Глава седьмая
Глава седьмая
1
До приезда Второва многие в Ля-Куртине еще наивно полагали: Временное правительство просто не знает о бедственном положении русских солдат во Франции. Это, дескать, все Занкевич мутит воду, а с ним Лохвицкий и Рапп...
Но наконец глаза у солдат раскрылись. И дело было не только во Второве — целая цепь событий заставила заброшенных на чужбину людей раскусить волчью сущность новых правителей России. Что, собственно, изменилось после свержения Николашки? Опять война, опять льется кровь народная. Да за что же такое проклятие! Июльскую демонстрацию расстреляли, большевиков преследуют, Ленин, говорят, скрывается от расправы.
И звучат уже над Ля-Куртином боевые революционные лозунги:
— Долой войну!
— Долой Керенского!
— На борьбу с контрреволюцией!
Приходили в Ля-Куртин вести, что только большевики — единственная партия, которая требует возвращения из Франции русских солдат. Еще тогда, когда тысячи сынов России легли под Бримоном и Курси, а Временное правительство переживало кризис, сюда, за многие версты от России, каким-то чудом проникла газета «Социал-демократ». Ванюша помнит эту газету и статью в ней. Да что помнит — носит ее в кармане, уже потрепанную на сгибах, зачитанную до дыр. Статья так и озаглавлена — «Друзья Николая Кровавого». А в ней — режущие душу слова: «Может ли русский народ считать себя народом, окончательно свободным от царского ига и от владычества империалистической буржуазии, когда верные друзья Николая... распоряжаются русскими солдатами, завезенными во Францию, когда остаются в силе неизвестные народу тайные договоры, заключенные Николаем с его верными друзьями».
Вот уж правда, истинная правда... Стало быть, хрен редьки не слаще — что Николай, что Временное правительство.
Узнали солдаты, что из Бреста в Россию скоро отправятся два парохода с инвалидами. Стали писать письма, — может, удастся передать на родину. Да пусть прямо в большевистскую газету передадут, в «Социал-демократ».
И по вечерам пишут солдаты, пишут корявыми буквами, мусоля огрызки карандашей... Вот выводит солдат горестные слова:
«...С 3 по 6 апреля мы взяли у немцев форт Курси, который едва ли взяли бы другие войска Франции (под этим фортом уже легло три дивизии чернокожих), но мы, как союзники, показали свою доблесть и сделали то, что нам было приказано. Но с 6 апреля и до теперешнего дня мы уже не на фронте и, может быть, больше туда не попадем... Мы сейчас находимся на военном положении, так как около нас стоят французские патрули; жалованье и суточные нам не дают... Верно, за боевой подвиг, за взятие Курси... Почему нас не отправляют в Россию?.. Офицеры желают вернуть старый режим, но наша бригада не такова. Мы ждем, когда наши братья солдаты заберут нас отсюда. Давно, давно не видали родимых полей...»
И другой склонился над бумагой, медленно пишет, старательно, почесывая затылок, подолгу глядя на оплывающую свечу:
«...Мы, солдаты революционной России, в настоящее время находимся во Франции не как представители русской революционной армии, а как пленные, и пользуемся таким же положением... Наш генерал Занкевич выдает нам на довольствие на каждого человека 1 франк 60 сантимов, или русскими 55 копеек. Что хочешь, то и готовь на эти жалкие гроши себе для суточного пропитания. Жалованье с июля месяца совсем не дают... Мы в настоящее время арестованы и окружены французскими войсками, и нет выхода. Поэтому я от имени всех солдат прошу и умоляю вас, товарищи великой революционной России, услышьте этот мой вопль, вопль всех нас, солдат, во Франции. Мы жаждем и с открытой душой протягиваем вам руки — возьмите нас туда, где вы...»
Долгий путь предстоит этим письмам. Лишь спустя полтора месяца попадут они в Россию и будут напечатаны в «Социал-демократе», К этому времени суровая расправа настигнет их авторов и всех, кто борется сейчас в Ля-Куртине за свои права. Но письма сыграют свою роль. Уже надвигается гроза над головами временных правителей, качается под их ногами земля...
