растерянность власти, вызывает переходы от репрессий к уступкам, к законам о свободе печати и свободе собраний»{В. И. Ленин, Соч., изд. 4, т. 9, стр. 363.} — писал В. К. Ленин.
Большевики с первого же момента появления манифеста призвали рабочие массы не верить ложным обещаниям царизма.
И Московский комитет, на заседаниях которого неизменно присутствовал Бауман, немедленно повел широкую агитационную работу о задачах партии, о задачах рабочих в эти решающие дни.
Глубоко вскрыта настоящая цель манифеста в прокламации Московского комитета большевиков:
«Товарищи! Наша грозная стачка нанесла ненавистному правительству страшный удар. Растерявшееся правительство хватается за единственное оставшееся у него средство, — оно бросается в объятия буржуазии и умеренно-либеральных его прислужников…
Наша стачка нанесла царскому правительству страшный удар, но вместе с тем она ярко доказала нам, что одной забастовкой убить его, стереть с лица земли нельзя. Оружие! Дайте нам оружие!..»{«Большевистские прокламации и листовки по Москве и Московской губернии:». М. — Л., 1926, стр. 301.}
Наступил день 18 (31) октября 1905 года.
В этот день по всей Москве произошли большие демонстрации рабочих, интеллигенции, служащих, учащейся молодежи. Трудящиеся требовали освобождения политических заключенных. Народ требовал выполнения, реального доказательства одной из обещанных манифестом 17 октября «свобод». Так как рабочие справедливо полагали, что правительство попытается всячески оттянуть освобождение политзаключенных, то демонстранты двинулись со всех концов Москвы к Бутырской и Таганской тюрьмам, где еще находилось большое число арестованных революционеров. В эти дни в Москве, по инициативе Московского комитета большевиков, уже возникали вооруженные дружины рабочих. В Лефортове дружинники практиковались в стрельбе на огромных пустырях неподалеку от Синичкина пруда, в больших подвалах Технического училища на Коровьем Броду. Создавались запасы оружия и патронов, главным образом револьверов системы «Смит и Вессон». Возникали своеобразные штабы боевых дружин, причем место для этих военных точек выбиралось с таким расчетом, чтобы можно было контролировать две-три улицы или площадь. Так, на углу Селезневской и Долгоруковской улиц, в больших подвалах отделения булочной Филиппова, обосновался штаб дружины и небольшой склад оружия. Место было выбрано удачно: обширный двор граничил с тремя улицами; кроме того, перебравшись через невысокий забор, дружинники могли свободно сообщаться с Косым переулком, где тоже образовалась «точка» вооруженных рабочих. Точно так же организовывалась дружина и на углу Ирининской улицы и в районе Немецкой улицы: здесь дружинники держали тесную связь с большевиками, прочно обосновавшимися в стенах Технического училища.
И когда из многих районов Москвы двинулись группы рабочих к стенам Бутырок и Таганки, в рядах демонстрации шли многочисленные представители различных московских фабрик, заводов, и предприятий — Густава Листа, Гужона, «Новый Бромлей», типографии Кушнерева, Миусского парка кондитерской фабрики «Реномэ».
Демонстранты запрудили улицы и переулки около тюрьмы, повсюду пение революционных песен, боевые лозунг«, флаги.
Участники этого похода московских рабочих пишут, что демонстрация растянулась от Страстного монастыря до Бутырок. Красные знамена развевались вокруг тюрьмы. Вышедшие из тюремных ворот политические были встречены «громким «ура». — Ура! — неслось по всей улице. Заключенных целовали, поднимали на руки. Предусмотрительно для многих захватили другую одежду и парики. Несмотря на «объявленные свободы», никто не был уверен в том, что это не будет нарушено через два дня.
