IX Раскол в «Возрождении» Конфликт с С. Маковским Разрыв с «Возрождением»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

IX

Раскол в «Возрождении»

Конфликт с С. Маковским

Разрыв с «Возрождением»

Душевное самочувствие Шмелева, его материальное существование зависело от отношений с ведущими газетами и журналами. Вольно или невольно он оказывался в центре общественных битв и подвергался крайне некорректным нападкам со стороны недоброжелателей.

В Париже, как писал Куприн, газеты читались с неимоверным рвением: «Хлеб, вино и газета составляют насущные потребности одинаковой важности. От министра до каменщика, до кондуктора из метро — каждый парижанин покупает утром „свою газету“ <…> Газета обладает здесь страшной движущей силой»[267]. Это же относится и к русской среде. Русские газеты и журналы — духовный хлеб эмигранта. Они формировали общественное мнение и влияли на творческие судьбы писателей, которым приходилось либо принимать точку зрения редакции, либо бранить ее. Редактор мог быть доброжелательным помощником, мог быть диктатором, мог быть агрессивным критиком. Редактор — источник терзаний литераторов.

Взглядам Шмелева отвечала умеренно-консервативная направленность «Возрождения». Он активно публиковался на страницах этой газеты и как прозаик, и как публицист. В «Возрождении» он стал своим человеком. Наступление нового, 1926 года он встречал в замечательном содружестве актива газеты. На ужине были близкие ему Иван Алексеевич Бунин и Николай Карлович Кульман. Угощал Абрам Осипович Гукасов (Гукасянц).

«Возрождение» и было создано нефтепромышленником и меценатом Гукасовым, выходцем из Азербайджана, образованным человеком, обучавшимся в Москве и Лейпциге. Возможно, в щедрости Гукасова сказались его политические амбиции. По его приглашению главным редактором стал историк, философ и публицист Петр Бернгардович Струве, который впоследствии писал: «Я руководствовался соображениями чисто политическими. Мне нечего было составлять себе литературную или политическую карьеру. Я не был ни безработен, ни заинтересован в оставлении научной работы <…>. С большим сожалением об упускаемой академической возможности, но вполне сознательно я решил посвятить свои силы, умение и опыт — созданию большого национального органа в русском Зарубежье»[268]. Прежде всего Струве привлек к сотрудничеству Бунина, вслед за ним в газету пришел Шмелев с циклом публицистических рассказов «Сидя на берегу». Он не давал газете политически острых, аналитических статей и этим, может быть, не вполне соответствовал ее политическим и полемическим задачам, но Струве писал Бунину: «Его вещи очень быстро печатаются, хотя они не принадлежат ни к злободневной, ни к занимательной литературе. Это доказывает, что мы очень дорожим его сотрудничеством»[269]. Дали свое согласие печататься на страницах «Возрождения» А. Куприн, А. Амфитеатров, И. Лукаш, А. Яблоновский, Н. Тэффи и многие другие.

Газета соответствовала монархическим, охранительным настроениям эмиграции, выражала идеи Белого движения, пропагандировала общенациональную идею сильной и свободной России, религиозную мысль и была полемически настроена по отношению к либералам, республиканско-демократическому крылу эмиграции, в частности ее органу — газете Павла Николаевича Милюкова «Последние новости». Благодаря усилиям газеты и на основе ее программы 4 апреля 1926 года в Париже был созван Всемирный русский съезд зарубежья, собравший патриотические силы эмиграции.

