ВЕЛИКИЕ СДВИГИ

ВЕЛИКИЕ СДВИГИ

Однажды, идя в заводскую библиотеку, встретился я с Сенькой Шиховым. Мы хотя и работали уже в разных цехах, но по-прежнему дружили, и меня удивило его несколько рассеянное, без обычной теплоты приветствие. Причина разъяснилась тут же.

— Знаешь, Саня? — спросил он, посмотрев на меня. — Ведь война.

— Какая война? — опешил я. — С кем?

— А вон! — Сенька махнул рукой. — Вон на заборе около проходной манифест висит.

Перед царским манифестом, от которого кто-то уже успел оторвать уголок на самокрутку, густо толпился народ. Я протискался в первый ряд и тоже стал читать.

Да, действительно, — война!..

В те дни мне, четырнадцатилетнему подростку, трудно было полностью осознать, что несет она народу, какую беду сулит это короткое слово, но и у меня оно вызвало тревожные мысли.

На другой день в поселке играли гармони, солдаты-запасники, пошатываясь, ходили по улицам и распевали:

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья!..

Плакали матери, в голос выли молодухи, у ворот тайком смахивали слезу девки, прощаясь с женихами, дружками.

Вечером пришел Илья. Он отправлялся с первым эшелоном мобилизованных.

Мать и отец сели вместе с ним за столом в горнице. Огня не зажигали: не хотелось.

— Вот, значит, как… — вздохнул отец, — война, значит…

— Да, война, — в тон ему подтвердил Илья. — Жену тут не забывайте с ребятами. Раньше-то ей, бывало, Захарыч из партийной кассы помогал маленько, а теперь не знаю, как и что будет.

— Не бойся, поможем, — успокоил отец.

— Знамо дело, — отозвалась мать, — свое, чай, дите, не чужое.

Услышав последние слова Ильи, я вспомнил аккуратного черноглазого человека с чемоданчиком, которого называли «агент компании «Зингер».

Когда Илью сослали в Сибирь, сестра, оставшаяся с двумя ребятишками, стала брать шитье на дом. Весь день она стучала на швейной машинке, на которой золотыми буквами было написано «Зингер», а меня мать отправляла присмотреть за двумя пискунами. Я, сам в ту пору еще мальчонка, как умел развлекал малышей: ползал с ними по полу, щекотал их, стучал деревянной ложкой по старому глиняному горшку.

И вот именно тогда время от времени в дом стал заходить этот самый черноглазый молодой человек с чемоданчиком. Сестра уважительно называла его Петром Захарычем. Он каждый раз долго копался в машине, смазывал ее, а потом, усевшись за стол, что-то записывал в потрепанную книжонку. Проводив его, сестра быстро одевалась и убегала в лавочку, откуда всегда возвращалась с покупками. Это казалось удивительным: ведь только-только она ломала голову, где взять денег?

Но однажды я услышал, как Петр Захарович говорил в кухне сестре:

— Возьмите. Сегодня только пять рублей. А поправится дело, донесу еще. Товарищи просили кланяться.

Помню, что я воротился домой обеспокоенный и поспешил поделиться с матерью:

— Мам, а нашей Марье Петр Захарыч деньги носит. Сегодня пять рублей дал и сказал, что еще донесет…

Но мать прикрикнула на меня:

— Всюду-то лезешь со своим носом!.. Не вздумай еще кому такое сказать. Померещилось тебе.

— Ничего не померещилось! — вознегодовал я.

— Ну и молчи, сказала тебе! — и перекрестилась на иконы в углу: — Пошли ему, господи, доброго здоровья.

— Это кому же? — спросил вошедший в кухню отец.

— Петру Захарычу! — закричал я, обрадованный собственной догадливостью.

— Просто Захарычу, — сердито поправил отец. — Захарыч правильный человек, что и говорить, пожелать ему доброго здоровья не грех. Все они, Ермаковы, правильные люди — и отец и сыны.

Вскоре после этого странный агент компании «Зингер» исчез. Позже я узнал, что он сидит в тюрьме за «политику».

…И вот теперь, когда Илье нужно было отправляться на войну, у нас в доме опять вспомнили Захарыча.

— Эх, был бы он тут сейчас, разъяснил бы все как есть, — сказал отец.

