Глава 1 ПОБЕГ

Глава 1

ПОБЕГ

Я родился в 1780 году в Англии, в графстве Чешир. Родители мои были бедные люди и честным трудом зарабатывали свой хлеб, возделывая небольшой участок земли в окрестностях Маклсфилда. У них было четверо детей — два мальчика и две девочки.

Не знаю, что стало с моими сестрами, а о брате я совсем недавно слышал, будто он по сей день живет в графстве Чешир, в городке Мидлвитче, славящемся своими соляными копями.

Необычный, бродячий образ жизни, который мне пришлось вести, естественно, стер из моей памяти многие воспоминания детства и юности. Картины той поры редко посещали меня, да и то казались смутным сном. Но все же кое-что я помню хорошо.

Помню, что почему-то я рос у деда со стороны матери и что он заставлял меня ходить в вечернею школу, где я научился читать. Когда мне минуло пятнадцать лет, добрый старик отвел меня к каменщику Роберту Уайятту, чтобы тот научил меня класть дома, — ирония судьбы, как вы сами потом увидите, ибо я в течение тридцати двух лет жил в совсем иных строениях, которым крышей служили бескрайние просторы неба. По-видимому, дедушка и бабушка, с первых дней моей жизни заменившие мне родителей, не проявляли должной строгости, поэтому требовательность каменщика и даже его усилия сделать из меня хорошего мастера казались мне проявлениями ничем не вызванной жестокости. Это порой выводило меня из себя, недовольство мое было сильнее доводов рассудка, и в девятнадцать лет[1] я решил пойти в солдаты, чтобы завоевать славу на поле брани и стать капралом или полковником — кем именно, мне было все равно, тем более что я не очень хорошо понимал, в чем разница между этими званиями и какие опасности, испытания и лишения ждут меня на военном поприще.

И вот, поддавшись порыву, и вступил в ополчение и получил за это вознаграждение — десять гиней — сумму, казавшуюся мне неисчерпаемой; не прошло, однако, и года, как мне захотелось ее пополнить, и я записался волонтером в четвертый его величества пехотный полк, которым командовал подполковник Диксон, превосходный офицер.

Месяца через полтора нас отправили в Голландию, где герцог Йоркский, возглавлявший английские войска, пытался сдержать натиск французских республиканцев[2]. Наш полк влился в дивизию покойного генерал-лейтенанта графа Чатхэма.

Я не собираюсь задерживаться на этом периоде моей жизни или подробно описывать военные действия в Голландии; скажу только, что в одном из сражений мы понесли большие потери, а я был ранен — и довольно сильно — в правую руку. Вскоре наш корпус вернулся в Англию, и четвертый полк стал лагерем в Чатхэме. Здесь я получил еще одну денежную награду, на этот раз за длительную службу (ведь я уже четыре года носил мундир и благодаря своей исполнительности и примерному поведению был на хорошем счету). А может, начальство выделяло меня за высокий рост — во мне было как-никак шесть футов пять дюймов[3].

Все бы хорошо, да тут сказались недостатки моего воспитания. Меня снова начало точить какое-то беспокойство, и я, к сожалению, связался с дурными людьми в нашем полку, которые постепенно подчинили меня своему влиянию.

Сначала мы просто озорничали, но дальше — больше, и в конце концов, когда я вернулся из шестинедельного отпуска — я проводил его у приятелей в Чешире, — мне и моим дружкам предъявили обвинение в том, что мы нарушили закон.[4]

Суд признал меня виновным, но в то время законы толковались так странно, когда дело касалось солдат и матросов, что я до сих пор не знаю, к какому наказанию и на какой срок был приговорен.

Чтобы это не удивило моих читателей, напомню, что в то время ссылка еще не стала мерой наказания, налагаемой законом, и что судьбой солдат и матросов распоряжались чаще всего военные власти, а не судьи, многие из которых считали, что армия и флот им не подвластны. Как бы то ни было, приговор разлучил меня с родными, о которых я с тех пор ничего не знаю. Вот только, повторяю, о брате я прослышал, будто он совсем недавно жил еще в Мидлвитче.