Среди идеологов «Возрождения» были Ильин и политик, в прошлом представитель правого крыла нескольких Государственных Дум Василий Витальевич Шульгин. Ясны причины отказа сотрудничать с «Возрождением» Мережковского, который написал Струве 19 июня 1925 года: «Ваша воля к центру („либерально-консервативному“) мне очень по душе. Весь вопрос в том, откуда идти к центру, слева или справа. Но и расхождение в этом не было бы „противопоказанием“, если бы не два имени в Вашей газете: Ильин и Шульгин. Вы, должно быть, не знаете, что Шульгин не очень давно, в газете Филиппова, написал обо мне такую гнусность (что я „основатель комсомола“!), что мне после этого невозможно сотрудничать рядом с ним. А Ильин типичный „крайний“, русский максималист. Его теория „теократического самодержавия“ („православный меч“) мне глубоко враждебна и кажется вредной, помогающей большевикам. Я ведь всю жизнь свою употребил, и не раскаиваюсь в этом, даже после того, что случилось (а безмерную преступность того, что случилось, и нашу ответственность я сознаю так же, как и Вы), всю жизнь я употребил на то, чтобы доказать, что связь православия с самодержавием (царь — наместник Христа, папа — кесарь) нечестива. А Ильин, после страшного опыта, наивно и безответственно („евразийски“ невежественно и дико) опять утверждает эту связь»[270]. Был получен отказ и от Бердяева, который заподозрил небрежность в самом стиле приглашения: «Согласитесь, что характер приглашения не свидетельствует о слишком большом желании видеть меня в числе сотрудников. Совершенно ясно, что я по своему образу мыслей не подхожу для газеты и газета не подходит для меня. Вы это и подтвердили, пригласив меня за один день до выхода Вашей газеты официальным циркуляром. Но я нисколько бы не обиделся, если бы Вы меня совсем не пригласили. Это ведь вопрос идейный, а не личный. У меня с направлением „Возрождения“ есть очень существенные идейные расхождения. Для Вас они должны быть вполне ясны, если Вы читали мою книгу „Новое средневековье“. Разница между нами совсем не в том, что я будто бы проповедую аполитичность и пассивность. Я просто совсем не верю в реальность Вашей политики и Вашей активности и считаю ее вредной для духовного состояния русской эмиграции, поддерживающей в ней жизнь фантазмами и призраками, а косвенно вредной и для русских в России, которыми я особенно дорожу. Я хотел бы другого рода политики и другого рода активности, которые преодолеют большевизм на деле. Политически мне ближе других евразийцы, они более реальны и более пореволюционны, хотя религиозно-культурно я довольно радикально расхожусь с ними»[271]. Отметим, что «Возрождение» вело наступление на евразийство. Среди отказавшихся от приглашения Струве был и Дон-Аминадо (А. П. Шполянский) — он печатался в «Последних новостях».

Литературная тематика придавала «Возрождению» общекультурный характер. Среди ее разделов — «Поэзия», «Заметки писателя», «Хроника европейской литературы». На страницах газеты обсуждались вопросы о чистоте русского языка, о молодой поэзии, русской классике, современной русской философии, мемуаристике. Струве стремился привлечь к работе широкие круги интеллигенции и намеревался усилить позиции газеты в литературной жизни русского зарубежья.

Но мирное существование внутри редакции было довольно недолгим. Дело в том, что Гукасова, фактического владельца «Возрождения», далеко не во всем устраивали позиции главного редактора, он обвинил Струве в снобистском характере газеты, в ее высокомерном тоне и кружковщине, вмешивался в редакционную политику, не согласовывая публикацию или задержку тех или иных материалов с главным редактором. Сторонникам Струве пресекли доступ к советским газетам, лишив их тем самым ценного материала. Задерживались его собственные статьи. Правой рукой Гукасова в редакции стал Юлий Федорович Семенов, с 1924 года генеральный секретарь Русского национального комитета, с 1926 года председатель Русского зарубежного съезда в Париже. По инициативе Гукасова газета все более приобретала острое политическое содержание. Струве, опасаясь провокаций, пытался сдерживать политическую эскалацию. Наконец, Гукасов предложил Струве положение почетного сотрудника и высокое жалование. Он же 16 августа написал ему письмо, в котором отказывался от его сотрудничества в «Возрождении». 17 августа 1927 года Струве покинул газету. На следующий день в «Письме в редакцию» он объявил о своем отказе от поста главного редактора и разрыве с газетой. Пост главного редактора занял Семенов. Вслед за Струве разорвали отношения с газетой Ильин, Бунин, Кирилл Иосифович Зайцев — впоследствии архимандрит Константин, профессор Кульман, Шульгин, Глеб Петрович Струве и другие — всего, как сообщили «Последние новости», двадцать три ведущих сотрудника. Шмелев остался. Причем без колебаний.