...А пока Временное правительство руками своих русских приспешников и французских союзников готовило над ля-куртинцами жестокую расправу.
Проездом в Салоники во Франции оказалась 2-я Особая артиллерийская бригада. Ее-то Временное правительство и решило использовать в качестве усмирительной силы. Для этой цели им подходил и начальник бригады генерал Беляев. Это был брат царского военного министра, арестованного восставшим народом в февральские дни 1917 года. Теперь Беляев пользовался полной поддержкой Временного правительства, которое, кстати, и произвело его в генерал-майоры...
В середине августа делегация, избранная артиллеристами, прибыла в Ля-Куртин.
Встретили ее, как и полагается встречать земляков, тепло, дружески, с воинскими почестями. Разумеется, состоялся митинг. Послушали артиллеристы солдат, посмотрели на их житье-бытье и в один голос заявили: правильно действуете, требования ваши справедливы и законны.
Опростоволосился Занкевич. Но отступать был не намерен.
Дело в том, что бригада прибывала во Францию эшелонами. Из первого же эшелона и была направлена в Ля-Куртин делегация. Занкевич торопился, у него не было времени утруждать себя подбором подходящих людей. И «случайные» делегаты не оправдали его надежд — не согласились с генеральскими домогательствами о вооруженном подавлении революционного лагеря.
Но вслед за первым во Францию прибыл второй эшелон бригады. Теперь Занкевич и Рапп действовали уже умнее. Артиллеристов соответствующим образом «обработали», сыграли на патриотических чувствах — вы, мол, идете сражаться за матушку-Русь, а бунтовщики отсиживаются в тылу. И вот новая делегация артиллеристов явилась в лагерь. Снова состоялся митинг. Артиллеристы сразу же обрушились на куртинцев. Но обливать себя грязью солдаты не дали. Глоба быстро прервал руководителя делегации:
— Мы поняли, с чьего голоса вы поете. Здорово же вас нашпиговал генерал Занкевич контрреволюционными идейками. Что же делать? Как говорится, вот вам бог, а вот порог. Передайте вашим хозяевам: оружия мы не сдадим, а в Россию вернемся.
— Правильно! — поддержали Глобу остальные члены отрядного комитета.
— Очень жаль, — сконфуженно пожал плечами глава делегации.
Ля-Куртин сразу же почувствовал результаты переговоров с артиллеристами. Снова был снижен и без того голодный паек. Теперь солдаты должны были довольствоваться 300 граммами хлеба и 75 граммами мяса в сутки... Совершенно лишались фуража лошади. Теперь по ночам лагерь оглашался жутким ржанием животных — тоскливым, голодным...
Отрядный комитет принял решение вскрыть неприкосновенный запас. Остатки фуража пошли на то, чтобы поддержать наиболее упитанных лошадей — это был живой запас мяса. Остальные лошади гибли от бескормицы.
А в «верхах» шла оживленная переписка. Комиссар Рапп просил у французского военного министра Пенлеве разрешения использовать часть войск 2-й Особой артиллерийской бригады для подавления восставших. Такое разрешение тотчас же поступило. Пенлеве торопил с проведением карательной операции, явно подталкивая события. И ставленники Временного правительства благословясь принялись за дело. Занкевич уведомил Пенлеве, что из состава 2-й Особой артиллерийской бригады сформирован отряд, состоящий из одной батареи и батальона пехоты. Генерал просил военного министра принять меры для быстрейшей переброски отряда из Оранжа, где располагались артиллеристы, в Обюссон, и для обеспечения карателей винтовками, высказывал свои соображения об усилении французских войск, оцепивших Ля-Куртин...