В рядах рабочей демонстрации порядок поддерживали дружинники. Но оружия с собой почти никто не взял, — такова была директива руководителей колонн, чтобы избежать столкновения и кровопролития, если черносотенцы попытаются организовать контрдемонстрацию. Такие попытки, действительно, были и близ Бутырской и близ Таганской тюрьмы. Рабочие фабрик Сиу, «Дукат» и Брестских железнодорожных мастерских уже на обратном пути от Бутырской тюрьмы встретились с организованным полицией отрядом черной сотни. С пением «Спаси, господи» черносотенцы выступили вблизи Тверской улицы против рабочих: «черная сотня налезала на передние ряды демонстрации. Послышались первые выстрелы с их стороны. Ясно было, что стреляли не наши, а провокаторы. Оказались раненые. Тогда мы решились ответить градом камней. Нужно сказать, что огнестрельное оружие мы вообще, как правило, старались не применять». Рабочие фабрики Сиу зашли в тыл черносотенцам, и те поспешно бросились наутек. Рабочая колонна сумела пройти на Тверскую и разошлась по своим заводам.
Выступления черносотенцев против рабочих демонстраций, в связи с освобождением политических заключенных, прошли в тот день и в других районах. Особенно же трагически события развернулись в Лефортовском районе, на Немецкой улице… Получив ночью 17 (30) октября известие о манифесте, Московский комитет большевиков, помещавшийся в Техническом училище, решил на другой же день утром возглавить рабочую демонстрацию. Рабочие собирались итти к Таганской тюрьме — встречать освобожденных политических. МК решил показать рабочим, насколько нереальны широковещательные обещания царского манифеста. Вместе с тем поход рабочей демонстрации должен был показать готовность московского пролетариата к близким событиям…
И 18 (31) октября «с утра, как всегда в те дни, — вспоминает один из ближайших друзей Баумана, — все аудитории Технического училища были полны рабочими, слушавшими ораторов. Были мобилизованы все силы МК для успешного проведения приступа на московскую Бастилию. Все наши почти были в сборе. Среди нас был и «дядя Коля» — Николай Эрнестович Бауман… Настроен он был, как и всегда, жизнерадостно, и эта жизнерадостность передавалась всем его окружающим»{Сборник «Товарищ Бауман», изд. 2. М., 1930, стр. 83–85.}.
В это время в актовом зале Технического училища происходил громадный митинг: ораторы Московского комитета большевиков требовали немедленного освобождения всех политических заключенных.
К Бауману и М. Н. Лядову подошли товарищи и сообщили решение митинга: всем присутствующим итти в Таганскую тюрьму.
Громадное оживление, необыкновенный подъем духа царили и в до отказа набитых рабочими обширных аудиториях Технического училища и на дворе, где уже строились колонны с флагами, знаменами, плакатами.
«Свобода заключенным!..»
«Требуем всеобщей амнистии!..»
«Долой царский произвол!» — таковы были требования рабочих, наскоро написанные мелом на красных полотнищах.
Николай Эрнестович, только что сам покинувший стены тюрьмы, шел освобождать оставшихся ^ще там товарищей с необыкновенной радостью.
«Подумать только — идем открыто, во главе тысяч рабочих! И куда? — в тюрьму, освобождать друзей!.» — бросил он на ходу одному из своих спутников.
С. Черномордик (П. Ларионов) справедливо замечает, что «человеку подполья, каким был Бауман (и какими мы были все), имевшему до своего заключения дело с конспиративными кружками, группами и в лучшем случае «массовкой», где-нибудь в лесу, пришлось натолкнуться на невиданное до того в России явление — на всеобщую всероссийскую политическую забастовку, в которой участвовали миллионы рабочих. Для всех нас это было ново, но мы, принимавшие активное участие в подготовке этих событий, подошли к ним постепенно, так сказать, политически учились. В другом положении очутились товарищи, как Бауман, которые после долгого отрыва от партийной работы попали как бы из одной эпохи политической жизни в другую»{Сборник «Товарищ Бауман», изд. 2. М., 1930, стр. 83–84.}.
Вот почему в это утро, по свидетельству буквально всех окружавших его товарищей, Бауман был исключительно одухотворен, весел и жизнерадостен…
МК большевиков руководил движением огромной колонны. Впереди шла боевая дружина, которая должна была отразить возможное контрвыступление черной сотни. Угрозы черносотенцев были известны руководителям МК.