Раскол в «Возрождении» тяжело сказался на физическом состоянии Шмелева, 26 августа он пережил четырехчасовой приступ сердечной болезни, его мучило удушье; 9 сентября приступ повторился. В первых числах октября его скрутила невралгия: задыхающийся, он не в состоянии был спать, работать и, сидя в подушках, писал лишь неотложные деловые письма.

Шмелев искренне не понимал решительного ухода Ильина. Ильин же негодовал, полагая, что Струве не сам покинул газету, а Гукасов его выставил. Шмелев закрыл глаза на перемены в составе редакции и мотивировал свою позицию сверхзадачей газеты — она, как национальный орган, нужна читателям: нельзя так легко швыряться тем, что дорого! неловко перед читателями — лучшей частью эмиграции! нельзя жертвовать сущностью ради принципа, честолюбия, гордыни! ради, наконец, сочувствия Струве! В работах самого Струве его не устраивала «теоретизация» и «словесное извержение», он полагал его кандидатуру в принципе не подходящей на роль «ядра» и вообще не видел в нем той живой силы, которая была бы способна развить волевую идею. В то же время Шмелев ценил поступок Гукасова, отдавшего на создание и функционирование газеты миллион… Кроме того, по глубокому убеждению Шмелева, в результате оттока ведущих сил эмиграции «Возрождение» оказывается интеллектуально и творчески обескровленным, что на руку Милюкову. «Возрождение» было необходимо Шмелеву как орган влияния на молодую эмиграцию. Он уверял Ильина в том, что не материальные интересы — за двадцать семь месяцев работы на газету он в среднем зарабатывал 420 франков в месяц, он получал один из самых престижных гонораров (фиксированные 1500 франков в месяц были у Бунина, но это исключительная ситуация) — побудили его остаться, а борьба за идею. Одну из своих самых ярких статей «Душа России» он опубликовал 27 ноября — уже в обновленном «Возрождении».

Отказ Ильина сотрудничать с «Возрождением» премного удручил Шмелева. Он был крайне огорчен и разрывом Бунина с «Возрождением». Узнав об уходе П. Б. Струве, Бунин отправил в редакцию письмо о своем нежелании сотрудничать с газетой. Этот поступок, как думал Шмелев, лишь воодушевит политических противников. Раскол в газете стал темой домашних бесед у Буниных, обсуждалось и письмо Шмелева Бунину — в нем он объяснял мотивы, по которым остался в газете: необходимо сохранить ее национальную направленность и поступиться личными счетами. По свидетельству Галины Кузнецовой, Вера Николаевна «очень возмущалась этим письмом, находя его лицемерным, горячась, бранила Шмелева»[272]. Сама же Кузнецова приняла точку зрения Шмелева: «Я понимаю все сложности, по которым ушел И. А., но ведь газета действительно остается без лучших сотрудников и погибнет, вероятно, как национальный орган»[273]. Такие же аргументы против ухода из газеты Бунину высказал и Амфитеатров.