Командующий XII военным округом генерал Комби получил от генерала Фоша задачу обеспечить размещение прибывающего в Обюссон из лагеря Оранж отряда 2-й артиллерийской бригады русских войск, выделить оружие и огнеприпасы для формирующегося батальона пехоты с двумя пулеметными ротами по двенадцати пулеметов в каждой и двух артиллерийских батарей 75-мм пушек. Предлагалось провести с этими формированиями пяти-, шестидневный курс обучения и практические стрельбы. Этот срок был определен генерал-майором Занкевичем, с которым генерал Комби должен был уточнить все другие вопросы.
На всякий случай в распоряжение генерала Комби выделялись: 19-й пехотный полк, 21-й драгунский полк и 75-мм пушечная батарея. Эти силы следовало использовать против мятежных русских солдат в лагере Ля-Куртин, но только в случае, если карательные действия русских войск постигнет неудача, и не иначе как по письменной мотивированной просьбе генерала Занкевича.
После разгрома мятежного лагеря Занкевич предполагал предать суду военного трибунала всю его революционную верхушку — восемьдесят человек, изолировать наиболее активных солдат — около тысячи, а потому заранее просил подготовить помещения, где бы он смог разместить этих солдат под охраной французов... Проще говоря, ему нужны были тюрьмы. И на эти просьбы генерал Занкевич получил положительный ответ.
Наконец Пенлеве запросил от Занкевича конкретный план действий. И таковой был представлен. С утра 27 августа должна была начаться жесткая блокада лагеря, полное прекращение снабжения. Все войска — и русские и французские — поступали в распоряжение Занкевича. Начальником сводного отряда русских войск был назначен генерал Беляев, общее командование французскими частями осуществлял генерал Комби.
2
Последовало новое сокращение продовольственного пайка — 150 граммов хлеба, 40 граммов мяса, никакого приварка... Начали забивать лошадей...
А лагерь жил. Больше того, строго соблюдался воинский порядок. Пулеметчики регулярно занимались по три часа в сутки. Они исправно несли службу по охране лагеря, хотя стали сумрачнее и злее. Иван Гринько по-прежнему выполнял обязанности председателя комитета, а стало быть, и старшего начальника в пулеметной команде. Спуску никому не давал: требовал строгого порядка и дисциплины, а главное — приказал держать в полной исправности и готовности пулеметы с необходимым запасом патронов. Нужно сказать, что пулеметные команды были надежным костяком мятежной бригады, показывали пример стойкости и революционности.
Ванюша теперь стал «товарищ председатель». Он своевременно и точно информировал пулеметную команду о всех заседаниях и решениях, которые принимал отрядный комитет, строго проводил их в жизнь. Опираясь на крепкое единодушие всего солдатского комитета команды, Ванюша не допускал никаких колебаний среди пулеметчиков. Правда, четвертая пулеметная команда значительно уменьшилась. Некоторая часть куртинцев, сломленная тяготами блокады, покинула лагерь. Ушел кое-кто и из пулеметчиков. Теперь команда насчитывала в своем составе около шестидесяти человек, но имела строгий расчет на восемь пулеметов. Блокада сказалась только на общем настроении пулеметчиков: они были молчаливы, редко-редко раздавался смех, да и он был полон горечи и негодования.
Появился во Франции и новый военный представитель Временного правительства — полковник Бобриков. Он счел своим долгом лично посетить и Курно и Ля-Куртин. Донес о своих впечатлениях Керенскому. Тон донесения был довольно оптимистичным. Дескать, не извольте беспокоиться — наведем порядки. Для начала ввел военно-революционные суды.
Приезжал в Ля-Куртин и сам Занкевич, а за ним пожаловал даже посол Севастопуло. Оба они всячески увещевали куртинцев, но получили решительный отпор.
В этот день возвращения Гринько из отрядного комитета пулеметчики ждали с особым нетерпением. Все видели кавалькаду автомобилей, въезжавших в лагерь и покинувших его, все знали, что в отрядный комитет вместе с уже намозолившими глаза генералами прибыл новый посол.
