Глава II ПУТЬ В БЕРЛИН

Глава II

ПУТЬ В БЕРЛИН

Россия, год 1917: Революция! Вся страна охвачена беспокойством. Тень громадного кризиса нависает над любимой родиной Набокова, где он провел райские дни своей юности, где он впервые влюбился и пережил свою первую большую любовь. После Гражданской войны семья Набоковых, как многие их соотечественники, вынуждена покинуть страну.

Семья Набоковых

Владимир Набоков родился 22 апреля 1899 года в Санкт-Петербурге. Он был первенцем среди пятерых детей богатой дворянской семьи. Мать — Елена Ивановна Набокова с ее нежностью и богатством чувств на протяжении всей жизни оставалась наряду с отцом одной из важнейших фигур его окружения.

«Любить всей душой, а в остальном доверяться судьбе — таково было ее простое правило… Как будто предчувствуя, что вещественная часть ее мира должна скоро погибнуть, она необыкновенно бережно относилась ко всем вешкам времени, рассыпанным по нашему сельскому поместью. Прошлое свое она лелеяла с таким же ретроспективным пылом, с каким я теперь лелею мое. Так что я по-своему унаследовал восхитительные подобия, все красоты неотторжимых богатств, призрачное имущество — и это оказалось прекрасным закалом от предназначенных потерь»[38].

Отец будущего писателя Владимир Дмитриевич Набоков был одним из известнейших и влиятельнейших политиков русской столицы — Санкт-Петербурга (в 1914 году переименованного в Петроград). Этот юрист, который в студенческие годы обучался также в немецком университете в Галле-на-Заале, принадлежал к вождям либеральной, демократически ориентированной Конституционно-демократической партии, членов которой по начальным буквам названия организации именовали кадетами.

Во время многочисленных поездок по западной Европе В. Д. Набоков познакомился с тем, как функционируют парламентские системы, из которых он выделял британскую, которую считал образцовой. Но не только поэтому он считался в петербургском обществе англофилом. Трое его сыновей Владимир, Сергей и Кирилл, а также две дочери Ольга и Елена воспитывались и обучались английскими няньками и гувернантками. В просторной городской квартире Набоковых в Санкт-Петербурге было не только изобилие английской литературы, но и английская мебель, по-английски оборудованная ванная комната, английское мыло, английский чай и английский мармелад.

Круг воспитания Владимира Набокова включал, наряду с основательным изучением языков — он рос двуязычным, — уроки танцев и верховой езды, живописи и музыки, занятия боксом и игру в теннис. Набоков в своих воспоминаниях признается, что учителя призывали не всегда усердного ученика брать пример с отца, пользовавшегося в обществе большим уважением. Позже он напишет о нем: «Я горжусь тем, что мой отец принадлежал к великой бесклассовой русской интеллигенции.[…] Мой отец был либералом старой школы, и я не возражаю, когда и на меня ставят штамп либерала старой школы»[39].

Родители происходили из очень богатых семей. Набоковы принадлежали к старинному дворянскому роду. Дед Владимира Набокова был на царской службе с 1878 по 1885 год в должности министра юстиции. Он считался сторонником реформ и отказался от предложенного ему графского титула. Предки по материнской линии были немецкими дворянами из Прибалтики, занимавшими высокие посты в чиновном мире и армии царской империи.

От камерюнкера до царененавистника

Отец Владимира Набокова принадлежал к петербургскому придворному обществу и носил почетный титул камерюнкера. Своего высокого признания он добился как ученый-правовед, однако его тянуло к большему, чем просто теория. Он был одним из издателей либеральной петербургской газеты «Речь» и втянулся в политику. Будучи депутатом Думы, он выступил с осуждением еврейских погромов на юге России, за которыми стояли монархические круги, и требовал отмены смертной казни. Когда царь Николай II после неудавшейся революции 1905 года распустил Думу, юрист Набоков был в числе депутатов, выступивших с протестом против этого. Он потерял свой почетный титул и на три месяца попал под арест. Во время Первой мировой войны В. Д. Набоков какое-то время работал корреспондентом «Речи» во Франции и Англии. Он использовал эту ситуацию для того, чтобы представить демократию двух этих стран в качестве образца для России. Тем самым он навлек на себя ненависть монархистов. Они внесли его имя в список подлежащих уничтожению «черными сотнями» — эскадронами смерти, формировавшимися из рядов царского офицерского корпуса и действовавшими против евреев, либералов и масонов как «антинародных вредителей».