Распространилась версия и о масонском факторе в расколе редакции. В авторском указателе к книге Н. Берберовой «Курсив мой» (1969) говорится о принадлежности большинства сотрудников «Возрождения» к правой масонской ложе, в то время как сотрудники враждебных «Последних новостей» принадлежали к левой масонской ложе. В прошлом белогвардеец, участник Ледяного похода, а в эмиграции писатель Р. Гуль в мемуарах «Я унес Россию: Апология эмиграции» сообщал о сотрудничестве с «Возрождением» видного масона Л. Любимова. О влиянии масонства в «Возрождении» писал и Ильин в письме к Шмелеву от 22 августа 1927 года: «Вот главное. Вот уже полгода, как редакция Возрождения, в качестве общественно-литературной „высоты“ — штурмуется русским зарубежным масонством. Ныне высота эта взята ими. Это не гипотеза, а результат моих лично проведенных расследований. Взята она на почве пакостной и лжи и интриги. По-видимому, масонский фартук надели и на Гукасова, большого честолюбца и человека-покупателя. <…> За масонство же Семенова ручаюсь совершенно»[274]. Возражая Шмелеву, пытавшемуся внушить Ильину мысль о необходимости национальной газеты, он писал: национальная газета, действительно, нужна, но нет надобности в «масонской симуляции националистической демагогии»[275]. В июне 1930-го он прислал Шмелеву письмо с эпиграммой на «Возрождение»:

Вот масонская тюрьма

Под надзором злого франта…

Малокровие ума,

Худосочие таланта…[276]

Шмелев поначалу в масонство «Возрождения» не верил и называл «масонскую» версию то манией, то позолоченной пилюлей для ушедших, не исключал и инсинуации врагов. Однако позже, в 1930-м, согласился с Ильиным.

Любопытно свидетельство 1992 года Игоря Чиннова, вступившего в масонскую ложу в 1948 году:

«Среди членов Учредительного собрания и Временного правительства масонов было очень много. Среди них — известные люди, такие как Керенский, Милюков, Гучков и др. Многие потом оказались в Париже. Когда я в Париже вступил в масонский орден, я был на низких ступенях и потому не могу сказать, что происходило на собраниях масонов 18 градуса или 33 градуса.

В Париже существовала полурусская-полуфранцузская ложа, которая называлась ложа „Великого Востока“. Она продолжает существовать и сейчас, и в ней представлены в основном бизнесмены. А французская ложа, в которой был и я, принадлежала к ложам „Великого Шотландского Устава“. И там было много русских интеллектуалов, помимо бизнесменов. Были писатели, поэты. Большинство „парижских“ поэтов состояло в этих ложах. Сергей Маковский, Георгий Адамович, Антонин Ладинский. И когда потом, при немцах, были обнародованы списки парижских и русских масонов, парижская общественность была поражена. Оказалось, что среди масонов — цвет русской интеллигенции. По этому признаку — принадлежности к „цвету русской интеллигенции“ — потом набирали тех, кто должен был заменить выбывших по каким-то причинам людей»[277]. Среди вольных каменщиков Чиннов назвал также Михаила Осоргина, издавшего в 1937 году свой роман «Вольный каменщик», графа Дмитрия Александровича Шереметева, бывшего посла Временного правительства в Париже Василия Алексеевича Маклакова.

Вскоре после раскола под редакцией Струве начала издаваться новая парижская еженедельная газета «Россия» (1927–1928), куда перешли покинувшие «Возрождение» сотрудники. О «Возрождении» он писал Бунину 10 декабря 1927 года: «„Возрождение“, конечно, превратилось в торговое заведение, то есть „парламент мнений“, сиречь „свободную трибуну“. Это даже не смена вех, а нечто худшее»[278].

В «Возрождении» усилилась роль В. Ходасевича, который пришел в литературный отдел газеты еще в феврале 1927 года. Эстетические разногласия Шмелева и Ходасевича очевидны, но своей принадлежностью к редакции он во многом способствовали авторитету газеты. Осенью того же года в газете появился Мережковский, вслед за ним — Гиппиус, которая публиковала там статьи под псевдонимом «Антон Крайний». Позже, 26 октября 1928 года, Гиппиус в письме к Ходасевичу пожелала, чтобы «Возрождение» лопнуло. Ходасевич ответил ей 4 декабря 1928 года, и в его письме было искреннее недоумение: почему тысячи людей, читателей газеты, не сутенеров и не проституток, а живущих каторжным трудом, надо выдать под водительство «Последних новостей»?