— Какой-то грек, — заметил Фролов.
— Хрен редьки не слаще, — резонно ответил на это Жорка Юрков. Ванюша вошел в барак. Его сразу обступили пулеметчики. Что скажет он нового?
— Вот что, товарищи, — угрюмо сказал Гринько. — Видимо, это уже последний приезд начальства к нам в лагерь. Занкевич сказал, что теперь будет разговаривать с нами языком оружия и, как он выразился, в другой обстановке. Наверное, думает нас покорить, а потом... допрашивать на следствии, если, конечно, снизойдет до этой «вежливости».
— Ну и черт с ним! — сказал Андрей Хольнов.
— Какой привет, такой и ответ, будем драться, а так, за здорово живешь, не сдадимся, — твердо заявил Степан Кондратов.
Женька Богдан крикнул:
— А может, нам самим применить к нему оружие? Чего он раскатывает по лагерю!
— И то дело, резануть по нему из пулемета, и пускай летит в преисподнюю ко всем чертям, — добавил Жорка Юрков, — хуже нам не будет.
— Что правда, то правда, хуже не будет, — раздумчиво сказал Ванюша. — Мы стоим на самой грани отчаяния: голодны, обмануты и оклеветаны даже перед простыми французами, которые все же верят нам. Войска все плотней и плотней окружают лагерь, у нас нет другого выхода, как только твердо стоять и драться, драться до последнего и победить. Победа никогда не дается легко.
Угрюмое и серьезное лицо Ванюши, в сущности еще юнца — ему шел только девятнадцатый год — казалось значительно старше. Упрямые складки на лбу и над подбородком, который двоился неглубокой канавкой, обозначались резче, тверже. Молодость выдавал только темный пушок на верхней, слегка выпуклой губе.
— Вот, товарищи, и кончился, кажется, мирный период переговоров, — продолжал Ванюша. — Теперь надо хорошенько подготовить пулеметы, чтобы они не отказали в бою, а бой, видимо, будет упорный. Принято решение отрядного комитета усилить охрану лагеря и наблюдение, особенно в ночное время, углубить окопы.
Ванюша помолчал, потом, понизив голос, доверительно сообщил:
— А нам особое задание. Сегодня ночью выходим на разведку. Прощупаем, что творится вокруг лагеря.
— Вот это дело! — оживился Женька Богдан.
По настроению пулеметчиков чувствовалось, что они стосковались по настоящему боевому делу, готовы идти хоть в пекло, томительное ожидание выматывало им душу.
Андрей Хольнов, правда, заметил:
— Чего там разведывать? Вон из верхних этажей в бинокль все видно: роют окопы, батареи устанавливают.
— Ну, всего не увидишь, — возразил Гринько. — Надо своими руками пощупать. А ты что, не пойдешь, что ли?
— Как не пойду! — Андрей как бы обиделся даже. — Куда все, туда и я.
Когда плотная темнота окутала лагерь — вышли. Мрак скрывал пулеметчиков — они хорошо подогнали снаряжение, ничего не скрипнет и не брякнет, курить было запрещено вовсе. Шли молча. Договорились, что в случае встречи с русскими или французами будут выдавать себя за отбившихся от своей роты солдат.
Наконец до слуха пулеметчиков ясно донесся характерный лязг вонзаемых в землю лопат, шуршание отбрасываемой в сторону земли.
— Роют, сволочи, — прошептал Женька Богдан.
— Тише ты! — огрызнулся Петр Фролов. — Не напороться бы на офицерика — того не проведешь.
— Офицери-и-ка! — передразнил его Женька. — Офицерики сейчас за твое здоровье вино пьют с бабами. Будут они тебе здесь в земле копаться.
Гринько только хотел осадить разболтавшегося Богдана, как тот неожиданно крикнул:
— Эй, кто здесь, братцы! Курева, случаем, не найдется?
