Глава II ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С АВСТРАЛИЙЦАМИ

Глава II

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С АВСТРАЛИЙЦАМИ

Однажды, когда, погруженный в думы, я смотрел из своей робинзоновской хижины на расстилавшиеся впереди безбрежные воды, мне показалось, что я слышу человеческие голоса. Оглянувшись, я, к моему удивлению, увидел троих австралийцев, которые стояли на высоком берегу прямо надо мной. Их единственную одежду составляли короткие шкуры опоссума, наброшенные на плечи. Они стояли надо мной, с копьями в руках, я же был совершенно беззащитен и, признаться, здорово испугался. Надеясь, что они меня не заметили, я заполз в расселину скалы.

Австралийцы, однако, вскоре отыскали меня и начали что-то кричать. Мне показалось, что они предлагают мне выйти, и я выполз наружу (к тому же в расселине стояла вода и долго я оы там все равно не высидел), почти не рассчитывая на их милосердие. Они удивленно уставились на меня: по-видимому, их поразил мой рост. Схватив обе мои руки, они ударяли то себя, то меня в грудь, издавая при этом звуки, которые походили одновременно и на пение, и на плач. Мне они казались зловещими. Затем австралийцы ткнули пальцем на шалаш и дали мне понять, что желают осмотреть его. Мы вошли внутрь. Мои новые друзья — если это были друзья — чувствовали себя как дома, хотя явились без всякого приглашения. Один из них развел большой костер, а другой, сбросив шкуру, зашел в море и наловил раков, которых бросил в огонь, поглядывая на меня с таким выражением, словно затем собирался зажарить меня, чтобы внести некоторое разнообразие в меню Сейчас, вспоминая об этих минутах, я, конечно, могу улыбаться и даже смеяться, но тогда, смею вас заверить, мне было не до смеха.

Наконец обстановка разрядилась. Австралийцы вынули раков и разделили их между всеми по справедливости, причем мне даже дали первому и притом самых лучших.

Когда с едой было покончено, австралийцы знаками объяснили мне, чтобы я следовал за ними.

Я колебался, так как не знал, каковы их намерения, но пришлось повиноваться. Мы вышли из шалаша. Двое пошли вперед. Меня сопровождал только один австралиец, и я начал было подумывать о бегстве, но мой вооруженный страж глаз с меня не спускал.

Так мы добрались до хижин австралийцев — двух не больших сооружений из дерна, в каждом из которых могли улечься, вытянувшись во весь рост, два человека. К этому времени почти совсем стемнело. Увидев, что одну хижину заняли два австралийца, шедших впереди, а со мной остается лишь мой конвоир, я снова стал надеяться, что ночью смогу убежать. Он, однако, ни на секунду не сомкнул глаз и всю ночь напролет что-то бормотал, так что утром я чувствовал себя совершенно разбитым от напряжения и беспокойства.

На рассвете австралийцы дали мне понять, что собираются идти дальше, и предложили следовать за ними. Я же подумал, что лучше тут же на месте выяснить что к чему, и, собравшись с духом, объяснил знаками, что не хочу отсюда уходить.

После оживленной дискуссии при помощи жестов и выразительных звуков австралийцы, очевидно, согласились, чтобы я остался, но в качестве гарантии, что я никуда не уйду, потребовали мои старые, почти совсем драные носки. Я ответил отказом.

Как они ни топали ногами и ни били кулаками себя в грудь, я стоял на своем. В конце концов они оставили меня в покое и ушли. Я смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду, а потом стал прикидывать, в какую сторону мне податься.

Австралийцы увели меня от моря, и оно не могло мне больше служить ориентиром. Пока я раздумывал, один из австралийцев вернулся. Он принес нечто вроде примитивной корзинки из тростника. В ней лежало немного тех ягод, о которых я уже рассказывал. Австралиец хотел обменять их на один из моих носков, так они ему понравились. Я, однако, не согласился. Пусть знает, что у меня твердый характер! Увидев, что переговоры ни к чему не приводят, австралиец оставил мне ягоды и побежал догонять товарищей.

