Песни и судьбы

Песни и судьбы

Роберт Рождественский * Давид Тухманов * Леонид Дербенев * Юрий Антонов * Андрей Никольский * Филипп Киркоров * Лайма Вайкуле * Надежда Бабкина * Ирина Аллегрова * Евгений Болдин * Игорь Крутой

В свое время я записал на радио свыше четырехсот песен. Все они для меня по-своему дороги, все одинаково хороши, хотя не всем из них, что вполне естественно, была суждена долгая жизнь. У каждой из них есть свои авторы, отразившие в ней свое время, свои взгляды и настроения. Но чтобы воплотить песню в жизнь, чтобы она зазвучала, недостаточно одних лишь авторов и исполнителя. Сначала это — встреча с композитором, знакомство с новой песней. Затем — «впевание» в нее, работа в студии, где в процесс ее создания включается порой очень большое число людей, среди которых и музыканты-оркестранты, и аранжировщики, и музыкальные редакторы, с помощью которых происходил отбор каждой из моих песен, и звукорежиссеры на радио и на концертах, отвечающие за качество звучания… Словом, огромное количество самых разных человеческих характеров и судеб, образующих вокруг каждой песни как бы некий особый пространственно-временной континуум, целую «галактику», живущую по своим собственным законам. Все это, естественно, в той или иной степени осталось запечатлено в моей памяти. Данная книга и есть, по сути, попытка зафиксировать все то, что сохранила намять, чтобы в дальнейшем воспроизвести минувшие события в гораздо более подробном виде. То есть я не исключаю возможности создания и следующей книги, где основное мое внимание будет уделено уже не биографической канве событий, как это делается здесь, а их внимательному рассмотрению и осмыслению. Что же касается той «галактики» людей, профессионалов, принимавших наряду со мной участие в создании песен, влияние их на меня было велико и огромно. Многих из них я вспоминаю теперь с благоговением, даже тех, с кем не был особенно близок в жизненном плане. И первым среди них, человеком, перед которым и сегодня я преклоняюсь, был Роберт Рождественский.

Это была уникальная личность, поэт, ставший для нас, тогдашней молодежи, негласным духовным лидером, по сути, определившим для нас высокие жизненные идеалы. Его поэзия была образцом искреннего гуманизма и столь же искреннего патриотизма, что было тогда очень ко времени. Страна вставала из руин войны, духовный тонус людей был очень высок, и это позволяло творить истинные чудеса уже на мирном фронте. Тысячи молодых людей с азартом устремились на освоение целины, затем на строительство Норильска в непроходимой тайге, шло освоение космических дорог. Все это и заряжало созидательной энергией поэзию Рождественского. Представить себе стихи, несущие столь мощный позитивный заряд, сегодня — просто невозможно. Причем пафос Рождественского вовсе не был громогласным, оглушительным. В том-то и дело, что его жизненный позитивизм воплощался всегда в достаточно сдержанной поэтической форме. Поэтому каждый раз, произнося строки его стихов, я воспринимал их как свои собственные, идущие из глубины моей души. Так было, когда в начале 1970-х годов я записывал фонограммы с песнями на стихи Рождественского для спектакля Центрального детского театра «Молодая гвардия». В моем репертуаре появились три его замечательные песни-баллады — «Огромное небо», «Баллада о красках» и «Баллада о знамени» на музыку Оскара Фельдмана.

Мы тогда еще не были знакомы, но, «общаясь» с его стихами, я остро ощущал воздействие его таланта и его вдохновения. Забавно, но до нашей с ним встречи он представлялся мне человеком огромного роста, могучим гигантом, чуть ли не достающим головой до небес. Когда же я увидел его воочию, то не был в этом смысле разочарован, хотя Роберт Иванович ничем не напоминал гиганта. О масштабе его личности говорило другое — огромные проницательные глаза, высокий лоб… Было в его облике нечто, напоминающее мне Маяковского, моего любимого поэта. Впечатление масштабности, монументальности, исходившее от Рождественского, не портил даже небольшой дефект речи — он немного заикался. Именно такой большой человек, глобально ощущающий жизнь и одновременно оценивающий ее с феноменальной тонкостью, мог дать ответы на многие вопросы мне, молодому парию, только-только пришедшему в мир искусства. А проще говоря, мне крайне нужно было тогда в этом необъятном мире за что-то зацепиться, ощутить под ногами опору. И в этом смысле поэт Рождественский стал для меня своего рода нравственным поводырем.

Скажу сразу, что после нашей встречи никаких дружеских отношений у нас не возникло. Во-первых, он был значительно старше меня, а во-вторых, он все же был Робертом Рождественским, одним из самых крупных и почитаемых поэтов того времени. Естественно, ему не мог быть ровней молодой начинающий певец, способный только восхищаться его поэзией и личностью, что с моей стороны могло бы выглядеть несколько не по-мужски. И только значительно повзрослев и как бы тем самым немного сравнявшись по возрасту, мы вновь встретились на фестивале «Красная гвоздика» в Сочи в компании известных всей стране поэтов и музыкантов. И тогда я сделал вот что. Я попросил разрешения произнести тост и воздал должное каждому из собравшихся, в том числе, естественно, и Роберту Ивановичу, которого данная ситуация уже позволяла мне без особого стеснения называть дорогим для меня поэтом современности и моим песенным кумиром… За это Рождественский выразил мне благодарность в своей обычной сдержанной манере — улыбкой и наклоном головы. С этого момента и возникла, как я надеюсь, его ответная ко мне симпатия…

А потом я переживал вместе со своими друзьями, когда с Робертом случилась беда и он должен был лечь на операцию за рубежом. Но, слава Богу, тогда все обошлось, и он смог после этого прожить еще несколько лет, хотя его последняя книжка явилась как бы предчувствием ухода…

На конкурсе артистов эстрады я впервые победил, выступая с песнями-балладами на стихи Роберта Рождественского. Судьбоносной встречей с песней на его стихи стало для меня исполнение «За того парня» на Международном фестивале эстрадной песни в Сопоте. И еще одной, поистине великой песней, которую мне довелось исполнять, я считаю созданную им в соавторстве с композитором Давидом Тухмановым песню «Притяжение земли», где рефреном звучат слова:

Мы — дети Галактики,

Но, самое главное,

Мы — дети твои,

Дорогая Земля!