Появление в газете Мережковского и Гиппиус не обрадовало Шмелева. 19 декабря 1927 года в письме Амфитеатрову он признался в том, что не ожидал их влияния в редакционной политике «Возрождения», однако если они будут полезны газете, он «готов тянуть»[279]. С другой стороны, по приглашению С. Маковского, заведующего литературно-художественным отделом с 1926 года, стал сотрудничать в газете духовно близкий Шмелеву Б. Зайцев, который так охарактеризовал реакцию общественности на свое согласие: «Евреи и Осоргин недовольны, правые — неструвисты приветствуют, струвисты будут ругать, в общем разноголосица…»[280]

Шмелев старался сохранить лояльность по отношению к обновленной газете, публиковал там и художественную прозу, и статьи. Однако его отношения с Маковским были крайне сложными и со временем переросли в ожесточенное противостояние. Поэт, искусствовед, критик, издатель-редактор знаменитого журнала «Аполлон», Маковский сформировался эстетически, да и этически, под влиянием культуры Серебряного века. Как вспоминал о нем Чиннов: «Сановный, осанистый, благожелательный — настоящее „превосходительство“. Самый породистый среди масонов — а там были такие именитые люди, как Шереметев, Вяземский. Но человек скорее не добрый, эгоистичный, черствый, бывал и сварлив. Но зато — обворожительная улыбка, изящество»[281].

Позиции Маковского в литературной критике были весомыми. Насколько он был объективен как ключевая фигура в редакции, судить трудно. Однако как не вспомнить о случившемся в «Аполлоне» осенью 1909 года анекдоте — об истории с Черубиной де Габриак: сначала отказал молодой поэтессе Елизавете Дмитриевой в публикации ее стихов, потом, став жертвой волошинского розыгрыша, заочно, по письмам, увлекся некой Черубиной и ее стихами, не подозревая мистификации; стихотворения покорившей его Черубины де Габриак, то есть отвергнутой им Дмитриевой, были высоко оценены и И. Анненским, и Вяч. Ивановым, и М. Кузминым. И в стихах Черубины, и в ее письмах редактору, и в самой мистификации М. Волошина пародировалось эстетство «Аполлона». Шмелеву Маковский был неприятен, он подозревал в нем страсть к менторству. В отношении Маковского к Шмелеву проявлялся явный снобизм.

22 декабря 1927 года в «Возрождении» была опубликована статья Шмелева «Русский Колокол», изрядно сокращенная — было изъято до тридцати строк — и исправленная без ведома автора. Шмелев подозревал в таком небывалом вмешательстве в его текст либо Ходасевича, либо Маковского. Щепетильность ситуации заключалась в том, что статья была посвящена второму номеру журнала рассорившегося с «Возрождением» Ильина. Она была написана, как большинство публицистических работ Шмелева, страстно и с подтекстом, в котором продолжалась его полемика и с Бердяевым, и с социалистами. Он горячо поддерживал «Русский Колокол» и в усилиях Ильина видел путь к Новому Иерусалиму. Он как-то дал журнал Бальмонту и потом искренне радовался его восхищению. Статьи «Русского Колокола» казались ему настолько значительными, что свои собственные труды виделись ему ничтожными: так… лепет, беллетристика…

Возмущенный Шмелев поспешил в редакцию, стал объясняться с Семеновым и Гукасовым, которому даже заявил о своем намерении покинуть «Возрождение», если подобный случай повторится. Гукасов, как показалось Шмелеву, пришел в недоумение, искренним было и удивление Семенова. Однако вслед за этим инцидентом последовал другой: в течение месяца Маковский терял и держал его статью «Анри Барбюс и Российская Корона», в которой содержались отнюдь не парламентские по форме упреки выказывавшим свой интерес к Советам Г. Уэллсу, Р. Роллану и А. Барбюсу. Статья все-таки была напечатана 21 января 1928 года.