— Не он один такой! — заметил Илья. — Много теперь таких.

— Ой ли? А сколь?

— Сколь — не знаю, но немало, — чуть помедлив, ответил Илья. — Вон Малышев, который в больничной кассе делами управлял… Он вчера сказал нам на прощание: «Это будет последняя война за последнего царя».

Помолчали. Потом отец снова спросил:

— А еще что он говорил?

— Вот про это я тебе, пожалуй, не скажу. Уж ты на меня не серчай. А про последнюю войну накрепко запомни…

Первое время после начала войны на заводе, как и вообще в городе, чувствовалась какая-то растерянность. Работа замедлилась. Наш «секретный» цех опустел. Некоторых взяли в армию, некоторым, в том числе мне и Зотину, предложили уйти «в гулевую», без оплаты.

После проводов Ильи все чаще стал наведываться к нам в дом бородач Синяев, которого связывала с Ильей давнишняя дружба.

Я уже твердо знал, что Малышев, Николай Сивков, Борис Комаров, Илья и Ермаков связаны чем-то общим, близки друг другу. Теперь к этим людям прибавился еще Сергей Артамонович Синяев. Мне хотелось видеть рядом с ними и Шпынова. Однако начальник прокатки, хоть и хороший человек, но барин, и никак не мог я представить себе, что и он может быть таким же понятным, простым и близким, как друзья Ильи.

С. А. Синяев.

Недели через три — четыре, проболтавшись бесцельно — все с войной опостылело: и рыбалка, и охота, — мы с Федей Зотиным получили извещение о явке в свой цех. Там нас двоих сразу же определили управлять мощным гидромеханическим прессом. Мастер, уходивший на войну, торопливо познакомил меня и Федю со сложной машиной, объяснил, что мы должны с помощью пресса выравнивать огромные стопы покоробленного при оцинковке железа.

Радости нашей не было границ.

Федя опять оказался главным, я помогал ему. Теперь грохочущие и дымные цеха завода не пугали меня, как год назад. Я привык к заводскому шуму и даже полюбил его.

Но однажды, уже поздней осенью, пришел конец нашей работе на прессе. Заторопился как-то мой старшой, хотел побыстрее вытянуть пачку, да перегрузил пресс — и винт лопнул. Меня швырнуло к стене, сразу наступила ночь… Из больницы я вышел раньше, чем Федя, у которого были сломаны рука и нога. Вернулся на завод, теперь уже в прокатку, на должность приемщика-весовщика.

В ночную, опять двенадцатичасовую, смену в душной конторке, у полыхающей жаром печки, часто собиралась наша дружная ватага повзрослевших теперь бывших подручных сортировки. Спорили о немецких «цеппелинах», о страшенной жаре вольтовой дуги и многом другом.

Нередко к нам заходили дядя Николай, Борис Комаров и Сергей Артамонович Синяев. Мы умолкали, слушая их рассказы. Яснее становились события далекого девятьсот пятого года и причины войны. Иногда Сивков или Комаров приносили и читали аккуратно сложенные листки нелегальной газеты, которая ходила по рукам проверенных рабочих.

Вечерами в конторку стал часто заглядывать и новый машинист локомобиля, похожий на цыгана, чернявый Верещагин. Я помнил, как перед самым отъездом Илья потихоньку предупреждал Синяева: «Глядите в оба, Артамоныч, что-то мне не по душе новенький, Верещагин этот. Чую, неспроста он с Деревянной грозой намедни шептался…»

Однажды Комаров шепнул Сеньке Шихову:

— Слетай мигом, друг, на локомобиль, скажи машинисту, что шуровщики с генератора шибко звали его посмотреть паропровод: пробивает там у них чего-то, а дежурного слесаря нет. Мигом слетай, а обратно забеги за котлы да открой калитку, которая на запасный ход, на плотину. Только смотри: обо всем молчок!