Именно в этой песне я смог практически полностью использовать широкое, распевное, кантиленное звучание своего голоса. Дело в том, что обычно, когда я исполняю эстрадную песню, то не «включаю» весь голосовой диапазон — песня вообще требует более «открытого», естественного звука, более «разговорной», доверительной интонации, в отличие, скажем, от оперного исполнения, где звук «прикрытый». В «Притяжении земли» поэтом был создан настолько удобный фонетический ряд, что это давало мне возможность петь полным голосом. Вообще когда певец говорит, что такие-то стихи не годятся для песни, он зачастую прав — он, как никто другой, знает, что, например, «ударная» строчка должна заканчиваться не на согласную, а на гласную букву, так как согласная не тянется, и так далее и тому подобное. Все это блистательно учитывал в своих песенных текстах Роберт Рождественский, демонстрируя потрясающее мастерство поэта-песенника. Словом, я бесконечно благодарен судьбе за то, что она подарила мне эту встречу.

А мое творческое сотрудничество с Давидом Тухмановым, которого я считаю одним из самых выдающихся песенных композиторов XX столетия, началось, увы, отнюдь не с песни на стихи Рождественского. На встречу с Тухмановым я рвался долгие годы, надеясь, что когда-нибудь он все же даст мне что-нибудь для исполнения. Дело в том, что, когда я еще только-только появился на эстраде, он уже был автором многих очень популярных в то время песен, которые исполняли самые известные певцы — Эдита Пьеха, Нина Бродская, Владимир Макаров, Валерий Ободзинский… На всю страну гремели «Эти глаза напротив», «Последняя электричка» и еще многое, многое другое. Поэтому, получив в один прекрасный день от Тухманова песню «Двадцать три часа полета», я был, конечно, рад, да и песня мне нравилась. В то же время я понимал и то, что Давид Федорович, так сказать, с барского плеча, особо не задумываясь, дал мне, молодому исполнителю, песню, которая по каким-то причинам осталась у него невостребованной. И хотя я тогда был вовсе не таким уж и «молодым», как-никак за моими плечами были победы на международных фестивалях, с Тухмановым у меня контакта почему-то долгое время не происходило. Так или иначе, я сделал запись этой песни, которая, впрочем, не принесла особых лавров ни мне, ни ее автору. Но вот настал наконец момент, когда Тухманов позвонил мне сам:

— Лева, мне кажется, для тебя есть подходящая песня. По-моему, получилось. Ты ведь просил написать песню специально для тебя? Так что давай, приезжай…

Я тут же приехал к нему на дачу в Переделкино, где он жил со своей женой, поэтессой Татьяной Сашко. Вид его усадьбы с железными воротами меня просто-таки потряс. Меня провели в дом с огромным камином, огромным обеденным столом и высокими креслами в готическом стиле. Когда я пришел в себя и немного освоился с обстановкой, Давид сел за рояль и исполнил мне (а поет он очень даже неплохо) песню на слова Анатолия Поперечного, в которой был такой лихой рефрен: «Из полей уносится печаль, из души уходит прочь тревога…» Чувствовалось, что этой своей вещью он чрезвычайно доволен. Но, честно признаюсь, я с ним этих чувств не разделял. Опять, думаю, прокол. Какой-то полуцыганский припев, да и все остальное — не очень. Словом, «Соловьиная роща» не произвела на меня ровно никакого впечатления.

Уехал я в подавленном состоянии, больше уже не надеясь на удачу. Но песню, правда, добросовестно выучил, а через день началась ее запись в пятой студии Дома радиовещания и звукозаписи, там, где обычно пишутся большие симфонические оркестры. Адику (так мы между собой называем Давида), по причине его сверхпопулярности, всегда давались лучшая студия, лучшее время и лучшие звукорежиссеры, такие, как Аркадий Мелитонян, который в этот день сидел за пультом. И все бы ничего, но тут к нам на запись явилась Татьяна Сашко и начала буквально, что называется, вытягивать из меня душу, а проще говоря, привязываться к каждому моему слову. То, по ее мнению, я не так спел фразу, то это слово надо петь «открыто», а вот это — «закрыто»… Здесь надо учесть, что я все-таки был в то время уже достаточно зрелым и опытным артистом, прекрасно знающим свои певческие и актерские возможности. И потому к концу записи я находился в предыстерическом состоянии, еще бы немного — сорвался бы, послал всех подальше и хлопнул дверью. Тем более, что писали мы эту песню, по моим меркам, чудовищно долго — три или четыре часа, «колдуя» буквально над каждым ее словом! Я же привык записываться «с лету», делая обычно один или два дубля, так как пел всегда интонационно очень чисто и актерски точно, что авторов устраивало полностью. А тут — настоящий кошмар… Но с другой стороны, я помнил, что когда-то, в самом начале своего пути, я записал песню Шаинского «Не плачь, девчонка» со второго же дубля и был собой очень доволен. А потом, прослушивая запись, обратил внимание на то, что в одном месте не совсем чисто пою такую-то ноту. Ну, песня и в таком виде пошла, конечно, в жизнь, но я-то этим мучаюсь и по сей день…

А что касается записи «Соловьиной рощи», то Таня не позволила мне здесь ни одной неверной интонации, не говоря уже о «нечистой» ноте. Но тем не менее я вышел тогда из студии совершенно измочаленным и с одной-единственной мыслью в голове: «Стоило ли так долго мучиться, чтобы записать еще одну никому не нужную песню?»