Ванюша только вздохнул сдавленно и больно сжал Женькину руку. В темноте копать перестали. Минуту длилось молчание. Потом донесся сиплый бас:
— А хто вы такие, шляетесь тут по ночам?
Послышался отчетливый стук затвора.
— Да вот отбились, понимаешь... Случаем, не слыхали, где здесь рота штабс-капитана Милованова?
Приближающиеся шаги. К пулеметчикам подошли солдаты — их было человек пять. Остановились, помялись.
Гринько подошел к ним, представился:
— Унтер-офицер Поливаев.
Солдаты заметно подтянулись.
— Так вы не в курсе дела, где располагается рота штабс-капитана Милованова? Мы только что прибыли с эшелоном, и нас направили в этот район.
— Да нет, не слыхали, — ответил за всех обладатель сиплого баса, видно старший среди солдат. — Тут скрозь все наши, артиллеристы. А за нами, — он ткнул рукой в темноту, — там французы окопались с пулеметами. А дальше, на горе, опять же французы, батарея четырехдюймовая.
— А вас что же, в пехоту превратили?
— Да уж как есть.
Гринько сказал:
— Ну, что ж, продолжайте окапываться. Дело будет горячее. Бунтовщики при оружии, окажут жестокое сопротивление.
— Оно так. Взводный сказывал: против правительства, значит, поперли, против закону... А оно бы по-мирному лучше. Чего нам делить, смертоубийством заниматься?..
Гринько перебил его:
— Соображай, борода, соображай. Где взводный-то ваш?
— А кто его знает. С вечера-то был, а сейчас, поди, отдыхает.
— Отдыха-а-ет! — не выдержал Женька. — Где-нибудь в кафе вино жрет, а ты здесь, дурак, против своего же брата штык точишь! Врезать бы тебе по морде...
Чувствуя, что дело принимает нежелательный оборот, Ванюша прикрикнул на Женьку, и пулеметчики поспешили удалиться. По дороге Богдану крепко влетело от Гринько.
Облазили все, что можно было облазить до наступления рассвета. Возвратились в лагерь, когда уже начала рассеиваться предутренняя дымка. Остальные группы разведчиков, посланные в другие секторы, тоже были на месте.
Доложили добытые сведения отрядному комитету.
Обстановка вырисовывалась серьезная.
В подавлении лагеря должны были принять участие русские и французские войска. Очевидно, не полагаясь на тыловые части, французское командование стягивало к Ля-Куртину войска с фронта. Лагерь оказался в тесном кольце. Огневые средства карателей были размещены так, чтобы простреливались все дороги, лощины, овраги и тропы, ведущие из лагеря. В первой линии находились русские войска в составе сводного полка под командованием теперь уже полковника Готуа — две с половиной тысячи штыков, тридцать два пулемета, шесть орудий; во второй линии — пятитысячный французский отряд. Располагали французы и резервом — пехотным и кавалерийским полками с приданными батареями. Французская артиллерия заняла позиции на горных склонах, господствовавших над Ля-Куртином.
«Двухъярусное» расположение союзных войск было не случайным.
Занкевич в своих донесениях в Петроград жаловался, что в первый же день прибытия русских войск под Ля-Куртин в батальонах 5-го и 6-го полков замечались большие колебания. Кое-кто открыто заявлял, что не пустит в ход оружие против солдат-земляков... Таких, разумеется, немедленно арестовали, но можно ли было поручиться за благонадежность остальных, не дрогнут ли они в последнюю минуту и, больше того, не начнут ли перебегать на сторону восставших?
Такого рода попытки и должны были пресечь французские войска. Они выполняли двойную функцию: были направлены против мятежников и создавали угрозу удара в спину для тех, кто вздумает поколебаться.
Отрядный комитет давно предвидел: схватка будет жестокая. Теперь это стало понятно всем. Были срочно приняты ответные меры. Прежде всего ввели боевое дежурство подразделений. Они должны были находиться в полной готовности к открытию огня, постоянно поддерживать связь с отрядным комитетом. Ночью эти подразделения усиливались, выставлялись караулы и секреты, в стан карателей посылалась разведка. Внутри лагеря все время ходили патрульные наряды, Казармы и бараки охранялись усиленным внутренним нарядом.