Дело сварганили чисто, комар носу не подточит, как, смеясь, говорили рабочие, намекая на фамилию Бориса. Шуровщики отвинтили кран паропровода, чтобы машинист не почуял никакого подвоха. Старшой шуровщиков, продымленный, чумазый как черт, рассказал потом:

— Огрел это я его по башке, легонько, доской от мостков. Он, знамо дело, мордой в землю… Ну, а у нас бочка с золой, да мазута в ней еще малость было. Мы его прямо туда… Потом понесли на плотину. А когда его ветерком пообдуло, очухался он, строго ему наказали: «Не ходи, мол, гулеван курчавый, к нашей солдатке Марфушке, а не то и ноги обломать можем!» Небось жаловаться не станет: за ним и впрямь этот грех по части Марфушки-то водится. — Старшой улыбнулся и при всеобщем одобрении шуровщиков добавил: — Еще кого поучить потребуется, ты только мигни нам, враз обалебастрим!

Получив такой урок, новый машинист на заводе больше не появился[2].

Прошел 1915 год. Завод по-прежнему дымил, грохотал, но выделка глянцевого, кровельного железа заметно уменьшилась: уже вторую партию молодых рабочих погнали на фронт.

Многие наши ребята — ученики и подручные — были досрочно поставлены на самостоятельную работу: за станки и к печам. Герману Быкову доверили токарный станок. Пашу сделали старшим в смене шуровщиком-кочегаром печей листопрокатки. Сашу Викулова назначили машинистом копрового электрокрана на мартене.

В 1916 году по совету Бориса Комарова вступили мы — группа заводских подростков — в члены добровольной пожарной дружины, которая помещалась в волостном правлении. Там на сходках при обучении пожарному делу, да и на любительских спектаклях мы всегда улучали минутку поговорить с Борисом или с Синяевым, а иногда и певали «Смело, товарищи, в ногу…» Привычным стало новое для нас, прекрасное слово — «революция».

Тогда же по поручению Комарова я познакомился с одним телеграфистом с железной дороги — Ионычем и стал ходить к нему в гости. Иногда мы просто беседовали о жизни, о заводских делах, но частенько Ионыч сообщал мне какую-нибудь новость или давал записку для передачи Борису либо Николаю Сивкову, которые не могли заходить к нему, так как были на подозрении у полиции.

Мать Ионыча быстро ко мне привыкла. Ее меньшого — Пашуньку, моего приятеля по заводу, — призвали в армию, и она принимала меня как сына. В этом доме было очень много книг. Поджидая хозяина с работы, я обычно читал. Здесь впервые мне довелось познакомиться с чудесными произведениями Максима Горького.

В конце февраля семнадцатого года, зайдя как-то к Ионычу прямо с завода, получил я от него такое задание:

— Беги обратно и передай кому следует, да поосторожней, чтобы чужие уши не слыхали, — по беспроволочному аппарату из Петрограда сегодня секретно сообщили: начались массовые беспорядки, Питер на осадном положении. Дело пахнет революцией, не иначе.

Я мигом добежал до завода и передал сообщение Ионыча Борису Комарову.

— Спасибо за хорошую новость, Сано, — поблагодарил Комаров, а потом добавил: — Теперь иди домой да помалкивай.

На другой день, перед самым концом смены, дверь нашей конторки распахнулась — и в нее ворвался с дымящимися клещами в руках, крайне возбужденный вальцовщик старого крупносортного цеха силач Андрей Елизаров.

А. П. Елизаров.

— Царя скинули! — заорал он своим зычным голосом. — Революция в Питере, братцы!

Все замерли. Сердце мое громко застучало. Кто-то растерянно ахнул:

— Вот те на!..

— Чего же мы теперь делать будем? — спросил Елизаров, обводя глазами рабочих.

— Да это уж ты скажешь, чего делать, а мы тебя послушаем, — тихо ответил Синяев, незаметно вошедший в конторку.

Лицо Андрея побагровело. Он угрожающе повернулся к Синяеву и воинственно взмахнул клещами:

— И скажу! Что ты думаешь?.. Скажу! Бросай работу, айда громить полицию! Губернатора[3] пошли арестовывать!

Елизаров, как был с клещами, выскочил из конторки. Следом за ним выбежали остальные. На заводском дворе к нам присоединились другие рабочие.

«Вот она революция! — ликовал я. — Верно Малышев говорил: «Это будет последняя война за последнего царя».

Губернатора в городской управе не оказалось. Как мы узнали от прибежавших раньше нас рабочих с другого завода, он успел выйти через черный ход, взял первого попавшегося лихача и укатил на вокзал к своему поезду, который всегда стоял наготове. Беглеца попытались было догнать, да где там: поминай, как звали.