Маковский же не принял к публикации написанный в августе 1928 года рассказ Шмелева «Панорама», причем по невнятной причине: Шмелев передал Буниным слова Маковского о том, что печатать «Панораму», «давать такой мрак читателям»[282] ему не позволяет его редакторская совесть. Это был рассказ о репрессиях особистов среди крымских жителей. Панорама — название дачи, из окна которой открывались крымские пейзажи: море, кипарисы, белеющие дачки, виноградники. С приходом красных обитатели Панорамы были загнаны в жуткие условия: в доме жила корова, в комнаты распространялось зловоние, окно заколочено, исчезли коллекция редких фотографий и библиотека, был отобран паек. Шмелев ради изображения мерзостей крымского обитания ввел в повествование в целом не свойственные его манере натуралистические подробности. Произведение это было написано жестко. Одна из героинь, Лидия Аркадьевна, рассказывает хозяевам Панорамы, как экспроприаторы забирали бриллианты: малюток «Лидусю и Марочку стукали головками… требовали золота… папу били… мамочку, больную… сдернули с постели…». К тому же Шмелев показал не только жестокость красных и бессилие интеллигенции, но и моральное падение «бывших». В письме Ильину он так объяснял свою идею: «…я хватил по… интеллигенции, типа болтунов и прохвостов»[283]. Возможно, поэтому Маковский увидел в произведении не просто мрак, а мрак двусторонний, вернул текст Шмелеву и сказал, что после прочтения ничего не мог делать и вообще был как убитый. Однако «Панорама», вопреки сопротивлению Маковского, была опубликована в «Возрождении» 7 октября 1928 года.

О причинах недоброжелательного отношения Маковского к себе Шмелев не имел никаких убедительных предположений, но допускал (это видно из его писем к Ильину), что источник конфликта — в художественной манере его прозы: он не писал афонским или прованским маслом, не писал в стиле «Аполлона» или Ходасевича, он не был «фиолетчиком»… По-видимому, имелось в виду брюсовское: «Фиолетовые руки / На эмалевой стене / Полусонно чертят звуки / В звонкозвучной тишине» («Творчество», 1895); возможно, вспомнились северянинские фиоли или фиалы Бальмонта, или фиолетовые грозы Волошина, его же лиловая душа февральской фиалки.

К концу года противостояние писателя и редактора достигло апогея. 17 ноября 1928 года Шмелев написал Амфитеатрову о невозможности компромисса и неизбежности выбора: «Возрождение» — либо национальная газета, со своей линией, либо «кормежная лавка для ловких скотов»[284], а тремя днями позже, 21 ноября, высказал Ильину свои соображения о том, что дух Маковского «гноит» газету[285]. Отношения к Маковскому он так и не изменит: позже, в 1933 году, он все еще полагал, что аура Маковского и «отвратительна», и «мрачно-омерзительна»[286]. В конце года на собрании Союза русских писателей и журналистов Шмелев, будучи вице-председателем, выступил против Маковского, обвинил его в нанесении обид писателям.

14 декабря 1928 года Шмелев дал бой Маковскому. Это произошло во время обеда для десяти персон, устроенного Гукасовым. В эмоционально беспристрастном «Камер-фурьерском журнале» Ходасевича содержится запись: «Обед „Возрожд<ения>“ (Шмелев (!), Яблоновский, Куприн, Зайцев, Тэффи, Гукасов, Семенов, Ренников, Бобринский, Маковский)»[287]. Именно так — с восклицательным знаком. Исключительный факт для ровного тона «журнала». В том, что кульминационное объяснение неизбежно, Шмелев был уверен. Высказать открыто свое недовольство позицией Маковского, вступиться за себя и других, в частности за Амфитеатрова и Чирикова, Шмелев решил еще в ноябре, обед для актива «Возрождения» он посчитал удобным для этого случаем.