В Техническом училище на митингах присутствовали в одной-двух аудиториях и эсеры. Они вначале, при объявлении похода к тюрьме, выразили свое явное недовольство тем, что инициатива демонстрации принадлежит МК большевиков, и пытались было заявить свои претензии на руководство движением. Но рабочие указали «а их более чем скромное место, заявив, что «обойдутся и без их помощи и сочувствия».
Около двух часов дня демонстрация, насчитывавшая несколько тысяч рабочих, студентов, интеллигентов, тронулась от Технического училища к Таганке.
При самом начале шествия, когда демонстрация выходила на Коровий Брод, произошел характерный эпизод, сильно поднявший и без того боевое настроение рабочих: демонстрацию приветствовали из своих казарм солдаты резервного батальона. Вместо выстрелов со стороны солдат раздались сочувственные возгласы!.. Один из руководителей колонны, подбежав к казармам поближе, произнес краткую, но сильную речь, убеждая солдат пойти вместе с рабочими «освобождать своих братьев, долго томившихся в царских застенках за наше общее дело». Однако солдаты жестами показали, что офицеры не выпустят их из казарм.
Демонстрация направилась на Немецкую улицу (ныне улица Баумана). Николай Эрнестович шел в первых рядах демонстрации. Он очень сожалел, что не удалось присоединить к рабочей колонне и солдат-резервистов. Впереди, у фабрики Дюфурмантеля, виднелась группа рабочих.
— Они пойдут вместе с нами!.. — воскликнул Николай Эрнестович и быстро направился к фабрике. Он сильно торопился, чтоб не отстать от двинувшейся дальше демонстрации. В это время по улице проезжал извозчик — большая редкость в те дни, когда, при объявлении всеобщей забастовки, бастовали и извозчики. Бауман на ходу вспрыгнул на пролетку, торопясь к толпе рабочих. Один из демонстрантов успел передать Николаю Эрнестовичу красное знамя.
— Не пройдет пяти минут, как я буду с вами!.. — крикнул, уезжая, Бауман.
И в памяти участников демонстрации навек запечатлелось: «одухотворенный «дядя Коля» на извозчике с развевающимся красным знаменем в руках. Все повернулись направо, устремивши свой взгляд к «дяде Коле» в ожидании возвращения его с рабочими»{Сборник «Товарищ Бауман», изд. 2. М., 1930, стр. 85.}.
Но в этот момент из ворот близ фабрики Щапова{Фабрика Щапова — ныне «Красная работница», фабрика Дюфурмантеля — «III конгресс Профинтерна».}, как шакал, выскочил «»перерез извозчику черносотенец Михалин. Он служил хожалым{Хозяйский надсмотрщик за порядком в рабочих общежитиях, на фабричном дворе а т. п.} на фабрике Щапова и был завербован приставом 2-й Басманной части в «патриотическую», то-есть черносотенную, организацию для нападения» на «красных». Он трусливо озирался на удалявшуюся демонстрацию, сжимая в руке тяжелый отрез водопроводной трубы.
Миг — и Михалин, подбежав сзади к пролетке, ударил Баумана в голову…
Николай Эрнестович упал… красное знамя покрыло его.
Убийца стремглав бросился к поджидавшим в воротах сообщникам.
Но со всех сторон уже бежали рабочие, видезшие трагическую картину нападения черносотенца. Тогда Михалин направился в надежное укрытие — в полицейский участок. Вслед трусливо бежавшей черной сотне раздались револьверные выстрелы. Рабочие выбежали из рядов колонны, бросились к пролетке, в которой лежал их товарищ и руководитель.
Друзья подняли Николая Эрнестовича на руки и понесли в ближайшую амбулаторию, чтобы оказать ему первую медицинскую помощь. Н. Э. Бауман лишь слабо хрипел и изредка тяжело вздыхал… жизнь угасала…
В амбулатории фельдшер Константинов{В беседе с автором этой работы тов. Константинов, работавший в тридцатых годах в ВТУ имени II. Э. Баумана, вспоминал, что «удар был смертельным: в большой, раздробленной раме виднелся поврежденный мозг. Николай Эрнестович умер почти на моих руках…»} пытался помочь тяжело раненному, но все средства были бессильны… Николай Эрнестович, не приходя в сознание, через несколько минут скончался.