Андрей яростно взмахнул клещами:

— Ладно же! Коли так, айдате голубых архангелов громить!

Мы опять побежали. Я ушиб ногу и отстал. Но вскоре догнал своих, которые сбились в кучу на каком-то перекрестке. В центре увидел двух перепуганных до смерти жандармов. Они хлопали бесцветными глазами, и одинаково нафабренные усы их шевелились, как у тараканов. Орденов, шнуров и прочих знаков отличия на «архангелах» уже не было: кончики этой пестрой дребедени торчали из огромных кулачищ Елизарова.

— Пошли в первую полицейскую часть! — заорал кто-то.

Герман Быков дернул за рукав подвернувшегося извозчика:

— Давай в первую полицейскую часть!

Извозчик недоверчиво прищурил глаза:

— Это как же понимать, значит? Ты, что ли, мне за это дело заплатишь или кто иной?..

— Друг! — вступил в разговор Елизаров. — Друг, теперь не то время, чтобы об своих деньгах думать…

Извозчик посмотрел на блестящую жандармскую шашку у Андреева пояса, на ободранных жандармов, на всю нашу горланящую ватагу, решительно махнул рукой и, свистнув по-разбойничьи, рявкнул:

— Н-но, Рыжий! Не выдай, голуба-душа!..

Мы лихо подкатили к полицейской части, разоружили дежурных и, отперев каталажку-«клоповник», упрятали их туда.

Пока наша группа с Елизаровым во главе действовала в городе, Синяев, собрав несколько человек, разоружил заводских полицейских. Для поддержания порядка тут же выбрали рабочих в отряд народной милиции, а Синяева выдвинули заместителем начальника отряда.

На следующий день, в обеденный перерыв, в конторку влетел Семен Шихов. Его распирало от желания поделиться новостями. Узнав о том, что я и братья Быковы были вчера на станции, он несколько притих, но уже через минуту воспрянул духом.

— Эх, жалко, меня с вами не оказалось! Я бы показал.

— А что бы ты показе? — осведомился Паша.

— А то! «Архангелов» в «клоповник» упекли, а начальника милиции не поставили. Эх, будь я на вашем месте, уж я бы догадался! Я бы сам записался в начальники. Быть бы мне при сабле, при мундире со шнурами.

— Запутаешься в шнурах-то. Для шнуров тоже сноровку иметь надо, — съязвил Герман.

— Что шнуры! — фыркнул Паша. — Он в самом мундире утонет, все равно как мышь в кадушке!

Все засмеялись. Семен открыл рот, собирясь что-то ответить, но в этот момент заревел заводской гудок. Мы переглянулись: почему гудит в неположенное время?

В цех вошел черноволосый вожак мартеновцев Василий Ливадных:

— Эй, земляки, товарищи, пожалуйте в сортопрокатку! Митинг там будет!..

В. И. Ливадных.

Шихов торопливо поднялся первым:

— Митинг так митинг, давай нажимай на пятки!

В сортопрокатном народу полным-полно, не пробраться. Те, кто пришел позже, старались протиснуться вперед, вполголоса просили потесниться. На них сердито шикали.

Семен мигнул нам: не отставай, мол, ребята, — и нырнул в толпу. Мы энергично заработали плечами и локтями. Вскоре нам удалось пробиться к дальнему стану и залезть на него.

На другом стане говорили ораторы. Егорыч Мокеев только что кончил речь и полез вниз, конфузливо теребя усы. Кругом одобрительно гудели. На место Егорыча легко вскочил стройный человек в солдатской шинели.

— Ребята! — удивился Герман. — Да ведь это Малышев!

— Верно, Малышев, — подтвердил Семен и закричал на весь цех: — Ура! Малышев приехал!

Шихов первым приносил в нашу компанию новости. От него мы узнали о восьмичасовой смене во всех цехах, о рабочем контроле, о создании конфликтной комиссии.

Однажды Семен прибежал чрезвычайно взволнованный и выпалил:

— Вооруженная боевая рабочая дружина создается, братцы! Айдате записываться! Я пулеметчиком пойду…

— Эва, куда хватил — пулеметчиком… Да ты ничего не понимаешь в пулемете-то, — охладил его пыл Герман.

— Научимся! — не сдавался Шихов.