Когда можно было предположить, что туземцы ушли достаточно далеко, я бросился бежать в сторону, где, по моим предположениям, находилось море, и, к счастью, без особого труда добрался до него. Идя вдоль берега, я дошел до высокой скалы, о которую с силой разбивались громадные волны. Это было величественное, но очень тоскливое зрелище. Любуясь им со стесненным сердцем, я заметил неподалеку скалистый островок, а на нем каких-то странных животных. В длину они имели четыре-шесть футов, голова их напоминала свиное рыло, ног не было, хвост походил на рыбий, с каждой стороны туловища, покрытого короткий блестящей щетиной, виднелся большой плавник. Я решил, что это морские котики или морские слоны[14].

Приближалась ночь, стало холодно, а у меня не было ни огня, чтобы согреться, ни пищи. Будущее представлялось мне в самых мрачных красках, и я уже начал сожалеть, что расстался с австралийцами. Я вернулся к их хижинам, но там никого не было. Прождав без толку несколько часов, я направился в ту сторону, куда, по-моему, ушли австралийцы, но вскоре понял, что заблудился.

Очень расстроенный, я устроился на ночь в пустом стволе огромного дерева, какие часто встречаются в здешних лесах. Было очень холодно, шел дождь, и с помощью найденной днем тлеющей головешки я развел большой костер. Помню, в ту ночь я глаз не сомкнул. Костер привлек диких собак и опоссумов, они так ужасно выли и шумели, что заснуть было невозможно. Крики опоссумов, напоминавшие плач детей, раздавались то надо мной, то совсем рядом. Естественно, что я с радостью встретил наступающий день и тут же пустился в путь, надеясь набрести на австралийцев, по следу которых, мне казалось, я шел. Но все мои усилия были напрасны, я плутал без толку в лабиринтах незнакомого леса и в конце концов совершенно потерял ориентировку.

Три дня я не ел и не пил, если не считать нескольких пригоршней воды, которые иногда находил в глиняных ямах. Когда я ложился, надеясь заснуть, меня преследовали те же адские звуки, и мой рассудок, не имевший покоя ни на миг, помутился. Думаю, при подобных обстоятельствах даже самый сильный человек не выдержал бы.

Так я продолжал блуждать, питаясь, когда мне везло, сочными кореньями и ягодами, пока не набрел на большое озеро, изобиловавшее дикими утками, гусями, лебедями и другими птицами. Из озера вытекала речка, несшая свои воды, по-видимому, к морю. Я тут же решил идти по ее течению. Достигнув устья, я увидел тот самый скалистый островок, на котором обитали котики или морские слоны; признаться, я испытал огромное облегчение, когда понял, что снова очутился недалеко от того места, где меня оставили австралийцы. Вскоре я и в самом деле дошел до хижин из дерна — местность ведь была мне уже немного знакома, — свалился как подкошенный и, несмотря на муки голода, тут же заснул.

Утром я, к своей великой радости, нашел немного таких же ягод, какие мне принесли в тростниковой корзине австралийцы, и устроил роскошный пир, а на следующий день отправился к моему шалашу на побережье. Здесь я прожил, очевидно, много месяцев — сколько именно, не могу сказать, — питаясь, как прежде, дарами моря; но со временем они стали попадаться реже — а может, это мне только казалось, — и я все чаще начал задумываться над своим плачевным положением.

Платье мое превратилось в клочья, ботинки износились, здоровье было подточено лишениями, а дух сломлен настолько, что я решил вернуться обратно на корабль — если он еще стоит в заливе — и присоединиться к своим товарищам. Быстро надвигалась зима, погода стала очень холодной и ветреной. Мне с каждым днем было труднее искать между скалами моллюсков, которых по той или иной причине становилось все меньше. И вот я распрощался с моей обителью и двинулся в обратный путь.

Однажды к вечеру дорогу, к моему ужасу, преградил утес, выступавший далеко в море. Наступил прилив, вода быстро прибывала. Мне не оставалось ничего иного, как вскарабкаться на скалу. С трудом взобрался я наверх и обнаружил большую пещеру. Я залез в нее. У меня уже несколько дней не было огня, и питаться мне снова приходилось сырыми моллюсками, которых я подбирал по пути. Только я приступил к своей скудной трапезе, как вдруг обнаружил, что занял жилище обитателей морских глубин, которые могли попасть к себе домой лишь во время прилива. Я пришел в ужас и никак не мог решить, что же мне делать: было уже почти совсем темно, животные плескались чуть ли не у самого входа, покинуть мое убежище — значило почти наверняка погибнуть в пучине. В этот момент я случайно задел ногой камень, он с шумом покатился, животные испугались и, налезая друг на друга, бросились прочь, оставив меня полновластным хозяином пещеры. Тут я провел остаток ночи, а утром побрел дальше[15]. Ослабев от перенесенных невзгод, я мог делать только небольшие переходы; ночи стали очень холодными, и порой силы и мужество совсем покидали меня. Несколько дней спустя я дошел до реки, которую местные жители называют Дуангоун, и в кустах устроил себе убежище.