И вдруг спустя какое-то время до меня стали доходить слухи, что «Роща», прозвучавшая в радиоэфире, начала пользоваться все возрастающим успехом у слушателей. Я, грешным делом, в это не поверил. Но тут одна из наших девочек-гримерш, обычно очень иронично относившаяся к солистам из вокальной группы Гостелерадио, делает неожиданное заявление: «Знаешь, Лещенко, у тебя наконец-то появилась довольно приличная песня. Она очень современная, модная, в стиле диско, и в то же время в ней есть настоящая русская удаль, размах…» Ну, я чуть не упал от удивления.

Дальше — больше. И вот, наконец, становится ясно, что «Соловьиная роща» в исполнении Льва Лещенко — одна из самых любимых песен нынешней молодежи. А сам Лев Лещенко занимает в одном из журнальных рейтингов того времени верхнюю строчку как лучший исполнитель (но не исполнитель какой-то конкретной песни, а «исполнитель» в общем смысле). Вот тебе, думаю! Недаром мы тогда, оказывается, так мучились! Надо ли говорить, насколько с этих пор возросло мое доверие к Тухманову. И тут в 1975 году, то есть в юбилейный год тридцатилетия Победы, подходит ко мне Адик:

— Лева, ты знаешь, есть тут у меня одна неплохая песня. Но ее почему-то не берут на радио…

А рядом с ним стоит редактор радиостанции «Юность» Женя Широков, который пытается втолковать Давиду, что нельзя эту песню про День Победы давать для исполнения девушке. Оказывается, этой «девушкой» была не кто иная, как Таня Сашко. Но худсовет радиостанции «Юность» все это категорически «зарубил», объявив, что ни сама песня, ни ее исполнительница никуда не годятся. И тут же Женя посоветовал Адику:

— Пусть эту песню попробует спеть Лева Лещенко. Он ведь у нас — певец как раз гражданственно-лирического плана, обладает мягкой выразительностью…

Давид соглашается:

— Ладно, давай попробуем.

И вот где-то уже в апреле я разучиваю песню «День Победы», после чего уезжаю на гастроли в Алма-Ату и исполняю ее впервые на публике. И вижу, что в зале творится что-то невероятное — люди встают, скандируют «Бис!», «Браво!», какой-то пожилой мужчина расплакался как ребенок и выбежал из зала… Я понимаю, что «День Победы» произвел на них ошеломляющее впечатление. Вывод один: «День Победы» Давида Тухманова на слова Владимира Харитонова — не просто песня, это великая песня. В тот же вечер звоню Давиду в Москву:

— Адик, если бы ты видел, как народ сегодня принимал «День Победы»! Это было что-то потрясающее, в жизни еще такого не видел! Как только вернусь, немедленно надо ее записать! Так что ты придержи ее пока для меня…

А Давид отвечает:

— Лев, да я-то в принципе не против. Но дело в том, что эту песню уже вроде как отобрали для праздничного «Голубого огонька», где ее будет петь Сметанников.

Я говорю:

— Ну что поделаешь… Но все равно, когда приеду, я ее тут же запишу.

Одним словом, приезжаю я, записываю «День Победы», ее один раз прокручивают на какой-то волне, но в центральный эфир не дают якобы по той причине, что премьера ее должна состояться в «Голубом огоньке». Я, правда, эту передачу не смотрел, но узнал, что после исполнения «Дня Победы» Леонидом Сметанниковым эту песню «прикрыли» наглухо. Якобы в ней слишком много пафоса, дурного тона, и вообще все это — «ряд примитивных строчек, положенных на какой-то современный фокстрот», то есть здесь происходит явная дискредитация такой святой для нас темы, как Победа в Великой Отечественной войне…

Ну, прикрыли так прикрыли, думаю. Петь ее в концертах это мне не помешает. И исполняю ее каждый раз с сумасшедшим успехом. Тут наступает концерт по случаю Дня милиции, который, как правило, транслируется на всю страну. И я контрабандой «протаскиваю» «День Победы» в прямой эфир на этом самом концерте. На следующий день все телевидение буквально завалено письмами телезрителей с просьбой еще раз повторить эту песню в исполнении Лещенко. А через два месяца я исполняю «День Победы» на «Песне года-75»…

После этого проходит года два, в течение которых мы записываем с Адиком еще две его песни — «Женщины» и «Свадебные кони». И наконец, появляется в моем исполнении третья прекрасная песня Тухманова — «Притяжение земли». Я считаю, что Тухманов и Рождественский создали здесь не что иное, как гимн Космоса, гимн Галактики и гимн планеты Земля одновременно. Думаю, что эта удивительная песня актуальна и сегодня, спустя двадцать с лишним лет, и останется актуальной до тех пор, пока будет существовать Земля. И если ее сейчас порой не слышно, то это не ее вина, а наша. Что делать, если на Земле царят хаос, разброд, междоусобицы, если люди забыли, что они — дети своей планеты?

Таким образом, я могу смело говорить, что Давид Тухманов написал для меня всего три песни. Но какие!..