Когда в феврале 1917 года царь Николай II отрекся от престола, кадеты заняли ключевые позиции в новом руководстве страны. В. Д. Набоков на какое-то время оказался в центре событий: вместе с еще одним юристом он составил заявление об отказе от престола великого князя Михаила, к которому по закону после отречения Николая II должна была перейти царская корона. Кадеты заняли большинство министерских постов в первом Временном правительстве новой республики России. В. Д. Набоков в качестве стат-секретаря руководил канцелярией кабинета. Таким образом и он стал врагом большевиков, которые во главе с Лениным и Троцким делали все, чтобы дестабилизировать правительство и страну и в возникшем при этом замешательстве взять власть в свои руки.

Кадеты совершили в это время капитальную политическую ошибку. Они отклонили перемирие с немцами ради выполнения союзнических обязательств по отношению к Великобритании и Франции. Тем самым они подготовили почву для захвата власти большевиками осенью 1917 года в результате тайной и неожиданной операции, которая позже была объявлена Великой Октябрьской революцией. Революционеры укрепили свою власть благодаря победе руководимой Троцким Красной Армии над переругавшимися между собой белыми генералами, хотевшими посадить на трон нового царя. Перед лицом наступающей новой власти Набоковы, как и большинство дворян, большая часть буржуазии и интеллигенции, покинули свою родину.

Бег из России

Первое лето после большевистского переворота семья Набоковых провела на полуострове Крым — по иронии судьбы под защитой немецких оккупантов, которых В. Д. Набоков как политик еще год назад считал врагами. Он умел по достоинству ценить эту защиту, ибо в Петрограде после захвата власти большевиками он какое-то время находился под арестом: новые властители объявили кадетов врагами народа. В Крыму он на полгода принял пост министра юстиции Временного правительства белых, однако в условиях гражданской войны не имел на этом посту никакого влияния. И девятнадцатилетний Владимир воспринимал тогда присутствие немцев как облегчение.

«Затем, одним весенним днем 1918 года, когда розовый дымок цветущего миндаля оживил темные горные склоны, большевики исчезли, и их заменили на редкость молчаливые немцы.

…Последние, однако, уже проигрывали войну на западе и в Ялту вошли на цыпочках, со стесненными улыбками — армия серых призраков, игнорировать которых патриоту не составляло труда; он их и игнорировал, разве что фыркая неблагодарно при виде робких табличек „траву не топтать“»[40].

Когда стало очевидным немецкое поражение в Первой мировой войне, части рейхсвера отступили из бывшей царской империи. Командовать в Крыму стали генералы верной царю белой армии, которых до этого снисходительно терпели немцы. Но они смогли оказать лишь незначительное сопротивление Красной Армии, прорывавшейся с боями на юг России и на Украину. Набоковы бежали. «На небольшом, неказистом греческом судне „Надежда“, с грузом сушеных фруктов возвращавшимся в Пирей, наша семья отплыла по глянцевым водам из севастопольской бухты, под беспорядочно бившим с берега пулеметом (порт только что был захвачен большевиками)»[41]. Для всей семьи это было окончательным расставанием с Россией, чего тогда никто еще и не подозревал.

Через два месяца из Греции Набоковы продолжили свой путь дальше в Лондон. Оба старших сына, Владимир и Сергей, остались в Англии. Оба стали студентами Кембриджского университета. Владимир, который унаследовал от отца любовь к литературе, решил специализироваться но русской и французской литературе. В Кембридже он осознал, что он эмигрант, чужой. «Есть милая поговорка: „На чужбине и звезды из олова“. Не правда ли? Хороша природа за морем, да она не наша и кажется нам бездушной и искусственной»[42].

Возможно В. Д. Набоков подумывал и об эмиграции в Англию. Здесь у него было много знакомых, здесь его наверняка поддержали бы как одного из ведущих политиков и публицистов бывшего союзника по войне, к тому же тогда британское правительство большевиков не признавало и считало вождя революции Ленина узурпатором власти. Но мысль о постоянной эмиграции он не принимал. Он надеялся, как и многие другие эмигранты, на быстрое падение советской власти, на возможность возвращения домой. Потому-то он хотел и должен был поселиться в Берлине, этом политическом центре противников большевизма.