Утром я увидел холмик, из которого торчал кусок копья, и догадался, что это могила. Копье я вытащил и взял с собой, чтобы опираться на него при ходьбе.

Через сутки я вышел к реке Карааф. Я был настолько изнурен, что с трудом преодолел сильное течение этой многоводной реки и при этом едва не погиб. Кое-как перебравшись на противоположный берег, я на четвереньках дополз до кустарника и улегся там, не в силах шевельнуть ни ногой, ни рукой, изнемогая от холода и голода. Помню, что я уже не надеялся дожить до утра и горько сожалел о своем опрометчивом поступке, из-за которого попал в беду. Долго я проникновенно молился богу, умоляя его смилостивиться надо мной и не оставлять без помощи и поддержки. Всю ночь страшно выли дикие собаки, словно в ожидании, когда, наконец, они смогут полакомиться моими останками. Я боялся, как бы они не напали, не дожидаясь моей смерти.

На рассвете я опять побрел, стараясь отыскать что-нибудь съедобное, и в конце концов дошел до места, которое австралийцы называют Маамарт. Здесь находится озеро или большая лагуна, окруженная густым кустарником и лесом. Я принялся искать смолу, о которой уже говорил выше, и за этим-то занятием меня застали две местные жительницы. Они долго наблюдали за мной из укрытия, а когда я в полном изнеможении рухнул на землю у подножия большого дерева, они, видя меня в столь беспомощном состоянии, кинулись к своим соплеменникам с известием, что видели большого белого человека. Австралийцы не замедлили явиться к указанному женщинами месту, где и застигли меня врасплох. Схватив мои руки, они принялись бить в грудь попеременно себя и меня, как это делали первые мои знакомые. Затем они помогли мне подняться на ноги и знаками показали, что понимают, как я голоден.

Женщины поддерживали меня под руки, мужчины издавали отвратительные вопли и рвали на себе волосы. Когда мы дошли до хижин, австралийцы вынесли нечто вроде, ведра из сухой коры с кашицей из смолы. Я с жадностью накинулся на еду.

Туземцы называли меня Муррангурк. Потом я узнал, что это имя человека из их племени, который похоронен на том месте, где я нашел кусок копья.

Австралийцы верят, что после смерти попадают в какое-то место, где становятся белыми людьми, а затем возвращаются в этот мир и начинают новое существование. По представлениям австралийцев, все белые люди до смерти принадлежали к их племени, а потом вернулись к жизни, изменив только цвет кожи.[16]  И если туземцы убивают белых людей, то, как правило, лишь потому, что «узнают» в них своих личных врагов или людей из вражеских племен. Я же, по убеждению моих новых знакомых, был их соплеменником, убитым недавно вместе с дочерью в сражении и похороненным под тем самым холмиком, который я видел. То, что в руках я держал остатки копья, утвердило австралийцев в их мнении. Этому-то предрассудку я и был обязан тем, что они отнеслись ко мне с такой добротой.

Вскоре мои хозяева ушли, показав знаками, чтобы я их ждал. Возвратились они с несколькими большими жирными личинками, которые водятся обычно в гнилушках, особенно же между корнями, и предложили их мне. Вкусы мои к этому времени так изменились, что я нашел угощение весьма изысканным.

Ночь я провел с австралийцами, но, не зная их намерений, никак не мог отделаться от тревожных мыслей. Несколько раз я порывался бежать, да где там! Сил совсем не было.

Женщины все время жалобно причитали и выли, раздирая себе лица самым безжалостным образом.

Страх мой все рос, но особенно жутко мне стало утром, когда я разглядел, какой вид бедняжки приобрели за ночь. Они исполосовали себе лица и руки глубокими кровоточащими царапинами, а края их прижгли головешками.

Австралийцы знаками объяснили, что хотят отвести меня к своему племени. Сюда они пришли в поисках смолы. Мне оставалось только согласиться.