А еще я не могу не вспомнить моего друга по жизни, потрясающего поэта-песенника Леонида Петровича Дербенева, с которым мы проводили довольно много времени, общались семьями. С ним я всегда находил общий язык. Это был человек очень, так сказать, «реальный», живой, остро чувствующий современность. О его едкости и ироничности ходили легенды, он не выносил никакой бездарности в любой сфере жизни. Но главное — он необычайно ценил свое рабочее время и никогда не тратил его зря. Он говорил: «Все должно быть конкретно — вот это я пишу, это нужно. А это я не пишу, это мне не нужно». То есть он все ставил на свои места. Вместе с тем он был страшно ранимым человеком. Будучи уже известнейшим и популярнейшим поэтом, песни на стихи которого распевала вся страна, он постоянно натыкался на целую систему цензурных запретов, возводимых для него редактурой Гостелерадио. Ему все время приходилось слышать: «Нет, Леонид Петрович, эта песня в эфир не пойдет. Слова там у вас уж больно такие…» — «Какие? — взвивался Дербенев. — Да вы хоть знаете, что я написал? Слыхали вы то-то, и то-то, и то-то?» Но чинуша-редактор был непробиваем, руководствуясь главной чиновничьей заповедью: «Как бы чего не вышло».

Причина же подобного отношения к Дербеневу со стороны официоза была до предела проста — не знаю почему, но такой популярнейший поэт, как Дербенев, так до конца своих дней и не сподобился стать членом Союза писателей СССР, где, кстати, подвизалось огромное количество литературных ничтожеств и бездарностей. Мало того, он даже не был членом Союза журналистов. Поэтому, если он, скажем, работал на пару с кем-то из наших корифеев — Фрадкиным, Фельцманом, Колмановским или Бабаджаняном, — то корифеи своим авторитетом «пробивали» для него место в эфире. Но когда он вступал в творческий союз со Славой Добрыниным или с Юрой Антоновым, то всегда была трагедия, ибо и их самих, как «не членов» Союза композиторов, на пушечный выстрел не подпускали к телерадиоэфиру. Поэтому, когда я брался исполнять, скажем, песню Добрынина и Дербенева, мне доставалось уже сразу за них обоих. Песни же были такие: «Напиши мне письмо», «Ни минуты покоя», «Где же ты была» — все безусловные шлягеры, имевшие невероятный успех у моей концертной публики. Или, допустим, такая блистательная вещь, как «Родная земля», написанная ими специально для моего выступления в Сопоте…

Так что, если говорить о наших поэтах-песенниках, Леня конечно же был в числе самых лучших из них. Его перу принадлежат песни более чем к ста кинофильмам, среди которых «Кавказская пленница», «Бриллиантовая рука», «31 июня». Что же касается его суперпопулярного хита из фильма «Земля Санникова» — «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь», — то это, на мой, да и не только на мой взгляд, гениальная поэзия в полном смысле этого слова.

Кино и эстрада, по сути, и были единственной отдушиной для Дербенева, ибо там его никто не редактировал, в отличие от Гостелерадио, где нужно было проходить сквозь жуткое редакторское сито. Естественно, его постоянно мучила эта дикая, противоестественная ситуация, положение человека, хорошо знающего себе цену и абсолютно не оцененного официозом. С другой стороны, с материальной точки зрения ему было грех жаловаться на жизнь, деньги за повсеместное исполнение своих песен он получал немалые и жил вполне обеспеченно, в полном комфорте. Но это, увы, не прибавляло ему комфорта душевного. Не помогало даже такое его давнее увлечение, как коллекционирование антиквариата. А одно время он даже увлекся собиранием икон. Но это, вероятно, было связано еще и с тем, что в последние годы жизни Леонид Петрович стал глубоко верующим человеком, бросил курить, выпивать. В то же время у него начал заметно портиться характер. Первым, с кем он всерьез разругался, был его ближайший друг и соавтор Слава Добрынин, вместе с которым они написали невероятное количество шлягеров, заполонивших всю страну. На тот момент они были самыми востребованными авторами на эстраде, так как открыли для себя закон сочинения «коммерческой» музыкальной продукции в хорошем смысле этого слова. Каждый исполнитель считал своим долгом спеть песню Добрынина-Дербенева, так как ей всегда сопутствовал успех.

Что касается меня, то я записал где-то около двадцати песен на стихи Дербенева, среди которых, кроме уже мной названных, хотелось бы особо выделить песню Максима Дунаевского «Городские цветы». К слову, когда я делал ее аранжировку, я сократил ее на один куплет. Миша Боярский, который также исполняет эту песню, поет ее в, так сказать, «первоначальном» виде. Я же сделал свой акцент на словах:

Как никто, понимаю я вас,

Потому что, устав на бегу,

Проклинал этот город я тысячу раз,

А покинуть вовек не смогу.

Мне кажется теперь, что эти строчки в какой-то степени передают ощущения самого поэта, терзаемого противоречиями и так и не нашедшего из них выхода…

Конечно же жизнь тогдашней творческой элиты во многом, если не целиком, определялась отношением к ней официальной власти. И как же доставалось в этом плане бедному нашему Жене Мартынову!.. Как доставалось Юрию Антонову!..