Нельзя сказать, что сорокаминутное выступление Шмелева о притеснениях писателей было воспринято так, как ему хотелось бы. Правда, Гукасов и Семенов признали некорректность редакции в отношениях с писателем, сочувственно восприняли его речь Куприн и один из ведущих сотрудников газеты Яблоновский.

Маковский передал Буниным свою версию: «Шмелев неистовствовал, кричал о кружковщине и неуважении к писательскому званию. Всем было неловко. Ни Тэффи, ни Зайцев, ни Яблоновский его не поддержали, только Куприн пробормотал что-то несвязное о „Куполе Св. Исакия“»[288]. Маковский был раздосадован еще и тем, что Шмелев своим выступлением открыл Гукасову «карты, о которых ему не нужно было знать»[289]. Ходасевич, ранее высказавшийся в пользу «Истории любовной» и намеревавшийся писать о ней статью, теперь заговорил о неудачном конце этого произведения. Зайцев в отношениях Шмелева с Маковским увидел лишь личный фактор и, по сути, высказался против Шмелева, чем крайне его удручил. Зайцев писал Бунину 25 декабря 1928 года о том, что в результате нажил в лице Шмелева врага, что Шмелев ему надоел. Очевидно, имелся в виду воинственный настрой обиженного писателя. После обеда оба обменялись письмами. Шмелев упрекал Зайцева в нежелании вступиться за товарищей, Зайцев сожалел о том, что говорил со Шмелевым «не спокойно, а в нервном тоне», и высказался о неправильной форме поведения Шмелева: чтобы редакция начала печатать материалы, за которые заступался Шмелев, в частности Лодыженского, Чирикова, Сургучева, Амфитеатрова, ее необходимо переубедить: «В бою, в тоне нападения и ультиматумов этого достичь нельзя»[290]. В письме Зайцев признал странным случай с «Панорамой», как признал неблагоприятной общую ситуацию в редакции: материально стеснили и его, и Мережковского, и Вейдле, и Муратова. Более того, рассуждая о двух путях разрешения отношений, то есть о революции в духе Струве или уступках, он не исключал для себя вероятности покинуть газету. Конфликт Шмелева и Зайцева коренился, по-видимому, в различии их темпераментов. Один — неистовый, другой — терпимый. Как писал о Зайцеве литературный критик А. Бахрах: «Он был глубоко религиозен, религиозен по-церковному, но был искренне терпим, и, как мне кажется, жила в нем религия сердца, скорее чем религия ума или чувства. <…> Литературные вкусы Зайцева были шире, чем у многих его сверстников»[291].

Наступление на Маковского желаемых результатов не принесло. Например, в 1929 году Маковский шесть недель продержал статью Шмелева о книге очерков героя Первой мировой войны, кавалера ордена Св. Георгия капитана К. С. Попова «Гг. Офицеры» (1929). Шмелев скандалил у Гукасова, но редакция все же посчитала статью тенденциозной и претенциозной. Шмелев передал ее в еженедельную газету «Россия и славянство». 8 июня в «России и славянстве» было напечатано письмо Шмелева, в котором он объявил о своем разрыве с «Возрождением»:

    Многоуважаемый г. Редактор, Благоволите напечатать следующее мое обращение к моим читателям и к русской зарубежной общественности: «За последние полтора года моей работы в газете „Возрождение“ я не раз испытал от заведующего лит. частью г. Маковского ничем не объяснимое насилие и „строгую цензуру“ над моими статьями, причем не всегда мог добиться достойной поддержки ох редакции и издательства. Продолжая во многом разделять национально-патриотическое направление газеты, я все же прекращаю свою работу в ней, чтобы оберечь свободу писателя от насилия, а писательское свое лицо — от искажения.