Мы прошли несколько миль по равнинной местности, иногда продираясь сквозь кусты, достигли реки Барвон и перебрались через нее. Тут показались на фоне тростника черные головы австралийцев. Мне они напомнили большую стаю ворон. Около ста мужчин пошли нам навстречу, женщины же продолжали выкапывать коренья, которые они употребляют в пищу.

Мои друзья, вернее, мои новые знакомые, с которыми я шел, взяли меня к себе. Их дом, как и все хижины туземцев, представлял собой шалаш из веток, кое-где покрытый кусками чайного дерева или древесной корой. Хозяева предложили мне сесть, но я предпочел стоять, чтобы иметь возможность лучше наблюдать за их действиями.

В это время женщины затеяли за шалашами драку, и все мужчины, за исключением двоих, которые остались со мной, бросились их разнимать. Затем мужчины принесли коренья, поджарили и предложили мне. Драка, наверно, возникла из-за дележа кореньев.

Мое присутствие привлекало всеобщее внимание. Племя в полном составе — и мужчины и женщины — собралось вокруг меня. Некоторые били себя палками по груди и по голове, женщины пучками вырывали волосы.

Я был очень напуган, но австралийцы знаками дали мне понять, что таков обычай и что мне ничто не угрожает. Потом я узнал, что так туземцы выражают свою печаль по поводу чьей-нибудь смерти или долгого отсутствия. Веря, что я возродился из мертвых, они оплакивали муки, которые я испытывал до самого своего возвращения на землю. Но вот туземцы разошлись, оставив меня на попечение двух стражей. Часа три было тихо — все, очевидно, сидели в своих хижинах и ели коренья. Затем снова начался шум. По топоту ног я заключил, что австралийцы бегают из одной хижины в другую, словно готовясь к чему-то важному. На меня, разумеется, снова напал страх. Как знать, что они замышляют?

Когда наступила ночь, юноши и девушки принялись раскладывать большой костер, быть может, чтобы изжарить меня. Согласись, читатель, я вполне мог это предположить, находясь в окружении диких людей. Но как бы то ни было, бежать я все равно не мог, и не только из-за слабости. Страх словно сковал меня по рукам и ногам.

Но вот вышли женщины, причем совершенно голые. Звериные шкуры, обычно прикрывавшие их наготу, они держали в руках. Двое мужчин вынесли меня из хижины, и женщины встали вокруг. Я был уверен, что меня немедленно бросят в огонь, но этого не случилось. Женщины уселись у костра, к ним присоединились мужчины с палицами длиною более чем два фута.

Австралийцы были разрисованы белой глиной, которой много на берегах озера. Белые линии окаймляли глаза, пересекали сверху вниз щеки, спускались со лба к кончику носа или к подбородку, с середины тела сбегали к ногам. Поверьте, австралийцы, столпившиеся ночью вокруг пылающего костра, являли собой жуткое зрелище.

Женщины натянули между коленями звериные шкуры, так что получилось нечто вроде барабанов, в которые они принялись колотить в такт пению мужчины, который сидел впереди. Остальные же мужчины встали, образовав нечто вроде колонны, и тоже отбивали ритм палицами и палками, ударяя ими одна о другую и производя ужасный шум. Тот, кто сидел впереди, по-видимому, был дирижером оркестра или даже церемониймейстером торжества. Он заставлял всю ватагу мужчин и женщин, юношей и девушек маршировать взад и вперед и очень решительно, с властным видом управлял плясками и пением.

Представление продолжалось не меньше трех часов. Под конец австралийцы три раза что-то прокричали, показывая дубинками на небо, затем каждый сердечно потряс мою руку и в знак дружбы ударил себя в грудь. Убедившись, что против меня не замышляют ничего дурного, я успокоился, особенно когда австралийцы разошлись по домам и я остался со своими стражами.

Читатель, бывавший в колониях, сразу поймет, что мне довелось видеть большое корробори[17], то есть празднество. Оно было устроено по случаю моего возвращения к жизни. Поужинав кореньями, я улегся рядом с моими новыми друзьями и, несмотря на недавнее волнение, заснул глубоким сном без сновидений о прошлом, настоящем или будущем. Да и что удивительного: голод, жажда и непрестанная тревога подточили мой организм.

Проснувшись утром, я почувствовал себя отдохнувшим. Австралийцы уже давно поднялись. Одни собирали коренья, другие били копьем угрей, и только немногие оставались у хижин.