Итак, судьба моя резко изменилась. Я стал арестантом и строил укрепления под Вулвичем. Но примерно через полгода у меня появилась надежда восстановить репутацию честного человека и снова стать свободным: английское правительство приняло решение основать каторжную колонию на берегу залива Порт-Филипп, который, находится на юго-восточном побережье Новой Голландии[5].

В то время это была единственная заселенная часть материка, известная под названием Новый Южный Уэльс.

Большую группа арестантов — я, очевидно, попал в их число лишь потому, что знал ремесло каменщика, — погрузили на борт корабля его величества «Калькутта». Командовал судном капитан Вудрифф. На нем же плыл будущий губернатор нового поселения подполковник Коллинз[6] в сопровождении офицеров и взвода солдат; они должны были охранять нас в пути и по прибытии на место. Не скажу, чтобы они были очень уж строги. Мне, например, поскольку я изо всех сил старался быть полезным, даже разрешали большую часть времени проводить на палубе и помогать команде. Вообще, надо отдать должное офицерам, обращались они с нами сносно, насколько это было возможно в ту пору, когда насилие считалось главным методом воздействия на заключенных, а кнут и веревка были с ними неразлучны. По тогдашним понятиям, любая попытка повлиять на преступника, смягчить его душу, утешить, внушить надежду на возвращение в общество была равносильна подстрекательству к бунту. Если заключенный не получал дополнительного срока и не подвергался дисциплинарным взысканиям, он мог считать, что ему повезло.

Но вот наше плавание пришло к концу, и «Калькутта» бросила якорь примерно в двух милях от мыса Лонсдейл[7]. Австралийцы называли его Коонан, что означает «угорь», так как прибрежные воды изобиловали этой рыбой. От ближайшего населенного пункта — Сиднея мыс отделяло не менее шестисот миль. Именно поэтому колонию решили основать здесь, чтобы у каторжников не было даже надежды на побег.

Вскоре узники и стража высадились на сушу. Тем, кто вроде меня знал строительное ремесло, разрешили поселиться в стороне от всех, так как пильщикам, штукатурам, каменщикам надо было свободно передвигаться, как того требовала их работа.

Из общественных зданий мы прежде всего принялись строить склады. Почти три месяца я клал кирпичи, и все это время меня одолевало желание бежать и добраться до Сиднея. Намерение это граничило с безумием. Меня могли схватить, и тогда мне грозила бы суровая кара, возможно казнь. Если бы даже мне удалось уйти от преследователей, в чужом, неведомом краю, населенном дикарями, чьих обычаев и языка я не знал, меня подстерегали тяжелые лишения, голодная смерть, не говоря уже о несчетных опасностях, которые читатель может только вообразить, да и то если у него богатая фантазия. Описать же их не в силах никто, даже я, хотя по воле господней я их все преодолел.

Сейчас это дело прошлое, тогда же все невзгоды были еще впереди, но парень я был здоровый, сильный, слыхал, какие подвиги совершали храбрецы, чтобы отстоять свою жизнь и свободу, и твердо решил при первой же возможности бежать. Скорее всего меня подстегивал мой неспокойный характер, не мирившийся ни с каким принуждением.

Одним словом, я сговорился с тремя товарищами в первую же темную ночь бежать, захватив с собой как можно больше провизии и ружье, с которым нам разрешали охотиться на кенгуру и опоссумов.

Вскоре нам представился подходящий случай. Мы выскользнули из поселка как будто незамеченные, но в самый последний момент часовой окликнул нас. Не получив ответа, он выстрелил, и один из наших товарищей, тот, что шел последним, упал как подкошенный, убитый, очевидно, наповал[8]. Во всяком случае я о нем больше никогда не слыхал.

Часа три-четыре мы бежали и, только почувствовав, что наши силы на исходе, решили передохнуть и подкрепиться. Ушли мы уже довольно далеко, пора было подумать, что делать дальше, и проверить багаж. Он состоял из нескольких оловянных мисок, чугунного котелка, охотничьего ружья и запаса продовольствия на несколько дней. Вскоре мы двинулись дальше и шли, пока не достигли берега реки, протекающей поблизости от залива[9]; австралийцы называют ее Даки Барвон[10]. Здесь мы отдыхали до рассвета. Утром, уже собираясь тронуться в путь, мы увидели большую группу, а может быть, целое племя австралийцев, вооруженных копьями; я выстрелил, желая их вспугнуть необычным звуком. Они и в самом деле перепугались и поспешно скрылись в лесу.