В колонне шла жена Николая Эрнестовича. Узнав о трагическом событии, она вначале как бы оцепенела… Затем, поняв ужас совершившегося, она собрала всю силу воли и вместе с ближайшими друзьями понесла труп Николая Эрнестовича в Техническое училище. Красное знамя, которое Бауман так недавно еще высоко поднимал над рядами рабочей колонны, теперь покрывало его бездыханное тело…
«Труп Баумана внесли в Техническое училище, — вспоминает один из очевидцев убийства Баумана. — Рядом с носилками шла совершенно окаменевшая жена Баумана, тов. Ирина (партийная кличка). Едва успели поставить носилки, как вдруг она обратилась к собравшейся толпе с потрясающей речью. Эта женщина-революционерка, свежее горе которой могло выразиться революционным призывом к толпе, эта женщина, которая свой плач над трупом мужа обратила в революционный клич, произвела сильное впечатление на всех собравшихся».
Не прошло и нескольких часов, как в Техническое училище стали звонить по телефону из университета, с различных фабрик и заводов Сокольнического, Лефортовского, Замоскворецкого районов, из подмосковных железнодорожных мастерских, из Петровской сельскохозяйственной академии. Вскоре на дворе училища появились группы рабочих, пришедших отдать последний долг своему погибшему другу и товарищу.
Суровы и грозны были лица рабочих с заводов Гужона, Густава Листа. Они пришли одними из первых и тут же, у тела предательски убитого Баумана, поклялись отомстить за смерть своего любимого «Ивана Сергеевича», «дяди Коли»- А к вечеру 19 октября (1 ноября) «асе университетские аудитории на Моховой были набиты доотказа массой рабочих, студентов, интеллигенции, всюду говорили о Баумане, речи ораторов дышали ненавистью к поработителям, раздавались требования беспощадной мести за смерть большевика — за убийство Баумана»{Сборник Н. Э. Бауман»., изд 2. М., 1937 стр. 27.}.
Тысячи рабочих, учащихся, ремесленников, интеллигентов устремились по окончании митингов из центра города к Техническому училищу. Здесь, в актовом зале, на простом столе, лежал, покрытый алым полотнищем, погибший большевик… Рядом стоял столик, на который приходившие труженики Москвы клали деньги, — все знали, что они пойдут на вооружение рабочих дружин, для отпора подлым вылазкам черносотенцев. В соседней аудитории шили большое красное покрывало на гроб и траурные черно-красные флаги. У изголовья виднелось большое красное знамя. На нем горели золотые буквы:
Погибшему борцу за свободу
От рабочих фабрик и заводов.
Многочисленные делегации проходили в торжественно-скорбной тишине мимо погибшего борца, низко наклоняли знамена, приносили новые и новые венки. Венков было так много, что не только изголовье погибшего большевика, но и весь стол вскоре был покрыт ковром живых цветов…
Рабочие вполголоса расспрашивали друзей Баумана о подробностях убийства, клялись, что черная сотня поплатится за этот подлый выпад, спрашивали о дне похорон. Вопрос о похоронах обсуждали члены МК большевиков.
Полиция и жандармерия всеми средствами пытались не допустить публичных похорон, которые неминуемо должны были превратиться в грандиозную демонстрацию. Не решаясь послать за трупом Баумана наряд полиции, так как вокруг Технического училища дежурили вооруженные отряды рабочих, поклявшихся пронести гроб убитого ленинца по всей Москве, полиция решила применить обходный маневр. В Техническое училище явился полицейский пристав, заявивший членам Московского комитета большевиков, что для предания убийцы Баумана суду необходимо труп убитого подвергнуть вскрытию, так как «это требуется по правилам судебного следствия». Товарищи Н. Э. Баумана разгадали этот ход полицейских властей, и пристав вынужден был, после краткого и категорического ответа членов МК, весьма поспешно покинуть здание Технического училища.
Московский комитет большевиков постановил: похороны любимого московскими рабочими большевика-ленинца должны послужить поводом к решительному, гневному выступлению пролетариата.
«Убитый Бауман должен еще раз повести за собой толпу, как не раз вел ее живой!» — решили друзья и соратники верного ленинца.