Юрий Фельзен

Юрий Фельзен

Юрий Фельзен по внешности был «джентльменом»: корректный, хорошо одетый, всегда спокойный, выдержанный, на первый взгляд он производил впечатление даже несколько «накрахмаленного». Он принадлежал к тем людям, которые кажутся старше своего возраста. Трудно представить себе людей, столь мало друг на друга похожих, как, например, Фельзен и Борис Поплавский. Как сейчас вижу, Поплавский горячится, жестикулирует, сыпет блестящими парадоксами, Фельзен же невозмутимо-спокойно старается вернуть его к основной теме разговора.

Фельзен стал на «Монпарнасе» общепризнанным арбитром в случае идеологических или личных споров. Он не выносил ссор и всегда старался примирить враждующих. Избранный в 1935 году председателем Объединения поэтов и писателей (так был переименован тогда прежний Союз молодых поэтов и писателей), он проявил много такта, настойчивости и дипломатии, для того, чтобы прекратить «литературную войну» группы сотрудников «Чисел» и «Зеленой Лампы» с В. Ходасевичем.

Почитатель и последователь Марселя Пруста, Фельзен, как писатель, старался идти по линии наибольшего сопротивления. Он много и упорно работал, постоянно что-нибудь переделывал и исправлял, не удовлетворяясь никогда тем, что «сразу написалось». Следуя манере письма Пруста, Фельзен порой злоупотреблял длиннейшими периодами, нагромождением эпитетов, утомительно-подробными описаниями. Но читатель, способный сделать усилие, вчитываясь в «Обман» или в «Счастье» — романы Фельзена, находил в них серьезное содержание и своеобразную манеру видеть внутреннее человека.

«Письма о Лермонтове», последняя книга Фельзена, на мой взгляд самая удачная.

Фельзен хорошо знал иностранные языки и иностранную литературу. Его критические заметки в «Числах», во «Встречах», в «Круге» и т. д. всегда бывали содержательны и интересны.

В характере Фельзена была прямота, откровенность и верность. Он умел, не скрывая, говорить в лицо то, что думал — и, странно, — на него не обижались. З. Гиппиус благоволила к Фельзену и порой вела с ним долгие разговоры. Фельзен был скептиком, склад ума его был скорее рационалистический, но он не то что отрицал метафизику, но останавливался у той черты, «за которой у нас только предположения и ссылки на чужой опыт».

Литература была главнейшим интересом Фельзена, о ней он мог говорить часами, ночь напролет на Монпарнасе, при случайной встрече — всё равно где, если было время, и всегда — серьезно, продуманно, отвечая за свои слова, вовсе не «блеска ради».

Фельзен любил поэзию и по-настоящему чувствовал ее — что обычно редко для прозаика, его замечания бывали почти всегда тонки и верны.

В Лермонтове он видел гениального прозаика и утверждал, что если бы Лермонтов остался жив, он бы стал одним из самых замечательных русских писателей. Он не раз спорил об этом с Мережковским, отстаивавшим Лермонтова-поэта — и, может быть (хотя трудно спорить о том, что не осуществилось), глубже, чем Мережковский, проникал в прозаический строй Лермонтова.

«Трудный писатель», стремившийся дойти до самого подлинного в человеческих переживаниях, искавший правдивости и подлинности, а не внешних, «формальных» успехов, Фельзен недаром так притягивался к Марселю Прусту, такому же трудному и порой столь же «утомительному» повествователю.

Вспоминая сейчас отношение к «делу писателя» Фельзена и других эмигрантских молодых писателей той эпохи, невольно хочешь сравнить их волеустремление с отношением появившихся после войны новых прозаиков.

У некоторых из последних — есть талантливость, своеобразие языка, есть умение интересно вести повествование. Но все эти «Сибири», «Волги», «тайги», изображения советской действительности и послевоенной «ди-пийской жизни хотелось бы иногда прервать напоминанием о «самом главном», о внутренней жизни человека, которой они обычно уделяют очень мало внимания.

Изображение внешнего, «выгнутой поверхности жизни», не может создать подлинного большого искусства, писатель, который игнорирует внутреннюю жизнь человека, никогда не перейдет той разделяющей черты, которая лежит между большим искусством и тем, что французы называют «хорошим средним уровнем».

Во Франции, где «уменье писать» давно уже стоит на большой высоте, где всякий даже посредственный роман технически «сделан» очень хорошо, (на гораздо более высоком уровне, чем большинство иностранной прозы, за исключением, быть может, английской) — мучительная стилистическая усложненность Пруста возникла именно в виде протеста против общедоступного французского «мастерства».

Русским прозаикам (а у нас средний уровень — дореволюционный и после-революционный — гораздо ниже французского) еще более необходимо пересмотреть свое отношение к делу писателя, поставить себе цель более серьезную, чем волю «писать просто хорошие романы, повести и рассказы».

К слову сказать, и до войны и теперь разговорам о «деле писателя» уделялось гораздо меньше места, чем вопросу о «деле поэта». Между тем, без свободной дискуссии на эту тему, молодым писателям трудно осознать свой путь; высокий уровень зарубежной поэзии является результатом большой внутренней работы.

Судьба послала Юрию Фельзену мученический конец: летом 1943 года он был депортирован в Германию.

Страшно представить себе, что должен был переживать такой человек, как Фельзен, в немецком концентрационном лагере.

«Сослан в неизвестном направлении».

«Не вернулся».

«Подробности смерти остаются неизвестными» — страшные, стереотипные фразы тогдашних лет. К списку безвременно-оборвавшихся жизней молодых зарубежных поэтов и писателей прибавилось и его имя.