Тут уместно заметить, что теперь уже нам нечего было опасаться погони. Губернатор Коллинз был уверен, что любой беглый каторжник предпочтет явиться с повинной, нежели погибнуть от голода; к тому же мы шли ночью так быстро, что оставили лагерь далеко позади.

Все же нам хотелось пройти в первый день еще больше. Мы решили избавиться от совершенно ненужного нам чугунного котелка и выбросили его в кусты. Тридцать два года спустя его там нашли люди, которые расчищали участок для посевов.

Нам надо было переправиться через реку, но ни один из нас не умел хорошо плавать. Я первым вошел в воду и с грехом пополам помог переплыть на другой берег своим товарищам, а затем переправил и нашу одежду.

К наступлению темноты мы находились примерно в двадцати милях от того места, где сейчас расположен Мельбурн. Переночевав, мы Перешли вброд реку Ярра[11], затем пересекли обширную равнину и достигли Яванг Хиллс. За ужином доели остатки хлеба и мяса. Надо было бы, конечно, с самого начала распределить свои запасы так, чтобы их хватило на большее время, теперь же нас из-за собственной неосмотрительности ждал голод.

Утром я сказал своим спутникам, что нам надо выйти на побережье и там искать пищу. Они согласились, и мы проделали весь длинный утомительный путь в обратном направлении. Зато на берегу моря мы отыскали несколько моллюсков и ими заглушили голод. В большой бухте — австралийцы называют ее Курайу — нам посчастливилось найти источник с пресной водой, и рядом с ним мы заночевали.

Утром мы двинулись дальше по берегу залива, собирая моллюсков, и в конце концов пришли в Вудела, что на языке австралийцев означает «скала». Здесь мы снова отдохнули, если только можно отдохнуть при отсутствии самого необходимого для поддержания жизни. Моллюски, правда, спасали нас от голодной смерти, но мы очень страдали от такой еды. На следующий день мы продолжали идти в прежнем направлении. По дороге нам попадались хижины австралийцев, и мы ежеминутно опасались, что натолкнемся на одно из племен, которые охотятся и ловят рыбу в этой части побережья. Еще через день пути мы заметили островок Барвал, до которого можно было добраться во время отлива. Здесь мы задержались на несколько дней, чтобы восстановить свои почти совсем истощившиеся силы. На острове было много смолы. От нагревания над костром она становилась мягкой и годилась в пищу. Мы питались этой смолой и рыбой.

С Барвала была видна «Калькутта», стоявшая у противоположного берега залива. Лишения охладили пыл моих товарищей. Они страстно желали вернуться на «Калькутту». Мы принялись подавать сигналы: ночью жгли костры, а днем вывешивали на деревья и шесты наши рубашки.

Наконец в один прекрасный день от корабля отчалила лодка и направилась в нашу сторону. Мои спутники, конечно, боялись грозившего им наказания, но страх голодной смерти был сильнее. В глубине души они надеялись, что из сострадания к перенесенным ими мукам губернатор смилостивится и простит их, и поэтому с нетерпением ожидали лодку.

Но увы! Примерно на полпути она повернула обратно. Надежды наши лопнули, как мыльный пузырь, и мы еще шесть дней провели на островке, все время подавая сигналы, но без всякого успеха. Мои товарищи совсем отчаялись и стали горько сетовать на свою судьбу.

На седьмой день к вечеру они решили по берегу залива вернуться в лагерь. Долго уговаривали они меня, но я оставался глух ко всем увещеваниям, твердо решив сохранить свою свободу, чего бы мне это ни стоило. Вскоре мы разошлись в разные стороны[12].