Покушение

Елене Набоковой удалось спасти бо?льшую часть своих украшений. В Берлине семья обеспечила свое существование за счет продажи нескольких драгоценностей. Более того, дом Набоковых был на первых порах открыт для всех. Они пытались снова возродить атмосферу своего петербургского салона. Среди их гостей были не только политики, но и артисты, режиссеры, художники и литераторы, в том числе и Иван Бунин, который приехал в Берлин из Парижа.

За счет продажи ювелирных изделий Набоковы смогли оплатить и учебу обоих старших сыновей в Кембридже. Денег, вырученных от продажи жемчужного ожерелья, Владимиру и Сергею хватило на два года обучения. В. Д. Набоков и в немецкой столице выделялся как политик. Он принял председательство в берлинской группе кадетов. Тем самым он попал в поле зрения немецкой государственной безопасности, ибо его партия считалась скорее профранцузской и антигерманской. Документы о русских эмигрантах были после Второй мировой войны переправлены из Берлина в Москву[43].

Политическая активность В. Д. Набокова совмещалась с его деятельностью как издателя и главного редактора газеты. Вместе со своим другом по партии Иосифом Гессеном, известным представителем еврейской интеллигенции в России, он основал при финансовой поддержке издательства «Ульштейн» ежедневную газету «Руль». Руководство берлинского издательства рассчитывало не только получить доход от публикаций для русских читателей, но и, очевидно, хотело поддержать демократические силы в эмиграции. Редакция газеты разместилась на третьем этаже ульштейновского здания на Кохштрассе 22. Ульштейн взял на себя тиражирование газеты. Гессен возглавил наблюдательный совет, в который входили также три представителя Ульштейна[44]. Уже через несколько месяцев после выхода первого номера 16 ноября 1920 года тираж газеты вырос до двадцати тысяч экземпляров. Абонементный отдел рассылал ее почти в четыреста городов в 34 странах, в том числе и в Москву, где она попадала на письменный стол Сталина. В «Руле» появились первые стихотворения и рассказы Владимира Набокова, и его кузен Николай Набоков, получивший позже известность как композитор, тоже немного подрабатывал здесь в качестве музыкального критика.

«Руль» представлял либерально-консервативную линию, пропагандировал парламентскую демократию западного образца. Таким образом он находился между двух огней: для партийных большевиков и сочувствовавших им немцев это была реакционная буржуазная газетенка, но для монархистов — социалистический молитвенник. Газета подвергалась нападкам слева и справа подобно тому, как и сама партия кадетов, выступавшая за либеральное правовое государство. Политику В. Д. Набокову суждено было стать жертвой этого столкновения позиций.

28 марта 1922 года он приветствовал в Берлине приехавшего из Парижа руководителя тамошней организации кадетов Павла Милюкова, который после февральской революции 1917 года в течение двух месяцев был министром иностранных дел. За несколько месяцев до этого между берлинскими и парижскими кадетами произошел разрыв, и его надо было устранить. После прибытия Милюкова на вокзал Банхоф Цоо между представителями обеих групп кадетов состоялся обмен мнениями. Однако он не привел к сближению. Было решено продолжить дискуссию после лекции Милюкова. Около полутора тысяч русских эмигрантов устремились в зал филармонии, чтобы послушать бывшего министра иностранных дел. Представители немецкой госбезопасности тоже были здесь. Они получили сигнал о том, что правые радикалы готовят покушение. Слухи об этом дошли и до устроителей выступления[45]. Они оказались верными. Оратор из Парижа говорил об «Америке и возрождении России». Когда он сделал паузу, на сцену внезапно выбежал какой-то мужчина и, прокричав: «За царскую семью и Россию!», несколько раз выстрелил в Милюкова. Но он не попал в цель. Один из спутников Милюкова своевременно сбил его на пол. В зале возникла паника, публика ринулась к выходам. В. Д. Набоков набросился на стрелявшего, повалил его на пол и крепко держал. На сцену выбежал второй вооруженный. Он трижды выстрелил в Набокова, чтобы освободить своего соучастника. Когда люди из зала растащили сцепившихся, Набоков был уже мертв. Одна из пуль попала в нижнюю часть сердца. Второй участник покушения тоже был схвачен после того, как он расстрелял всю обойму. Он выстрелил в тело уже мертвого Набокова и выкрикнул: «Месть за убийство царской семьи!»

