«Перекресточная тетрадь»
«Перекресточная тетрадь»
Когда кипят литературные споры, когда представители различных литературных групп защищают свои взгляды на искусство и в литературных кафе, на собраниях, поэты, писатели и критики волнуются по поводу всяческих «да» и «нет» — литература живет.
Но, наряду с серьезными вопросами, в жизни каждого литературного поколения присутствует и веселье.
Эпиграммы, пародии, стихи, воспевающие то или иное литературное событие, порой — крылатая стрела, пущенная во вражеский лагерь, — без этого никогда не обходится ни одно литературное объединение.
Сколько блестящих эпиграмм и остроумных пародий сохранили в памяти участники прежних литературных кружков в России, как оживляет их воспоминания эта невинная веселость, как образно передают отблеск прежней литературной жизни эти остроты и шутки.
В довоенных литературных кружках Парижа было тоже написано не мало остроумных пародий и эпиграмм, ходивших в свое время по рукам и до сих пор еще не забытых.
Одним из таких памятников прежней парижской атмосферы является хранящаяся у меня тетрадь (точнее — три толстых тетради), принадлежавшая литературной группе «Перекресток».
Группа «Перекресток», образовавшаяся в 1928 году, была в ту пору одним из самых активных литературных объединений в Париже.
Перекресточники устраивали по меньшей мере раз в месяц большие литературные вечера с докладом и чтением стихов во втором отделении, выпускали сборники стихов «Перекресток» и вели деятельную полемику с представителями других литературных групп.
Особенностью «Перекрестка» являлось то, что в нем участвовали поэты, находившиеся в двух различных странах: во Франции и в Сербии — единственный пример такого широкого объединения.
Парижскую группу «Перекрестка» составляли: гр. П. Бобринский, Довид Кнут, Ю. Мандельштам, Г. Раевский, В. Смоленский и я, Белградскую: И. Голенищев-Кутузов, А. Дураков, Е. Таубер (переехавшая потом во Францию) и К. Халафов.
В. Ходасевич и Н. Берберова, не принадлежа официально к «Перекрестку», участвовали не только в его литературных выступлениях, перекресточники бывали у Ходасевича, который входил в их поэтические, а порой и личные дела, и участвовал не только в литературных беседах «Перекрестка», но и в некоторых «эскападах».
Кажется, Г. Раевскому первому пришла в голову мысль завести тетрадь, «в которую бы вписывалось всё достойное внимания». Тетрадь была немедленно приобретена, принесена на очередную встречу «Перекрестка» и с тех пор я или Ю. Мандельштам, реже — другие (диктовать легче, чем писать!) вносили в нее всё примечательное.
Тетрадь стала источником общего веселья.
Первая запись (увы, без даты): «На собрании Зеленой Лампы (тема: Умирает ли христианство?) Мережковский, рассердившись на возражавшего ему Адамовича, в пылу спора с пафосом обратился к аудитории: — «Скажите прямо, с кем вы — со Христом или с Адамовичем?».
От перекресточников доставалось и «Числам», и Зеленой Лампе и «Современным Запискам». Не мало эпиграмм и пародии посвящено представителям «старой» и «молодой» литературы.
З. Гиппиус «пожертвовала» перекресточной тетради свое произведение: «Стихотворный вечер в Зеленой Лампе».
Дело было в том, что поэты — старшие и молодые вместе, потребовали от Мережковских устроить в Зеленой Лампе вечер чтения стихов — и, несмотря на противодействие Мережковских, вечер был устроен.
З. Гиппиус отмстила «бунтовщикам» по-своему:
Стихотворный вечер в «Зеленой Лампе»
Перестарки и старцы и юные
Впали в те же грехи:
Берберовы, Злобины, Бунины
Стали читать стихи.
Умных и средних и глупых,
Ходасевичей и Оцупов
Постигла та же беда.
Какой мерою печаль измерить?
О, дай мне, о, дай мне верить,
Что это не навсегда!
В «Зеленую Лампу» чинную
Все они, как один, —
Георгий Иванов с Ириною,
Юрочка и Цетлин
И Гиппиус, ветхая днями,
Кинулись со стихами,
Бедою Зеленых Ламп.
Какой мерою поэтов мерить?
О, дай им, о, дай им верить
Не только в хорей и в ямб!
И вот оно, вот, надвигается:
Властно встает Оцуп.
Мережковский с Ладинским свивается
В единый неясный клуб;
Словно отрок древне-еврейский,
Заплакал стихом библейским
И плачет и плачет Кнут…
Какой мерою испуг измерить?
О, дай мне, о, дай мне верить,
Что в зале не все заснут.
31 марта 1927 г.
«Перекресточная тетрадь» вскоре получила известность за пределами «Перекрестка». Были обиды; было вполне добродушное отношение «задетых». К счастью, не все пародии и эпиграммы дошли до заинтересованных лиц.
В тетрадь записывали, кроме эпиграмм и пародий, всякую всячину, например, «Литературные сны» — подлинные или выдуманные — никто не спрашивал.
Так, однажды, Ходасевич жаловался: «Сегодня я проснулся в холодном поту — мне снилось, что я был персидским поэтом и что меня переводил Тхоржевский».
Незадолго до этого, И. Тхоржевский выпустил «Омар-Хайям в переводах», и многие стихотворения несчастного Омара Хайама были, действительно, переведены очень плохо, суконным и нескладным языком.
По вопросу «снов» в «Перекресточной тетради» зарегистрировано еще одно чудесное событие: «Как управлять, по желанию, способностью видеть сны?».
В то время А. Ремизов в своих «снах» начал видеть ряд литераторов в смешных положениях — все помнят эти «сны» Ремизова.