Несмотря на мою решимость не расставаться с волей, после ухода товарищей мною овладела тоска. Я не в силах рассказать, какие чувства обуревали меня. Я думал о друзьях юности, о событиях детских лет, о начале своей самостоятельной жизни, о приговоре, обрекшем меня на рабство, о свободе, к счастью, обретенной мною, но при каких обстоятельствах! При одной мысли об обстановке, в которой я очутился, у меня сжималось сердце.

В течение нескольких часов меня терзали самые мрачные предчувствия. Скрепя сердце я в одиночестве отправился дальше.

Не могу понять, почему я решил, что смогу добраться до Сиднея, двигаясь при этом в противоположном от него направлении. Мне было тогда невдомек, что, даже достигнув цели, я тут же был бы схвачен как беглый каторжник. Вся эта затея была чистым безумием.

В первый день своего путешествия в одиночестве я увидел издалека большую группу австралийцев, расположившихся возле шалашей из коры и веток. Думаю, их было около ста. Несколько австралийцев заметили меня и направились в мою сторону.

Насмерть перепугавшись, я бросился к реке и в одежде переплыл ее, но с непоправимой потерей. Тлеющая головешка, с которой я не расставался в пути, затухла. Теперь я лишился возможности варить пищу и обогреваться.

К счастью, австралийцы не стали меня преследовать и вернулись к своим шалашам.

Успокоившись, я снова зашагал по направлению к морю. Спать я улегся в густом кустарнике, прикрывшись листьями, ветками и тростником.

Ночь я провел ужасную. Платье мое промокло, а погода стояла холодная — было начало весны. Когда рассвело, я прежде всего осмотрелся — нет ли поблизости австралийцев, не горят ли где-нибудь костры. Ничего не заметив, я покинул свое неудобное ложе и отправился дальше.

Побережья я достиг в часы отлива. На обнажившемся песке лежало множество моллюсков. Австралийцы называют их кудеру. По форме они немного похожи на устриц, но по размерам больше и мясо их тверже — пища, надо сказать, нелегко усваиваемая желудком. Внутри раковина напоминает жемчужницу.

Теперь я был вынужден проглатывать моллюсков сырыми, что усиливало жажду, а ведь пресной воды у меня не было. Только к вечеру я вышел к довольно глубокой и широкой реке Карааф и расположился здесь на ночлег. Эта ночь была еще хуже предыдущей: мне пришлось снять непросохшую одежду и развесить ее на деревьях. От холода и ветра я укрылся в высокой траве.

На следующий день я перебрался через Карааф и повернул от нее резко в сторону. Весь день меня мучила жажда, и, пытаясь утолить ее, я собирал с листьев росу, но и ее было мало, так как по ночам дул сильный ветер.

Заночевал я у реки Дуронгвар, и, как прежде, крышей мне служило небо, а постелью — голая земля. Меня одолевало беспокойство: днем я видел несколько пустых хижин австралийцев, значит, они где-то неподалеку. Поэтому я старался по возможности не углубляться в лес, хотя иногда был вынужден отходить от побережья, чтобы пересечь встречавшиеся по пути реки.

На следующий день я вышел к другой реке, которую, как узнал позже, местные жители называют Куарка Дорла. Из живых существ мне попадались на глаза только птицы да дикие собаки[13]. Последние при моем приближении убегали, но их унылый вой, особенно по ночам, заставлял меня с еще большей остротой ощущать безысходность моего положения.

Хотя и потеплело настолько, что мне казалось, будто я за несколько дней очутился в другом климатическом поясе, страдания мои не уменьшились. Напротив, усилилась терзавшая меня жажда, которую мне не удавалось утолить даже около рек: вода в них имела солоноватый привкус и во время отлива. Питался я по-прежнему исключительно моллюсками.

Мною овладело такое безразличие, что я, почти не думая больше о своей безопасности, с наступлением сумерек рухнул в изнеможении на землю. Утром, однако, я продолжил свой путь, но наступивший день был еще неудачнее предыдущего.

Мне не удалось найти ни одного моллюска, ни кусочка иной пищи, ни капли воды, и к вечеру я испытывал страшные муки. Назавтра я уже с трудом волочил ноги и был уверен, что наступил мой последний день. Мне все чаще приходилось останавливаться для отдыха.