Напряжение передалось солдатам, они вели себя неспокойно, нервы были напряжены ожиданием неотвратимого. Всех тянуло курить, но курить было нечего. Табак давно кончился, уже забыли, когда последний раз получали, а если кое-что доставали через жителей, то делили каждую сигарету на пять-шесть частей.
Каратели тоже несли службу по-боевому: днем усиленное наблюдение, ночью — патрулирование. Разведка доносила: у французов появились чернокожие солдаты, которые считались более надежными.
Ночью наступала зловещая тишина и полная темнота: лагерь Ля-Куртин был лишен электрического освещения. Лишь среди окружавших лагерь войск вспыхивали по ночам какие-то световые сигналы. Далеко за лагерем, там, где располагалось стрельбище, иногда слышны были отдельные выстрелы или короткие пулеметные очереди. Наверное, проводились учебные или пробные стрельбы.
Пулеметчики не сидели без дела: проверяли готовность своих пулеметов, просматривали набивку патронов в ленты. В последний августовский вечер Иван Гринько, Андрей Хольнов, Петр Фролов долго сидели на крыльце барака и смотрели на звездное небо. Отыскивали Большую Медведицу, по ней искали Полярную звезду, а по Полярной звезде — направление на Россию.
Далеко ты, Россия, придется ли свидеться с тобой?
3
Пренеприятнейшая весть дошла до генерала Занкевича. Из французских источников он узнал, что Временное правительство выражает резкое недовольство его неспособностью восстановить порядок во вверенных ему войсках. Больше того, оно решило заменить его лицом, могущим действовать более решительно. Генерал выходил из себя, трясся от злости, то вызывал, то прогонял от себя пожимавшего плечами (что стряслось с генералом!) адъютанта.
«Генерал, наверное, сходит с ума», — думал адъютант, в который раз просматривая сообщение генерала Лохвицкого, которое надо было доложить начальнику. Но как доложить, как?! Донесение вызовет бурю генеральского гнева...
Действительно, документик был не из приятных. «Французское правительство, — говорилось в нем, — предубежденное против русских войск, не пошло навстречу горячему желанию отряда стать на сектор передовой линии и отказалось послать 3-ю бригаду на фронт. Таким образом, солдаты лагеря Курно обречены на полное бездействие в глубоком тылу под гибельным влиянием куртинских идей. Кроме того, солдаты 3-й бригады чувствуют к себе недоверчивое отношение, чтобы не сказать больше, со стороны местного населения — французов, окружающих лагерь Курно. Симпатии населения и здесь на стороне куртинцев, слухи о которых расходятся по всей Франции и докатились и до этих мест.
Все это, вместе взятое, вызывает беспорядочное брожение умов среди солдат 3-й бригады и толкает их на пьянство и в связи с этим на неизбежные эксцессы с населением. Эти бесчинства не имеют границ, особенно в публичных заведениях Ля-Тест-дэ-Бюш и Казо, которые в свою очередь укрепляют в окружающем населении убеждение в окончательном падении дисциплины в 3-й бригаде и дискредитируют самую идею организации армии на революционно-демократических началах у французского командования. Создается безвыходный заколдованный круг. Офицерство в большинстве случаев очень слабо участвует в солдатских комитетах, а других форм влияния на солдатские массы до сих пор найти не может и катастрофически теряет всякое на них воздействие. До солдат дошли отзвуки корниловского движения сквозь призму французской прессы, придающей ему настолько неправильное и уродливое освещение, что даже многие офицеры не могут его понять, не говоря о солдатах, среди которых растут симпатии к левым, большевистским силам.
В отряде, как в капле воды, полностью отражается, только в малом масштабе, все то, что переживает вся наша многострадальная Россия».