Вот, скажем, Женя, который является композитором таких, не побоюсь этого слова, песенных шедевров, как «Алексей, Алешенька, сынок…», «Яблони в цвету», «Лебединая верность», «Отчий дом» и еще многих, многих других, — чем он был так виноват перед официозом, что на его произведения постоянно накладывался запрет? Может быть, дело было в его совершенно фантастическом, детском, наивном восприятии жизни? Он словно бы смотрел на этот мир глазами какого-то «вечного» семиклассника, так и не повзрослевшего четырнадцатилетнего подростка. Он радовался всему, как ребенок, и хотел, чтобы эту радость разделяли с ним другие. И он очень часто добивался своего — почти все сочиненные и исполненные им песни пользовались поистине головокружительным успехом. Он блестяще играл на рояле, так как был профессиональным дипломированным музыкантом, а что касается вокала, тут он мог дать фору многим известным певцам. Словом, одарен был Богом свыше всякой меры. Но ему, как мне казалось, помимо этой его вечной детской восторженности и наивности, сильно вредил в жизни его, увы, оставшийся неистребимым провинциализм. Чувствовалось, что от своего провинциального прошлого ему уже не избавиться. Хотя, может быть, именно это и делало его шарм неповторимым. У Жени была очень миловидная внешность, очаровательная ямочка на подбородке… Но, как ни парадоксально, именно эта его пресловутая ямочка и доставила ему немало горьких минут. Когда, скажем, в верхах Гостелерадио порой планировались съемки новой телепередачи с песнями Мартынова, заместительница Лапина Стелла Ивановна Жданова почему-то, как правило, вычеркивала ее из плана со словами: «Боже мой, ну сколько можно показывать на экране этого слащавого мальчика, типичного купчика с ямочкой на подбородке!..» Хотя была она вроде бы человеком неглупым, образованным, кажется, даже театроведом, а вот поди ж ты… Дикость же ситуации заключалась в том, что эта высокопоставленная чиновница ставила свои личные вкусы и пристрастия выше интересов и вкусов многомиллионной зрительской аудитории, буквально обожавшей Женю. Словом, Женина ямочка являлась причиной того, что послушные холуи-редакторы, зная «мнение» товарища Ждановой, беспощадно вырезали выступления Жени из многих телерадиопрограмм. «Красавчик-купчик» — и все тут.

Но не все, как выяснилось, женщины планеты разделяли лютую неприязнь начальственной Стеллы Ивановны к симпатичным молодым мужчинам. Как-то, оказавшись вместе на всемирной Универсиаде в Мексике, где Женя имел потрясающий успех у команды наших спортсменов, мы с ним пошли прогуляться по городу. Подходит к нам старушка очень интеллигентного вида и что-то спрашивает по-испански. Мы, естественно, ответить ей не можем. Она повторяет свой вопрос по-английски. Мы, увы, молчим опять. Затем, уже с помощью переводчика, объясняем, что мы — русские, «совьетико». И вдруг она, совершенно неожиданно для всех нас, нежно гладит Женю по щеке своей сухонькой ладошкой. Женя — в шоке, мы стоим выпучив глаза: «Что сие значит?» А она гладит да приговаривает:

— Найс, найс…

Женя, отпрянув от нее, спрашивает:

— Что ей нужно? Что она сказала? Переводчик смеется:

— Ничего страшного, совсем даже наоборот… Просто ты очень понравился бабушке. Вот она и восхищается — какое, дескать, у тебя красивое лицо!

Женя поворачивается к нам и с юмором говорит:

— Слыхали? Слыхали? Вы теперь Стелле Ивановне все это расскажите!..

Можно себе представить, что было с нами, его друзьями, когда мы узнали о смерти Жени, которому и было всего-то сорок один год. Он умер от внезапного сердечного приступа, упав в подъезде своего же дома. Пока его обнаружили, пока приехала машина «Скорой помощи», прошло сорок минут, и Женю спасти не удалось. Если бы его нашли чуть пораньше! Но видимо, такова была его судьба. Хотя, конечно, трудно порой понять, почему так рано уходят из жизни самые лучшие, талантливые, самые чистые из нас…

Много добрых слов хотелось бы сказать и о моем давнем друге и коллеге, замечательном отечественном композиторе и исполнителе Юрии Антонове. Юра возник на эстрадном небосклоне в 1970 году с одной из самых лучших своих песен «Не умирай, любовь», возник как яркий метеор. Работал он тогда в совершенно прелестном, на мой взгляд, ленинградском вокально-инструментальном ансамбле «Поющие гитары». Заявив о себе как об очень интересном, самобытном композиторе, он создает вслед за этим массу суперпопулярных хитов.

Я же как раз испытывал подлинный репертуарный голод. Хотелось каких-то новых, свежих, нетрадиционных интонаций и мелодий. Такого рода музыку и сочиняли тогда совсем еще молодые, двадцатилетние композиторы — Юра Антонов, Слава Добрынин, Женя Мартынов…

Юра жадно впитывал в себя все новое, что появлялось тогда в мировой эстрадной музыке, воплощая затем в своих неповторимых песнях. Я, помню, очень хотел с ним познакомиться и взять у него что-нибудь для исполнения. Когда такой случай представился, Юра дал свое согласие, но предупредил: «На Гостелерадио мою музыку не записывают, на фирме «Мелодия» — тоже. Но у меня есть возможность записать три мои песни в Минске, в моем родном городе. Тебя там, как звезду первой величины, примут с распростертыми объятиями. Я имею в виду радио Белоруссии, где есть замечательный оркестр Райского, а также вполне приличная звукостудия». Мы купили за свой счет билеты и поехали в Минск. Чтобы мне не мыкаться по гостиницам, Юра предложил остановиться на три дня у его родителей, совершенно очаровательных людей. Приняли они меня как нельзя лучше, и мы могли полностью отдаться работе, в результате чего в моем репертуаре появились такие песни Антонова, как «Если выйдешь ты мне навстречу» и «Рыжее лето» (песня, написанная, к слову, на стихи Леонида Дербенева). Но, как мы и опасались, ни одна из них не прозвучала потом по радио.