Толпа в кровь избила обоих покушавшихся, прежде чем их привязали к двум стульям. Через несколько минут появилась немецкая полиция, к филармонии подъехали санитарные машины. У семи человек были огнестрельные ранения.

Гессен, друг и партнер Набокова, ставший свидетелем этого ужасного происшествия, запомнил

«громкий тревожный гул в зале, заставивший обернуться, и я удивился, увидев, что все еще оставшиеся в зале лежат со втянутой в плечи головой — это, очевидно, уроки войны — на полу и ползком пробираются к выходу, стулья сдвинуты со своих мест, большинство опрокинуто. В этот момент еще и в голову не приходило, что Набоков убит наповал, что выстрел сделан был в упор в спину. Помню вестибюль, истерические выкрики дамы, показывавшей на двух, пытавшихся улизнуть молодых людей, настаивавшей, что это и есть убийцы. Совсем уж не мог бы объяснить, как очутился в какой-то комнате, где на полу у стены лежал мертвый Набоков. До сих пор не могу забыть, как меня поразила тяжелая неподвижность его. В другой комнате, в углу, за окружавшими его друзьями, стоял Милюков, серьезно спокойный…

Мне хотелось еще раз поближе и пристальнее вглядеться в погибшего друга, но полицейский уже не пустил в ту комнату, и резанул его ответ на настойчивую просьбу: „Er ist furchtbar zugerichtet“. (Он слишком изуродован). Это слово — zugerichtet — показалось оскорбительно неуместным»[46].

Вечером этого дня, 28 марта 1922 года, молодой Набоков находился в доме своих родителей на Зексишештрассе 67. У него были семестровые каникулы, и он приехал из Кембриджа в Берлин. Он читал своей матери стихи из какого-то поэтического сборника, когда раздался телефонный звонок. У аппарата был Гессен, друг, соратник и компаньон отца. Он сказал молодому Набокову, что произошло нечто ужасное и что сейчас же за ним высылают машину. На вопрос, что конкретно произошло, Гессен на какой-то момент запнулся и потом сказал: «На отца наехала машина, у него повреждена нога». Когда наконец машина приехала, Елена Набокова и ее старший сын уже предчувствовали, что произошло нечто более серьезное. По дороге в филармонию они узнали от водителя автомобиля, что была перестрелка.

В своем дневнике Владимир Набоков делает запись по поводу этой трагедии, изменившей всю его жизнь:

«Это ночное путешествие помнится мне как нечто происходившее вне жизни и нечто мучительно медленное, как те математические головоломки, что мучают нас в полусне температурного бреда. Я смотрел на огни, проплывавшие мимо, на белеющие полосы освещенной мостовой, на спиральное отражение в зеркально-черном асфальте, и мне казалось, что я каким-то роковым образом отрезан от всего этого — что уличные огни и черные тени прохожих — это лишь случайные видения, а единственным отчетливым, и веским, и единственно реальным на целом свете было горе, облепившее меня, душившее меня, сжимавшее мне сердце. „Отца нет на свете“. Эти четыре слова грохотали в моем мозгу, и я пытался представить себе его лицо, его движения. Вчерашний вечер был такой счастливый, такой нежный. Он смеялся, он стал бороться со мной, когда я хотел показать ему боксерский захват… Наконец мы приехали. Вход в филармонию… Мы идем по длинному коридору. Через открытую боковую дверь я увидел зал, где в одно из мгновений прошлого случилось это. Некоторые стулья там были сдвинуты, другие валялись на полу… Наконец мы вошли в какой-то холл; люди толпились вокруг; зеленые мундиры полицейских. „Я хочу видеть его“, — монотонно повторяла мать. Из одной двери вышел чернобородый человек с перевязанной рукой и пробормотал, как-то растерянно улыбаясь: „Видите ли, я… я тоже ранен“. Я попросил стул, усадил мать. Люди растерянно толпились вокруг. Я понял, что полиция не пустит нас в ту комнату, где лежит тело… И вдруг мать, сидевшая на стуле посреди этого вестибюля, заполненного незнакомыми, растерянными людьми, начала громко рыдать, издавая какие-то неестественные стоны. Я прильнул к ней, прижался щекой к ее трепещущему, пылающему виску и прошептал ей только одно слово. Тогда она начала читать „Отче наш…“, и когда она закончила, то словно окаменела. Я понял, что нам незачем больше оставаться в этой безумной комнате»[47].