Генерал Занкевич все ходил и ходил по кабинету, пил валерьянку, но успокоиться не мог.
Вдруг в приемной резко затрещал звонок — вызов в кабинет. Адъютант схватился и опрометью побежал к генералу.
— Слушаю, ваше высокопревосходительство!
Генерал стоял посредине комнаты и смотрел на адъютанта невидящими глазами. Наконец он пришел в себя:
— Записывайте!
И начал резко, с раздражением диктовать:
— Петроград. Господину премьер-министру Керенскому.
Последняя моя поездка в лагерь Ля-Куртин положительных результатов не дала. Для приведения солдат Ля-Куртина к повиновению решил.... использовать 2-ю артиллерийскую бригаду, находящуюся во Франции проездом в Салоники... Активную роль при усмирении Ля-Куртина возложил на наши части, чем рассчитываю избежать вооруженного столкновения французов с солдатами Ля-Куртина. Положение в 3-й бригаде улучшается...
Адъютант невольно остановился и открыл рот, силясь что-то доложить, но слова застряли у него в горле. А генерал продолжал диктовать, не переставая ходить по кабинету, заложив руки назад.
— Быть может, удастся использовать несколько рот этой бригады для усмирения солдат Ля-Куртина. С этой целью отдаю приказ генералу Беляеву и генералу Лохвицкому...
Наступила тишина. Адъютант даже обрадовался, что несколько рот, а не всю 3-ю бригаду намерен генерал использовать против куртинцев.
— Отправляйте! — резко сказал Занкевич.
— Э... э... разрешите доложить, ваше высокопревосходительство! — и адъютант протянул генералу донесение Лохвицкого.
Занкевич пробежал взглядом бумагу. Лицо его перекосила злобная усмешка. Он прошел в угол кабинета, вернулся и встал перед вытянувшимся адъютантом.
— А вы, господин адъютант, понимаете спасительный смысл корниловского движения в России?! — Генерал уперся в него пронизывающим взглядом.
— Т... т... так точно, ваше высокопревосходительство!
— И полностью разделяете его?!
— Так точно, р... р... разделяю, ваше высокопревосходительство!
— Идите и отправляйте телеграмму, — раздельно, почти по слогам, произнес генерал.
Адъютант помчался исполнять поручение, радуясь, что буря, кажется, миновала. А генерал подумал: «Вот бы так подчинялись куртинцы, эти скоты, комитетчики...» Его бросило в дрожь от одного воспоминания о последней встрече с унтер-офицером Глобой. «Но нет, — продолжал раздумывать генерал, — адъютант ничтожество против Глобы, тот — умная голова. Может быть, даже большевик... Как сумел прибрать к рукам бригаду! И держит как! Правда, исключительное положение и нависшая опасность принудили весь отряд сплотиться и прибегнуть, как к средству самозащиты, к строгому порядку и безукоризненному соблюдению воинской дисциплины... Ничего не скажешь, порядок и дисциплина у них образцовые, не то что у этого сброда в Курно...»
Но как все-таки заставить солдат 3-й бригады пойти против бунтовщиков?
И генерал Занкевич — в который раз! — решил пойти на обман: объявить этим твердолобым мужикам, что они поедут в Россию лишь после усмирения Ля-Куртина. Поэтому, мол, торопитесь!
Хоть и не на всех, но этот подлый обман подействовал: пять батальонов пехоты и две пулеметные роты были сформированы из состава 3-й бригады для подавления мятежа.
Остальные три батальона под командованием полковников Сперанского, Стравинского и Котовича должны были действовать самостоятельно. Начальниками пулеметных команд генералом Занкевичем были назначены самые реакционные офицеры — капитан Шмидт и поручик Урвачев.