И вот однажды, набравшись смелости, я привел Юру прямо в кабинет главного музыкального редактора Гостелерадио Нины Нарцесовны. Юра сел к роялю и показал ей несколько своих песен. Но у людей, заправлявших тогда музыкальной эстрадой, на все имелись отговорки. Так вышло и на этот раз. Нина Нарцесовна определила с ходу, что музыка Антонова несамостоятельна, вторична и потому для всесоюзного эфира никакой ценности не представляет. Я попросил Юру подождать за дверью и спросил: «Скажите, как вы можете так пренебрежительно отзываться о человеке, песни которого поет вся наша молодежь?» Нина Нарцесовна помялась и промямлила, что она в принципе ничего против Антонова не имеет, что мы можем с ним записать несколько песен, показать их ей, а она потом посмотрит, давать их в эфир или нет…

После этого я, помню, записал песню Юры Антонова «Зеркало», но прошло лет десять или пятнадцать, прежде чем Юра сам спел ее заново в новой записи. Я же выступал с ней исключительно в концертах. Записал я также его чудесную песню «Маки» на стихи Григория Поженяна. И поскольку она относилась к военной тематике, ее приняли на Гостелерадио. Но Юра, повторяю, смог полностью реализовать как свой композиторский, так и исполнительский дар только после того, как рухнула Система. Точнее даже, не сама Система, а процветавшее в ее недрах трусливое чиновничество, пугавшееся всего нового и озабоченное одной лишь мыслью — как бы не потерять свое теплое местечко.

А сколько крови попортили тем же Добрынину, Антонову, Дербеневу, Шаферану и многим другим зачастую далеко не столь одаренные, как они, члены всевозможных Союзов, композиторских и писательских! Единственное, в чем можно было отдать должное этому, по выражению Вознесенского, «клубку литтарантулов», — это объединяющий их дух корпоративности. Здесь им не было равных. Естественно, что руководствовались они при этом вовсе не высокими творческими или моральными принципами, а простой грубой корыстью. Пустить в свою «кормушку» явно талантливых авторов означало для них рисковать своим собственным жирным куском.

Но зависть и подсиживание в творческой среде — настолько естественная вещь, что это даже не требует комментариев. А учитывая вспыльчивый характер Антонова, который, если ему что-то не по нутру, может и послать куда подальше, легко представить, каково ему приходилось в те благословенные времена. И я очень рад тому, что теперь, когда к нему пришло настоящее признание, мы с Юрой остались добрыми друзьями. Кстати, то, что я когда-то был практически единственным человеком, пытавшимся пробить бюрократическую стену ради Юры, дает мне все основания называть это своей «апологией», то есть попыткой защитить талантливого человека от несправедливости и произвола властей предержащих…

В подобного же рода «апологии» в свое время нуждался и такой ныне известный музыкант и певец, как Андрей Никольский. Подойдя ко мне как-то на фирме «Мелодия», он подарил мне две кассеты со своими песнями и оставил телефон. Я позвонил ему буквально через пару дней: «Андрюша, я, видимо, запишу целый диск с вашими песнями». Мне так понравились песни Андрея, что я принял активное участие в его дальнейшей творческой судьбе. И на концерте, посвященном моему пятидесятилетнему юбилею, предложил Людмиле Чурсиной и Ирине Мирошниченко составить трио и исполнить песню Андрея «Ах, как жаль». Но Люся по каким-то причинам отказалась, в результате чего и родился наш с Ирой дуэт. Своего рода творческий союз возник и у Андрея с Ириной, благодаря чему она стала исполнительницей многих его песен. Затем я познакомил Никольского с совсем еще молодым Филиппом Киркоровым, который вскоре включил в свой репертуар великолепную песню на музыку и слова Андрея «Я поднимаю свой бокал». До сих пор украшают и мой собственный репертуар такие его песни, как «Подождите, вы уходите», «Тройка серых лошадей», «Как скучаю по тебе, милая, хорошая» и «Славянский базар». Наиболее успешно, на мой взгляд, Андрей работает в русле той фольклорно-жанровой городской песни, того «городского романса», образцы которой донесли до нас Алексей Дмитриевич и Александр Вертинский…

Что касается Филиппа Киркорова, то на моих глазах прошло не только его становление в качестве крупнейшей звезды отечественной эстрады, а, можно сказать, все его детство. Да что там детство, коли знал его родителей еще в ту пору, когда они были даже не женаты! Дело в том, что я поступил в ГИТИС в том самом году, когда будущий отец Филиппа — певец из Болгарии Бедрос Киркоров — учился там на пятом курсе. Иногда к нему заходила совершенно очаровательная девушка такой красоты, что мы все сбегались полюбоваться на нее, как на какое-то чудо. Бедрос тогда уже начинал выступать в Москонцерте, где наибольшей популярностью пользовался его хит на итальянском языке «Луна и море». Мы с ним тогда не были особо близкими друзьями, тем более что он был иностранцем, что в те времена придавало ему в наших глазах особенный шарм. А тут еще рядом с ним такая красивая женщина… Потом они поженились, и через какое-то время у них родился Филипп. Младенцем я его, правда, не помню, но уже в возрасте трех-четырех лет он стал появляться со своими родителями практически на всех наших концертах. А потом, по прошествии нескольких лет, юный Филя вышел на эстраду уже в качестве начинающего певца. В тот же вечер подходит ко мне его мама:

— Ну, Левочка, как тебе мой сын?

— Ты знаешь, — говорю, — по-моему, очень талантливый мальчик. Но думаю, ему совсем не помешало бы заняться спортом, физкультурой, а конкретно — своей пластикой. Уж очень он какой-то неуклюжий, неловкий…

Она смеется:

— Ты слишком много от него хочешь, он ведь еще совсем ребенок, только что закончил Училище имени Гнесиных.

Филипп, надо сказать, очень ярко стартовал, и тому есть объяснение — он с самых малых лет благодаря своему отцу варился в самой гуще артистической кухни. А затем его папа очень мудро указал ему прямую дорогу в Театр-студию Аллы Борисовны Пугачевой.

В то время было модно создавать театры, в результате чего появились Театр Пугачевой, Театр Хазанова, Театр Винокура, Театр Лещенко… Так что Филипп сразу же нашел себе место в эстрадном мире, где Алла Борисовна взяла его под свое крыло. Но невероятно стремительной артистической карьерой Филипп конечно же в огромной степени обязан себе самому. Такую потрясающую работоспособность, неодолимую тягу к профессионализму, жажду покорения все новых и новых творческих высот не часто встретишь у молодых людей, мечтающих о восхождении на эстрадный Олимп.