«Я запрещаю вам видеть меня во сне», якобы сказал Ходасевич А. Ремизову. Репутация Ходасевича-критика в те годы была в зените — и был ли такой разговор на деле или нет, но Ремизов никогда не видел в своих снах Ходасевича.
Литературные вечера доставляли иногда забавный материал для «Хроники Перекрестка». Так, однажды, не помню уже в каком году, был устроен большой вечер представителей старшего поколения с выступлениями на французском языке. «Молодых», учившихся во Франции, следовательно хорошо говоривших по-французски, на этот вечер не пригласили, а среди «старшего» поколения далеко не все говорили по-французски без акцента.
Французы пришли в большом количестве, но остались недовольны тем, что только некоторые из русских писателей говорили по-французски, — «а остальные — на своем языке!».
Д. Мережковский не раз срывал бурные аплодисменты в Зеленой Лампе своими находчивыми репликами.
На одном из собраний кто-то из публики крикнул ему с места:
«Мы вот уже сорок лет слышим от вас о тезе и антитезе!».
— «Сорок лет Мережковский одно и то же твердит: теза и антитеза, — последовал немедленный ответ Мережковского. — Умный человек был Гераклит, умней Мережковского, а и у него: теза и антитеза. Библия — умней Гераклита люди писали, а и там: теза и антитеза. Скучная книга — Библия — для скучных людей!».
Есть в «Перекресточной тетради» «Собрание стихов ниже нуля», коллекция эта содержит подлинные перлы.
В одной из своих статей Ходасевич утверждал, что помимо прямой гениальности бывает еще и «обратная», как бы «ниже нуля», и что написать гениально-плохие стихи также трудно, как и гениально-хорошие.
«Действительно, нужно быть «гением наоборот», — писал Ходасевич в той же статье, — чтобы дерзнуть резюмировать событие в Гефсиманском Саду в таких строчках:
И вот — случилось торжество:
Арестовали Божество…
или судьбу Иуды, повесившегося после предательства:
Висел Иуда на осине —
Сначала — красный, после — синий».
Стихи эти принадлежали одному Белградскому поэту, который напечатал целую поэму на Евангельские темы и прислал ее для отзыва Ходасевичу. В предисловии автор объявлял себя перевоплощением Пушкина и на этом основании требовал особенного внимания к своему творчеству.
Я дорого бы дал за возможность перечитать сейчас всю поэму. К сожалению, единственный ее экземпляр хранился у Ходасевича в его архиве и погиб во время оккупации, а в «Перекресточной тетради» сохранились только две вышеприведенные цитаты.
Варшавский поэт и критик Лев Гомолицкий отличался пристрастием к высокопарному стилю, к грандиозным проблемам и… редким безвкусием. В одном из своих произведений он в таких образах увидел воскресение мертвых и преображение мира:
…Воскресшие играют детки;
О, смерть, где мудрый твой ужал?
И в саване какой-то ветхий,
Стуча костями, пробежал…
Другой абзац — его же размышление о «безднах»:
…То — зыбь над бездной затаенной —
Застынь — не мысль — полудыши.
То бред и жалость полусонной
Полуживой полудуши…
От пристрастия к «полу» Гомолицкий не мог отказаться и в прозе: в одном из своих прозаических произведений он умудрился передвигаться по земле «полубосыми ногами».
Другой Варшавский поэт, С. Барт, обогатил этот отдел «Перекресточной тетради» лирическим стихотворением:
В слезах, в обидах, в судорогах
Вопи, душа, которой нет.
И пусть завоют на порогах
Тела, которых тоже нет.
А я храню в сознаньи чахлом,
Которое, пожалуй, есть,
Ночную муть, ночные страхи
И мне во тьме ни стать, ни сесть.
Вопи, кричи моя обида!
О, злые, злые имена
И ты, ничтожный мир Эвклида
И те и эти письмена.
В одном из прозаических произведений в «Современных Записках» — недосмотр автора и редакции — была напечатана такая фраза: «Она взяла ее (устрицу) и проглотила не жевая». Впрочем, если останавливаться на всех прозаических перлах «Перекресточной тетради», — места не хватит!
Отличались и «парижане».
Однажды некий поэт прислал Ходасевичу книгу стихов, в которой была такая строчка: «Я в вечности уже стою одной ногой».
Эта строчка привязалась к Ходасевичу, как назойливый мотив. Несколько дней подряд он всё возвращался к ней, качая головой. Наконец — его осенило:
Хвостова внук, о, друг мой дорогой,
Как муха на рогах, поэзию ты пашешь:
Ты в вечности уже стоишь одной ногой —
Тремя другими — в воздухе ты машешь.
Несмотря на свою нервность и обидчивость, Ходасевич, любя пародии и эпиграммы, нисколько не обиделся за сочиненную на него «пьесу» «Арион русской эмиграции» и внес в нее существенную поправку:
— «Не двух, а трех поэтик — Пушкин, Боратынский и Тютчев» — смеясь, сказал он, — Ходасевич вел от этих поэтов свою поэтическую генеалогию.
Арион русской эмиграции
Всё что хиреет, что хромает,
Что, вечной скукою кривясь,
Чёрт поднимает и ломает
И вновь выбрасывает в грязь,
Я желчной губкой собираю
В науку будущим векам.
Смотрю в окно — и презираю:
Презрен весь мир, презрен я сам.
Словами, мудрый теоретик,
Я взвесил вечности объем.
Работа трех чужих поэтик
Звенит на поясе моем.
И пусть не звучен я, не светел,
Пусть я не щедр и сух и мал —
Я Пушкину в веках ответил,
Как Вейдле некогда сказал.