Но в дружину нас по молодости не взяли. Мы утешались тем, что бегали по митингам. А митинговали в те дни часто, собирались в любое время и говорить могли с утра до ночи.

Хорошо помню митинг в театре. Мы явились туда часа за два до начала в надежде захватить места поближе к сцене. Но как ни спешили, не только ближних, а и дальних свободных мест уже не оказалось: народ заполнил зал до отказа. Тут были и мастеровые, и солдаты, и господа.

Театр гудел. Среди общего шума можно было разобрать лишь отдельные слова и фразы: «Революция…», «Присяга на верность…», «Нет, хватит, поприсягали…»

Семен присвистнул:

— Эге, а ну давайте за мной, други!

Ныряя, как челнок, он отбуксировал нас в крайнюю ложу, у самой сцены. В результате получасовой толкотни и перебранки мы отвоевали правый угол ложи, где и разместились: кто сидя, кто стоя, а кто и забравшись на барьер.

Начали выступать ораторы. Некоторые робели, конфузились: видно, впервые приходилось им говорить перед таким скопищем народа. Другие, наоборот, нисколько не смущались, вели себя смело.

Один из бойких ораторов, гривастый и щеголеватый, заканчивая свое непонятное выступление, бесшабашно махнул рукой и крикнул:

— Да здравствует анархия — мать порядка!

Потом на сцене появился офицер, весь затянутый ремнями, и тоже говорил складно, но непонятно.

— Чудно, — раздумчиво протянул Паша, — послушать, так вроде все за революцию, а как-то всяк на свою сторону хочет ее повернуть…

Но вот на сцену влез старый солдат в потертой шинели. Он говорил не так, как остальные. Казалось, сначала примеривался, взвешивал каждое слово — годится оно или нет — и только потом произносил его. Речь солдата была спокойной, удивительно простой. Он как будто приглашал всех в зале попросту, по-соседски обсудить его жизнь, его нужды и беды. Помню, что оратор рассказывал, как надоела солдатам война, как пустеют дома и сиротеют поля без хозяйского глаза, без мужицких рук… Зал притих. Слушали внимательно и с сочувствием.

— И уж коли пришла революция, пусть она поможет солдатам вернуться домой — каждому к своей работе. Будем, значит, за тех голосовать, за ту, значит, партию, которая против войны пойдет! — закончил оратор и, неторопливо надев шапку, деловито спустился в зал.

После солдата выступил Синяев. Он от имени рабочих поддержал призыв к борьбе против войны и потребовал создания городского Совета рабочих и солдатских депутатов.

Речь Синяева встретили тоже одобрительно. Мы орали что было сил, как и наши соседи по ложе. Позади Шихова сидел какой-то маленький горбун. Он кричал дребезжащим голосом: «Долой купцов-толстосумов!» — и при этом неистово колотил Семена в спину.

— Видать, досадили тебе толстосумы, дядя, — морщился Шихов. Он терпел довольно долго, но в конце концов повернулся, насколько было можно в такой тесноте, и заявил горбуну: — Дядя, я тоже за долой купцов… Но спина у меня ей-ей не деревянная! Коли тебе невтерпеж, ты уж жарь, знай, по барьеру, он тебе слова не скажет — вытерпит!

Горбун еще больше разгорячился и долго объяснял нам, почему купцов нельзя допускать к власти…

В погожий апрельский день на нашем заводе состоялся митинг молодежи. Специально приехавший к нам студент коротко рассказал о том, что при городском комитете РСДРП(б) создается юношеская организация партии, и предложил желающим записываться в нее.

Наступило молчание. Потом кто-то сказал:

— Еще, значит, одна партия!

Кругом засмеялись.

— Нет, товарищи, это не еще одна партия, а юношеская организация при нашей партии российских социал-демократов большевиков, — объяснил студент.

— А дозвольте спросить, — выдвинулся вперед Саша Викулов, — эта организация в самом деле за рабочего человека стоять будет или только трепотней заниматься, как некоторые другие тут у нас?

— Мы с теми, кто идет за Лениным! — кратко ответил оратор.

Раздались одобрительные возгласы.

— Ну, раз за Ленина, тогда давай пиши меня, — решительно сказал Саша.

Вслед за ним потянулись записываться и другие.