Я заметил, что одного человека куда-то послали, то ли за какой-то особой едой, то ли к другому племени с поручением, несомненно касающимся меня, — напутствуя своего посланца, австралийцы то и дело показывали в мою сторону.

Несколько дней спустя я уже чувствовал себя как дома и, желая быть полезным, носил воду, собирал дрова или выполнял другую работу. Однажды мне захотелось искупаться в реке. Австралийцы очень скоро заметили мое отсутствие и, решив, что я сбежал или заблудился, бросились на поиски.

Возвратился я в одно время с тем, кого посылали с поручением, как я предполагал, к соседнему племени. С посыльным был молодой человек, по-видимому, он пришел приглашать нас в гости. На следующий день наше племя покинуло берег лагуны и, пройдя по лесу несколько миль, достигло лагеря соседей. Чуть поодаль от них мы на скорую руку поставили шалаши или соорудили заслоны от ветра. Когда мы кончили работу, меня поручили заботам супружеской четы из соседнего племени.

Муж приходился братом убитому, из чьей могилы я вытащил копье, а молодой человек, передавший нам приглашение, был его сыном, а значит, если рассуждать так, как рассуждают австралийцы, моим дражайшим племянником. Смею вас заверить, я вовсе не считал, что как истый дядюшка должен отвечать за поступки родственничка, которого вовсе не рассчитывал встретить в таком месте и при столь странных обстоятельствах.

Одно меня утешало: если он, как это часто бывает среди молодых людей его возраста в цивилизованных странах, станет повесой, он не сможет транжирить деньги и мне не грозит, что в один прекрасный день я буду вынужден расплачиваться с его портным или по другим счетам… Многие дяди сочли бы себя счастливцами, если бы могли утешаться подобной мыслью.

Ночью опять было большое корробори, снова австралийцы трясли мне руки и поздравляли с возвращением на землю. Когда церемония закончилась, мои новые родственники отвели меня к себе в хижину и угощали кореньями, смолой и жареным мясом опоссума. Впервые после того, как я расстался с моими товарищами с «Калькутты», я ел мясо, и оно показалось мне чрезвычайно вкусным. Кроме того, хозяева преподнесли мне накидку из шкуры опоссума, а я в обмен подарил моей благоприобретенной невестке свой старый пиджак, хотя к этому времени он уже вовсе не годился для носки. Вряд ли нужно говорить, что пиджак придал женщине необычайную элегантность и что обмен подарками способствовал упрочению наших родственных уз.

Утром меня разбудили шум и крики. Выглянув из шалаша, я увидел, что австралийцы угрожающе размахивают копьями, и решил, что назревает ссора. Тут следует заметить, что копья австралийцев представляют собой весьма грозное оружие. Одни имеют около двенадцати футов в длину и заострены на конце, другие, сделанные из особого тростника, вполовину меньше. К ним прикрепляют наконечники из дерева, обтачиваемые твердыми острыми камнями или раковинами. Кроме того, австралийцы пользуются бумерангом, имеющим форму полумесяца.

Все это хорошо известно тем, кто живет в Австралии, но я тешу себя надеждой, что о моих приключениях прочтут и в других странах: поэтому-то я привожу подробности, которые иначе могли бы показаться излишними.

Хозяева и гости долго петушились друг перед другом, а потом и в самом деле началась драка. Когда мои родственники — для удобства я впредь буду их так называть — убедились, что дело принимает серьезный оборот, они отвели меня в сторону и оттуда стали наблюдать за сражением. Да-да, это было настоящее сражение. Одному человеку пропороли бедро, его унесли в лес и там вытащили копье из раны. Женщина из племени, ставшего мне теперь родным, также была пронзена копьем и тут же умерла. Наконец мир был восстановлен. Все разошлись, за исключением приблизительно двадцати соплеменников убитой женщины. Они разложили большой костер, положили ее тело в огонь и подбросили столько дров, что труп довольно быстро сгорел. Тогда австралийцы сгребли пепел в кучу, а сверху воткнули палку, которой покойница выкапывала коренья.[18]

После этого все разбрелись в разные стороны. Мои родственники и еще одна семья облюбовали себе местечко в лесу, где мы довольно долго жили без особых происшествий. Питались мы почти исключительно кореньями, которые днем собирали женщины. Иногда мужчинам удавалось выгнать из дупла подгнившего дерева опоссума или убить копьем кенгуру, и они возвращались домой с богатой добычей. Приносили они и бумера[19], мясо которого мне очень нравилось.