Когда Владимир Набоков сообщил дома своим сестрам о покушении, одна из них стала рассказывать о том, как она непосредственно перед отъездом отца в филармонию пришивала пуговицу на костюме: «Напрасная трата времени. Пришивать пуговицу на такой короткий срок»[48].

Двумя днями позже состоялась панихида по его отцу в церкви русского посольства на Унтерден Линден, где во время отпевания по русскому обычаю был установлен на помосте открытый гроб с покойным. В. Д. Набоков всегда сохранял дистанцию по отношению к православной церкви, и его дети тоже были воспитаны в том же духе. Владимир Набоков изгнал с этого дня слово «бог» из своих стихов. Через два дня, 1 апреля 1922 года, после отпевания убиенный был похоронен на маленьком русском православном кладбище в Берлине-Тегеле при большом стечении обитателей эмигрантской колонии — пришло несколько тысяч человек.

Павел Милюков к этому моменту уже уехал в Париж по совету берлинских кадетов из окружения Гессена, а также немецкой полиции, которая опасалась нового покушения. Но до этого Милюков написал некролог, который на немецком языке был напечатай большинством немецких газет:

«Из ложно понятого русского патриотизма убийцы сгубили русского патриота, всю свою жизнь отдавшего служению родине и имевшего перед ней незабываемые заслуги. […]

На мое объяснение, почему России больше не нужна монархия, они ответили выстрелами в безоружных»[49].

Убийцы

Оба стрелявших были опознаны как бывшие царские офицеры Петр Шабельский-Борк и Сергей Таборицкий. Для немецких властей они не были незнакомцами. Оба они принадлежали к правоэкстремистской организации монархистов и поддерживали контакты с тогда еще не игравшими серьезной роли национал-социалистами. Они сочиняли националистические памфлеты и руководили группой, подражавшей антисемитским «черным сотням» царских времен. Их террористические акты были направлены против чуждых им эмигрантских кругов, против евреев и масонов, которые, по их мнению, хотели совратить, коррумпировать и уничтожить русский народ. Оба покушавшихся видели в Павле Милюкове, цели своего покушения, главного виновника свержения царской власти.

За содеянное убийство оба участника преступления были приговорены к длительному тюремному заключению: Шабельский-Борк к двенадцати, а Таборицкий к четырнадцати годам. Документы судебного процесса уцелели во время Второй мировой войны, они находятся сегодня в Тайном государственном архиве в Берлине и хранятся под регистрационным номером 14953. Однако Шабельскому-Борку недолго пришлось отбывать наказание. Уже в марте 1927 года, т. е. всего через пять лет он был помилован прусским министром юстиции. За него перед немецкими властями хлопотал какой-то священник русской эмигрантской церкви, с которым он был в дальнем родстве[50]. Время освобождения Таборицкого установить не удалось, но точно установлено, что в начале тридцатых годов он тоже был на свободе.

Убийцы В. Д. Набокова возвысились в нацистские времена до руководства эмигрантской организацией, которая находилась под контролем гестапо. Нацистские власти были настолько довольны работой Таборицкого, что они дали ему немецкое гражданство[51]. Следы его, однако, потерялись во время Второй мировой войны. Шабельский-Борк пережил войну и смог, как и многие нацистские главари, после капитуляции переправиться в Южную Америку. Там он написал пышущую ненавистью книгу о либералах, евреях и масонах, которые выдали Россию большевикам, и оправдывал в ней совершенное им убийство отца Набокова. Шабельский-Борк умер в 1950 году в Бразилии[52].

В год смерти отца Владимир Набоков завершил свое обучение в Англии и переселился в Берлин к своей матери и сестрам. В конце 1922 года в возрасте двадцати трех лет он вошел в дом по улице Зексишештрассе.