Прошу русские зарубежные издания не отказать мне в напечатании этого заявления».

С совершенным уважением к Вам.

Капбретон, Ланды

29 мая 1929.

Сотрудничество с «аполлончиками» и эстетами-богоискателями, как отзывался писатель о своем окружении в «Возрождении», закончилось. На следующий же день, 9 июня, откликнулся Бальмонт: «Очень огорчил нас Ваш малый вопль по поводу этой помойки, „Возрождения“, где Вы столько намучились»[292]. Разорвал все отношения с газетой и Амфитеатров, который писал Бунину 15 мая 1929 года: «В „Возрождении“ меня нет потому, что я оттуда ушел. Следовало это сделать еще прошлою осенью, но тогда меня просили подождать Шмелев и Братство русской правды, и я напрасно послушался. Нельзя. Уж очень бесцеремонно распоясались Маковский, Ходасевич и прочие, „ультра-фиолетовые“, как звал эту публику покойный Арцыбашев. Дошло до форменной цензуры статей, выкрадывавшей мнения автора и подменявшей их своими собственными»[293].

Шмелев вернулся в «Возрождение» лишь в 1934 году — только после того, как оттуда ушел Маковский. Позже в предисловии к изданию мемуарного сборника «На Парнасе „Серебряного века“» (1962) Маковский назвал многих писателей эмиграции продолжателями «русского дела»[294], верными национальному долгу людьми. Среди перечисленных — а это Бунин, Мережковский, Г. Иванов, Ходасевич и другие — оказался и Шмелева.

Благоприятно сложились отношения Шмелева с «Россией и славянством» — преемницей «России» Струве. «Россия» закрылась 10 марта 1928 года из-за отсутствия средств, и с 1 декабря, на деньги, полученные Струве от чешского правительства, начала выходить еженедельная газета «Россия и славянство». Кандидатура Струве на пост главного редактора любой газеты не могла удовлетворить З. Н. Гиппиус, и она старалась убедить сербского лингвиста профессора Александра Белича, принимавшего горячее участие в добывании денег на русские издания, предпочесть Струве кого-нибудь другого. В письме к Ходасевичу от 12 декабря 1928 года она сетовала: Белич не признает ничьих влияний… Ходасевич интриг Гиппиус не одобрял, и в более раннем письме, от 4 декабря того же года, советовал ей оставить Струве в покое и не испытывать удовлетворения от того, что его деятельность прервана, административно задавлена.

Писателю были близки усилия газеты по распространению национально-освободительных идей, объединению славянского мира и веры в сильную Россию. Отвечало настроениям Шмелева и негативное отношение газеты к религиозным воззрениям Бердяева, и критическая оценка распространенной в литературной и общественной жизни психологии лишнего человека, и ориентация на созидательные, волевые идеи классиков, Пушкина прежде всего, Достоевского как автора «Бесов» и «Дневника писателя», Лескова как выразителя почвы и христианской культуры. Высшим проявлением жизнеспособности, творческой силы газета полагала произведения Бунина и Шмелева. Особенно были оценены произведения Шмелева 1930-х годов: «Богомолье», «Лето Господне», «Родное». Критическим было восприятие творчества Алданова, с которым у Шмелева впоследствии отношения необычайно обострились; в «России и славянстве» сложилось мнение об Алданове как писателе, не укорененном в отечественной почве и выразителе скепсиса. Справедливости ради следует отметить, что в 1929 году газета все-таки приветствовала выход в свет романа Алданова «Ключ». Полемические отношения существовали между «Россией и славянством», прежде всего К. Зайцевым, и автором работ о немецких романтиках, о театре Ф. Степуном, который мировоззренчески был антитетичен Шмелеву: Степун в своих философских воззрениях опирался на романтизм, полагая его актуальным для русской ситуации, Шмелев же ввел в свой лексикон словечко «степуновщина», которое означало самолюбование и любомудрие.