Но лично меня в Филиппе поражает даже не это, а присущая ему душевная тонкость, человечность, неизменно доброе, уважительное отношение к окружающим. Помню, как меня приятно удивило то, что Филя, прервав свои успешные гастроли, приехал в Москву, чтобы принять участие в концерте по поводу моего пятидесятилетнего юбилея. Был у меня в этом концерте эпизод «Родители и дети», когда я должен был приглашать на сцену Володю Преснякова-старшего с Володей Пресняковым-младшим, Юру Маликова с Димой Маликовым, Иосифа Кобзона с Андреем Кобзоном и Бедроса Киркорова с Филиппом Киркоровым. Все они исполняли для меня свои шлягеры в; качестве юбилейного подарка. Так что Филипп наглядно опровергает в моих глазах расхожее мнение o том, что в мире эстрады нет места нормальным человеческим чувствам и добрым взаимоотношениям. Самое же замечательное, что и Володя, и Андрей, и Дима, и Филипп зовут меня просто «Лева», а не, допустим, «дядя Лева» или «Лев Валерьянович», и мне это очень даже нравится!

Вспоминается один очень трогательный момент, связанный с Филиппом, когда мы с ним, будучи на гастролях в Иерусалиме, заглянули в обувную лавку. И вдруг Филя совершенно неожиданно для меня заявляет, снимая с полки модные кожаные сандалии:

— Левочка, можно мне сделать тебе маленький подарок?

А дело было в том, что мы прилетели в жаркий Израиль из пасмурной, холодной Москвы, и теперь наша обувь явно не соответствовала здешнему климату.

Я говорю:

— Филя, прекрати. Ты что?

А он:

— Ну пожалуйста, позволь мне это!

И тут же платит тридцать или сорок шекелей за эти самые сандалии, которые с сияющим лицом вручает мне. Надо ли говорить, как тепло у меня стало на сердце от этого доброго, чисто дружеского жеста человека, которого я знаю чуть ли не с пеленок?

Жаль, что объем данной книги не позволяет рассказать обо всех тех хороших, дорогих мне людях, с которыми мною пройдено рука об руку немало жизненных дорог. Говорить о них вскользь, походя, в рамках короткого эссе — значит вообще ничего о них не сказать. Но тем не менее я не могу сейчас не упомянуть о трех моих замечательных подругах, ставших для меня настоящими образцами женственности, красоты и жизненной энергии во всем, что касается нашей нелегкой артистической профессии. Я говорю о Лайме Вайкуле, Надежде Бабкиной и Ирине Аллегровой. Все они — великие труженицы эстрады, и все абсолютно не похожи друг на друга в жанровом плане.

Что касается Лаймы, то она прошла огромный путь, начиная с ресторанного варьете и заканчивая истинным классическим эстрадным шоу. О ее дружелюбии и доброжелательности вся наша актерская братия знает не понаслышке. Скажем, нас с Володей Винокуром Лайма воспринимает как двух братьев, «братанов», как она нас часто называет. Артистка она совершенно феерическая, человек с безграничной фантазией, раскрывающая себя во множестве ипостасей. Она сама себе и постановщик танцев, и прекрасная танцовщица, не говоря уже о том, с каким артистизмом она исполняет свои блистательные песенные номера!..

Надя Бабкина, можно сказать, создала новый, оригинальный, «стильный» образ русской народной песни. Хотя, на мой взгляд, она не всегда бывает права в некоторых частностях, но ее нескрываемое желание сделать русскую песню более современной, близкой нынешнему поколению вызывает глубокое уважение. Действительно, не век же нашей русской песне быть кондовой, «лапотной», такой, чтобы от нее за версту несло исконным деревенским духом… При этом Надя стремится сохранить все то, чем, собственно, и ценна народная мелодика, — ее красоту, проникновенность и озорной характер. Задача эта — чрезвычайно трудная, и потому не все конечно же Надежде удается. Я довольно часто спорю с ней по поводу тех или иных ее трактовок. Но в любом случае ее стремление создать на эстраде яркое, самобытное зрелище на основе русской народной песни заслуживает всяческой поддержки и поощрения. И естественно, никакие творческие споры не мешают нам с ней сохранять самые теплые дружеские отношения…

Ира Аллегрова — еще один очень близкий мне человек. Она — актриса достаточно трудной творческой судьбы. Ее отец, Александр Аллегров, был великолепным опереточным актером, и я, еще работая в Театре оперетты, был много о нем наслышан. Думаю, Ира получила от него в наследство незаурядное артистическое дарование. Мне довелось наблюдать за самыми первыми шагами Иры на профессиональной эстраде с того момента, когда она появилась на сцене Колонного зала Дома союзов в авторском концерте Оскара Фельцмана и сразу же обратила на себя внимание как зрительской аудитории, так и опытных профессионалов. С тех самых пор и по сегодняшний день Ирина — в вечном творческом поиске. А совсем недавно она просто потрясла меня своей авторской композицией из песен Давида Тухманова! В этот момент я четко осознал, что перед нами — великая певица. Ее профессиональный рост от неприхотливых эстрадных шлягеров типа «Фотография девять на двенадцать» до произведений такого уровня, как «тухмановская» композиция, не может не вызывать восхищения. Для создания сценических образов такой силы нужен большой драматический талант, и он у Иры есть.

Таким образом, я очень рад, что могу выразить признательность и любовь ко всем трем моим подругам и коллегам, достойным самых замечательных эпитетов, и эта тема, возможно, найдет более широкое освещение в моей следующей книге.