Вскоре мы получили членские билеты в розовой обложке. Вверху на них было напечатано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Новая организация начала заниматься политическим просвещением своих членов, ознакомила всех с программой РСДРП(б).

Ставшие вожаками заводской молодежи Саша Кондратьев и Герман Быков часто выступали на коротких цеховых летучках, разъясняя молодым рабочим политическую обстановку.

На одном из собраний Герман сказал:

— Вступив в юношескую организацию, мы стали помощниками наших партийцев. Однако им нужны не только помощники, но и будущая смена. Поэтому я так думаю: кто чувствует себя потверже, должны пойти в партию большевиков, чтобы вместе со старшими товарищами строить жизнь по-новому.

И вот в мае семнадцатого года группа рабочей молодежи Верх-Исетского завода — Александр Кондратьев, Герман Быков, Михаил Чистяков и еще несколько человек (в том числе я) — вступили в ряды РСДРП(б). Нашими поручителями были П. З. Ермаков, В. Н. Ваганов, И. Ф. Фролов[4] и некоторые другие ветераны, «солдаты» первой русской революции.

Вручая партийные билеты, Николай Михайлович Давыдов, председатель подрайонного комитета РСДРП(б), так напутствовал нас:

— Вы избрали нелегкую дорогу, молодые товарищи. Но по этой дороге партия приведет трудящихся к победе. Народ станет хозяином всей земли и всех заводов. В борьбе за счастье народа вы не должны жалеть своих сил.

В Екатеринбурге уже существовал в ту пору городской Совет рабочих и солдатских депутатов.

В Верх-Исетской волости, в которую входили Верх-Исетский завод и спичечная фабрика с их рабочими поселками, вместо волостного правления также был создан Совет. Его депутатами единогласно избрали Мокеева Александра Егоровича — мастера-котельщика, Ваганова Василия Николаевича — листобойщика, Кухтенко Прокопия Владимировича — бригадира каменщиков мартена, вернувшегося из ссылки Ермакова Петра Захаровича, его однофамильца Павла Васильевича — листопрокатчика, работницу спичечной фабрики Куренных Марию Емельяновну и еще человек пятнадцать наиболее авторитетных, уважаемых рабочих.

Мокеев и Куренных были, кроме того, выбраны в городской Совет.

И депутаты горячо взялись за работу. Кухтенко стал ведать торговлей. Ваганов с Павлом Ермаковым занялись земельными и лесными делами. Мокеев и Петр Захарович возглавили руководство просвещением.

На самом заводе тоже произошли большие изменения. Руководствуясь программным требованием РСДРП(б), наши вожаки вплотную подошли к осуществлению рабочего контроля. В Петроград, в правление акционерного общества, была послана делегация с ультимативным письмом. В результате добились пересчета сдельной оплаты рабочим крупносортного цеха за прошлые пять — шесть лет.

Рабочая коллегия была подобрана удачно. В нее входили Н. М. Давыдов — председатель подрайонного комитета РСДРП(б), механик и паровозный машинист; Павел Плотников — вальцовщик листопрокатки и Петр Ваняшкин — рыжеватый, среднего роста крепыш, винтовщик листопрокатки, бывший лейбгвардеец-конник, живой, подвижный, остроумный.

Наступила осень. В конце концов нас все-таки взяли в заводскую дружину. Но вместо настоящего оружия, которого не хватало, молодым дружинникам выдали деревянные винтовки для строевых занятий. За это поселковые девчата, к великому нашему сраму, стали называть нас деревянными солдатиками.

Семен вслух мечтал о пулемете. Над ним подсмеивались. Но вскоре Шихов выменял у какого-то солдата новенький японский карабин, который сразу стал предметом всеобщей зависти. Хотя патронов к этому карабину не было, Семена так и распирало от гордости. То на левое, то на правое ухо сдвигал он свою потертую шапчонку, глаза его сияли.

Герман Быков как-то посоветовал Шихову:

— А ты бы разобрал его, карабин-то. Чего там? С устройством познакомишься.

На другой день Семен явился на занятия с расквашенным носом. Мы так и ахнули.

— Кто это тебя изукрасил? — удивился Герман.

Шихов, сердито сплюнув, насмешливо уставился на Быкова:

— Кто, спрашиваешь? Да ты!

— Я? — опешил Герман.