Уверившись в моей дружбе, австралийцы дали мне копье и деревянный томагавк.

Через несколько недель — впрочем, я уже предупредил, что имел очень смутное представление о времени, — мы покинули насиженное место и присоединились к дружественному племени, насчитывавшему около пятидесяти человек. В этот день состоялось большое корробори. Назавтра мы встретили еще одно племя, и, не знаю уж каким образом, вспыхнула ссора, началась потасовка, и были убиты два мальчика. Тогда я не мог понять, из-за чего возникают распри, но потом выяснил, что причиной всему были женщины. Часто мужчины похищали женщин из другого племени или жены, бросив мужей, уходили к чужакам, что считалось у австралийцев неблаговидным поступком. Когда начинались драки, меня всегда отводили в сторону.

После стычки, о которой я говорил, противники разошлись. Наше племя углубилось в лес, где мы поставили шалаши из коры и веток. Но ночью враги напали на лагерь, и, застигнутые врасплох, мы отступили. Трупы убитых во время дневной драки мальчиков лежали в шалаше. Враги отрубили у них конечности и унесли с собой. То, что осталось от трупов, наши люди сожгли, после чего мы пошли к взморью.

Вскоре к нашим противникам, с которыми шел спор из-за женщин, отправили посыльного с предложением встретиться в определенный день в определенном месте для продолжения боя. Дня через четыре он возвратился с сообщением, что вызов принят; мы двинулись к полю брани, причем я, конечно, и не подозревал, куда и зачем мы идем. Когда мы, пройдя миль двадцать, прибыли на обусловленное место, там нас уже ждало пять племен, готовых к бою. Он немедленно начался и продолжался около трех часов. За это время были убиты три женщины: как это ни странно, женщинам обычно больше всего доставалось в племенных войнах.

Постоянные стычки вызывали у меня тревогу, потому что сражающиеся неизменно показывали в мою сторону, словно ссоры возникали из-за меня. На этот раз я тоже боялся, что буду принесен в жертву ради восстановления мира.

Наконец драка прекратилась. Люди моего племени подошли к тому месту, где я стоял. Они образовали вокруг меня нечто вроде каре и отвели на поляну, где происходило сражение. Когда мы приблизились, воцарилась торжественнее тишина, взоры всех обратились в мою сторону, и мне снова показалось, что сейчас решается моя судьба.

Мной овладел смертельный страх, и, право же, это не удивительно, если всего лишь за несколько минут до этого я видел, как австралийцы, объятые яростью, убивали женщин и детей.

Немного погодя австралийцы все сразу быстро заговорили, потрясая копьями и делая самые невероятные прыжки. Казалось, ими овладело безумие. Затем они трижды что-то прокричали и начали расходиться по домам. Как видите, я снова отделался испугом.

Утром мы вернулись к своим шалашам, и потекла мирная, спокойная жизнь. Дни проходили без каких-либо событий пока однажды не пришел посыльный от другого племени с предложением встретиться.

После двух-трех дней пути мы прибыли к месту встречи. (Время австралийцы отмечают знаками: наносят на руку мелом штрихи И каждый день один стирают). Нас уже ожидало много австралийцев.

В этот вечер состоялось большое корробори, а утром все в самом радушном настроении отправились охотиться на кенгуру. Это была первая охота, в которой я участвовал, и, естественно, с большим интересом приглядывался ко всему, что происходило вокруг. Став поневоле членом племени, я хотел принимать участие во всех его делах.

Охота на кенгуру требует большой сноровки. Австралийцы рассыпаются цепью и загоняют стадо кенгуру в какой-нибудь тупик, а там без труда разят животных копьями. Мы убили несколько крупных самцов, зажарили вместе с кореньями и устроили большой пир. Наевшись до отвала, австралийцы разрисовали свои тела и лица белой глиной и снова устроили корробори, а затем, как обычно, начали метать копья. Я уже был уверен, что вечер кончится потасовкой, да и женщины, по-видимому, тоже так считали: они попрятались в шалаши, а мои родственники, заботясь обо мне, приняли меры предосторожности — отвели меня в сторону, но ничего серьезного не произошло.

Утром, однако, выяснилось, что племя путмаару увело двух наших женщин или, может, они по своей воле последовали за новыми дружками.

Возникла драка; к счастью, все обошлось без кровопролития. Но обида не была забыта, и племена разошлись только до поры до времени.