Несколько слов хотелось бы сказать и о моих близких друзьях Евгении Болдине и Игоре Крутом.

Мало кому сегодня известно, какова заслуга Евгения Болдина в том, что так высоко взошла когда-то звезда Аллы Пугачевой… Что же касается меня, то Женя, придя в мир эстрады в одно время со мной, стал самым первым администратором-организатором моей концертной деятельности. Описание всего того, что мы с ним испытали за время наших гастролей, заняло бы немалые тома. Вечный выдумщик, Женя одним из первых привнес в нашу концертную деятельность элементы шоу-бизнеса. Уже в те годы он серьезно думал о рекламе, мог устраивать нашим звездам настоящий «промоушен» в западном стиле. Он был также и одним из первых, кто поставил отношения в эстрадном мире на коммерческую основу в хорошем смысле этого слова, пробивая бреши в том окружающем нас тогда глухом заборе, на котором висели пугающие надписи: «Вход талантам воспрещен!», «Будьте проще!». С Женей, с которым я знаком уже более двадцати пяти лет, мы сохранили до сих пор самые тесные дружеские отношения, не было дня, чтобы мы с ним не созванивались, не советовались бы по какому-либо вопросу. Евгений Болдин является сегодня крупнейшим шоу-продюсером, подарившим нам встречи с такими суперзвездами мировой эстрады, как Тина Тернер, Стинг, Элтон Джон, Лучано Паваротти… А будучи в свое время мужем Аллы Пугачевой, он сделал невероятно много для того, чтобы раскрыть ее талант и дать ему заблистать в полную силу…

По моим наблюдениям, эстрада наша переживает сейчас очень тяжелый период своего развития. Появилось огромное количество новых исполнителей, что, естественно, расслоило публику. Музыка воспринимается сегодня чрезвычайно дифференцированно — один слушает это, другой — это, у каждого есть свой кумир, своя музыкальная страница. Мне, как человеку, как артисту, исповедующему жанр лирико-гражданственной песни, хотелось бы, чтобы это направление продолжало существовать. Да, жизнь меняется, на эстраду приходят новые темы, новые имена и ритмы — ход истории необратим. Но в то же время надо понимать, что забвение своих же богатейших песенных традиций ведет к выхолащиванию, деградации отечественной культуры! Необходимо что-то срочно предпринимать.

И мне хочется низко поклониться Игорю Яковлевичу Крутому, выдающемуся, на мой взгляд, деятелю современной эстрады, который это и пытается делать. А именно — соединять то, что кажется несоединимым, — распавшуюся связь времен. И у него это, надо сказать, неплохо получается. Самый показательный тому пример — его телевизионный фестиваль «Песня года», ставший доброй традицией на государственном телеканале. В этом блестящем телешоу находится место всему — и супермодной поп-группе, и, может быть, слегка забытому сегодня кумиру 1970-х годов Эдуарду Хилю… Несмотря на то что Игорь Крутой сам является весьма незаурядным композитором, создавшим немало прекрасных песен для Аллы Пугачевой, Александра Серова, Ирины Аллегровой, Александра Буйнова, Лаймы Вайкуле, Льва Лещенко и еще многих, многих других, он огромную часть своего времени уделяет чисто просветительской миссии. Конечно, как человеку творческому, даровитому, ему бы больше внимания надо уделять своей основной, композиторской, а не административной работе. Но, возглавляя такую огромную производственную структуру, как концертная фирма «Аре», он тем не менее находит силы пропагандировать лучшие образцы отечественного песенного жанра. Ведь он, по сути, «подхватил» фестиваль «Песня года» в тот момент, когда «Песня года» практически умирала. Игорь Крутой фестиваль возродил, придав ему еще больший блеск и небывалую масштабность в демонстрации всего происходящего на нашей песенной эстраде.

В чем состоит особенность сегодняшней ситуации на эстраде, в радио- и телеэфире? В том, что музыкальные идеи и вкусы сейчас уже не насаждаются сверху, путем так называемого тотального зомбирования нации, примером чего служит достопамятная разгромная статья в сталинской «Правде» под названием «Сумбур вместо музыки», где абсолютно четко предписывалось, какую музыку советскому человеку любить положено, а какую — не положено. Теперь все перевернулось с ног на голову с точностью до наоборот.

Как известно, состояние и содержание сегодняшнего эфира определяется во многом вкусом толпы или так называемых масс, что же касается небольшой части истинных ценителей настоящей музыки, то они не в силах повлиять на политику вещания, на его эстетику и направить все это в нужное русло. Да и нет у них того мощного нахрапа, который свойствен торжествующей пошлости. Вот и получается, что «власть охлократии» (от греческого «ох-лос» — толпа) — вовсе никакая не абстракция, а реально существующая данность, в чем очень легко убедиться, включив телевизор в любое время дня и ночи на любой программе. Повсюду одно и то же — бесконечные, чудовищные по вкусу «мыльные» сериалы зарубежного производства и нагоняющая тоску музыкальная продукция уже нашей собственной выделки…

На вопрос, почему так, телевизионные боссы пожимают плечами: «А мы что? Мы даем то, чего хочется массам…» Самое интересное, что они в принципе правы — подавляющей массе действительно нравится именно это. Что тут еще остается, как не вспомнить пословицу — против лома нет приема? Но тем не менее «угнетенные низы», то есть люди, взыскующие качества и имеющие на это право, часто адресуются к нам, работникам искусства, со справедливым упреком: как вы, дескать, такое допускаете? Или, в крайнем случае, причиняет ли подобное положение страдания вам самим? Я лично мог бы ответить так: «Я не страдаю, не рыдаю от всего этого прежде всего потому, что я — человек достаточно образованный, в силу чего я в состоянии трезво осмыслить происходящее и дать ему оценку».