— Ты! Надоумил меня вчера этого проклятого японца разбирать. Крутил я его, крутил, стал с затвором возиться. Только вынул, а меня по носу как звякнет! Аж синеньки-зелененьки в глазах заиграли. Только нынче утром нашел я под столом ту пружину, что мне нос расквасила. Обозлился: «Ах, ты, думаю, подлая», — кинуть-хотел. Но потом пожалел, в ящик спрятал…

С этого дня Шихова стали называть Японцем.

Вечером двадцать шестого октября в оперном театре состоялось экстренное заседание исполнительного комитета Екатеринбургского городского Совета рабочих и солдатских депутатов совместно с представителями от крупных промышленных предприятий и партийных организаций.

На этом заседании уполномоченный Петроградского Военно-революционного комитета матрос П. Д. Хохряков по поручению Екатеринбургского комитета РСДРП(б) объявил, что в Петрограде победило восстание пролетариата и войск гарнизона, Временное правительство низложено, вся власть в центре и на местах переходит в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Двадцать шестого — двадцать восьмого октября развернулось формирование красногвардейских отрядов для борьбы с контрреволюцией. Екатеринбург (с пригородами) был разделен на четыре района. В каждом из них создавался штаб Красной гвардии, который формировал свой отряд. В первом районе отряд составлялся из железнодорожников, во втором — из рабочих вагоноремонтного завода. Третий район охватывал Злоказовскую текстильную фабрику (ныне фабрика имени В. И. Ленина) и предприятия юго-восточной окраины города. Отряд четвертого района комплектовался из рабочих нашего завода и спичечной фабрики; командиром его был назначен Петр Захарович Ермаков. А заводскую дружину возглавил большевик сталевар Павел Ксенофонтович Пермяков.

Все эти отряды подчинялись Центральному штабу Красной гвардии на Урале, председателем которого являлся Павел Данилович Хохряков.

И началась совсем другая жизнь, напряженная, насыщенная событиями. Время летело стремительно. Отработаешь смену на заводе — сразу в районный штаб: то устраивать облаву на спекулянтов, то заступать в наряд по охране Совета.

Для более слаженной работы выбрали трех дежурных начальников штаба. Двое из них служили раньше в солдатах, третьим был я. Попробовал отказаться: какой, мол, из меня начальник штаба, но ничего из этого не вышло. Сказали, что главное — моя грамотность, а военному делу подучусь у старших.

Во время первого моего дежурства в штаб пришел Семен. Он выложил на стол разобранный японский карабин и предложил:

— Давай меняться! Вот тебе мой карабин, а ты мне удружи револьвер.

Я вытаращил глаза: имевшийся у меня французский револьвер был очень старый и маломощный, пуля из него выскакивала как-то боком. Словом, не револьвер, а детский пугач.

— Ты зачем это? Из моего только воробьев гонять.

— Все равно, — упрямо буркнул Шихов. — Не хочу, чтоб меня Японцем звали. Не будешь менять, другого найду.

Обмен состоялся, и Семен ушел во двор проверять боевые качества своего нового оружия.

Через некоторое время он вернулся в комнату. Увидев скорчившегося у печки молодого дружинника Илью Пухова, трусливого и придурковатого малого, Шихов подмигнул мне и устремился к нему:

— Иль, а Иль… Меня, знаешь, ни одна пуля не берег, ей-бо.

— Ну-у? — недоверчиво отозвался Илья.

— Вправду! — азартно продолжал Семен. — У меня, слыхал поди, отец в раю побывал, так думаю, что я через это и на пулю заколдованный!

— Колдунов нынче нету. Всех как есть Советская власть отменила. Ты, Японец, врешь, — рассудительно сказал Пухов.

Шихов решительно приблизился к Илье:

— А хошь, докажу?

— Ну, докажи, — неохотно согласился Пухов, видимо подозревая подвох.

Семен вскочил на стол и, согнув в колене левую ногу, в упор бабахнул из револьвера в голень, защищенную ватными штанами. Пуля боком ударилась в ногу, рикошетом отскочила в сторону и щелкнула Илью по лбу. Тот заревел как белуга — не столько от боли, сколько с перепугу — и метнулся за дверь.

За эту шутку Шихову здорово попало от Синяева, который был членом коллегии штаба.