В конце концов я набрел на две скалы, тесно прижавшиеся одна к другой; усталый и измученный, с израненными ногами, почти отчаявшийся, я улегся под ними.

Вскоре начался прилив, и мне пришлось вскарабкаться на скалу. Я оставался там, пока уровень воды не спал. Спускаться было нелегко. Тем не менее, собрав остатки сил, я поплелся вперед, вдоль побережья. Через несколько часов, к моей великой радости, я набрел на реку Манговак — увы, тоже с соленой водой — и переправился через нее. На другом берегу австралийцы выжгли заросль. Тщательно исследовав пепелище, я, к счастью, обнаружил тлеющее дерево и захватил с собой головешку. Теперь у меня снова был огонь, хотя вроде бы и ни к чему: еды у меня не было, пресной воды — тоже.

Я уже вконец отчаялся, когда увидел высокий куст, усыпанный неизвестными мне ягодами. Они могли оказаться ядовитыми, поэтому я старался на них не набрасываться.

Ягоды меня порядочно подкрепили, а тут мне еще посчастливилось найти источник с прекрасной водой, из которого я пил, сколько душе моей было угодно.

В этот день всевышний был ко мне благосклонен — очевидно, из сочувствия к моим страданиям — и послал моллюсков в большом количестве.

Итак, теперь у меня были огонь, пища и вода.

Чуть не забыл сказать, что мои товарищи захватили с собой ружье, которое мы унесли из лагеря. Да и вообще я, наверно, многие подробности упускаю или рассказываю не вполне последовательно. Надеюсь, читатели простят меня: время и страдания многое стерли из моей памяти, оставив в ней только то, что забыть невозможно.

В этом благословенном уголке я задержался на неделю, а может, две или три, трудно сказать, ведь я потерял счет времени и замечал только смену дня и ночи. Силы мои вскоре восстановились, и, уж конечно, я не преминул горячо поблагодарить бога за то, что он не оставил меня в беде, и попросить его помощи в тех лишениях и страданиях, которые, быть может, еще ждали меня.

Однажды пошел ливень — первый с начала моего путешествия — и не прекращался целые сутки, но я нашел пещеру и укрылся там от потоков воды.

Окрепнув, я возобновил свой путь, стараясь не удаляться от побережья, где было вдоволь моллюсков, хотя мне по-прежнему приходилось туго из-за недостатка пресной воды: ко всех попадавшихся на моем пути реках вода была соленой или солоноватой.

Через два дня я дошел до большой скалистой гряды протяженностью около мили — австралийцы называют ее Нураки. Над ней нависал крутой берег, почти заслонявший ее от лучей солнца. Мне показалось, что здесь не бывает отливов и глубина воды почти не меняется.

Это было первое место, где я задержался надолго. Дело в том, что из-за плохой пищи, особенно скудной в последнее время, да к тому же еще принимаемой нерегулярно — я то голодал по нескольку дней, то наедался до отвала, — по всему телу у меня высыпали нарывы и болячки, так что каждое движение причиняло мне боль, и я с трудом передвигался. Вот я и решил остаться здесь, пока не выздоровею, тем более что со скалы сбегал быстрый ручей с пресной водой. Около него я начал строить шалаш из веток и морских водорослей. Нелегкая работа для больного человека, но я, превозмогая мучения, причиняемые мне малейшими усилиями, за три-четыре дня закончил свою «виллу»; в ней я прожил несколько месяцев.

Мой рацион пополнился ползучим растением, обнаруженным мною на побережье. По вкусу оно напоминало арбуз довольно пресная, но хорошо освежающая пища. Кроме того, я нашел поблизости ягоды, похожие на смородину — черную и белую, и каждый день устраивал роскошные пиршества. Мои силы — физические и духовные — быстро восстанавливались. Помню, мне даже приходила в голову мысль остаться здесь до конца своих дней, но я всякий раз быстро от нее отказывался. Человек не может жить без себе подобных, в нем заложены инстинкты, заставляющие его обзаводиться семьей, пусть даже самой скромной, и обществом, пусть даже самым непритязательным.