Когда весть об этих зловещих приготовлениях дошла до отрядного комитета 1-й бригады, она никого здесь не удивила. Все знали, что кровавой борьбы не миновать. Комитет решил в свою очередь принять оборонительные меры. Были усилены военные занятия, еще и еще раз просматривалось и готовилось оружие, огнеприпасы. 1-я бригада проверила свою боевую организацию. Она была готова действовать в составе 1-го и 2-го пехотных полков, по три батальона и по три пулеметных команды в каждом, двух отдельных батальонов, сформированных главным образом из состава 5-го полка 3-й бригады, и одной траншейной батареи.
В ротах и командах были проведены общие собрания под лозунгами: «Настал час и нам браться за оружие!», «Мы за себя постоим!»
Над Лагерем Ля-Куртин сгущались темные тучи, надвигалась гроза. Куртинцы с тревогой, но уверенные в правоте своего дела, ждали ее.
А в это время в Париже, в своем роскошном кабинете в Елисейском дворце, президент Французской республики Пуанкаре принимал полковника Бобрикова и вручал ему орден Почетного Легиона за выдающиеся заслуги перед Французской республикой в деле беззаветного и самоотверженного исполнения союзнического долга.
Оба — хозяин и слуга — расчувствовались после шампанского и завязали дружественную беседу. Темой беседы было положение в лагере Ля-Куртин. Подробно рассказав о куртинском мятеже, Бобриков подчеркнул, что мятежники хорошо организованы, соблюдают воинскую дисциплину и порядок, проявляют исключительную сплоченность и, как ни странно, выказывают беспрекословное повиновение своим вожакам. Стало быть, придется иметь дело с сильным противником. Можно ли надеяться на моральную и материальную поддержку президента?
— Неповинующиеся повинуются! — произнес президент вместо прямого ответа. — Забавная история, но настолько же и опасная. Французские власти полностью отдают себе отчет в событиях и заинтересованы в том, чтобы вы скорее справились с мятежниками. Мы надеемся, что вы это сделаете, и сделаете хорошо, чтобы не втянуть французские силы в столкновение. Вообразите себе, дорогой мой полковник, как реагировало бы общественное мнение Франции, если бы нам не удалось избежать вооруженного столкновения между французами и русскими. Это было бы использовано нашими противниками и врагами нашего союза в целях его ослабления и разрушения. Прошу вас, мой полковник, передать эту нашу мысль вашему представительству и военному командованию.
Бобриков учтиво поклонился:
— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы не поколебать высокого доверия между союзниками и не нанести ущерба престижу великой Франции.
Беседа закончилась. Полковник Бобриков, сопровождаемый адъютантом президента, тихо ступая по мягким коврам, покинул Елисейский дворец.
4
Доставка пищевых продуктов в лагерь была полностью прекращена.
Генерал Занкевич продолжал собирать экстренные совещания. На одном из них присутствовал комендант лагеря подполковник Фарин. Он огласил просьбу отрядного комитета, адресованную высшим французским властям. Он читал медленно, с расстановкой, чтобы генерал и его окружение смогли в точности понять смысл документа. А в нем говорилось: «Учитывая, что русское командование совершенно отказалось от нас и совершенно не способно найти с солдатами 1-й бригады какой-либо деловой контакт, оно потеряло всякое наше доверие. Мы, солдаты 1-й бригады, единодушно даем согласие идти на фронт и готовы продолжать войну, будем беспрекословно подчиняться всем распоряжениям и приказам французского военного командования при условии назначения к нам в 1-ю Особую пехотную бригаду на все командные посты французских офицеров. Просим рассмотреть нашу просьбу и решить ее положительно».
Будто бомба разорвалась в зале, где проводилось совещание. Подложить такую свинью своему русскому командованию!
— Это, конечно, метод борьбы, — продолжал Фарин среди общего гула, — это — тактика отрядного комитета, это — умная тактика. — Фарин язвительно посмотрел на генерала и обвел насмешливым взглядом весь зал.
— Я, разумеется, перешлю эту просьбу генералу Фошу и надеюсь, что скоро смогу передать ответ руководству лагеря Ля-Куртин.
Участники совещания сконфуженно опустили головы, понимая, что французский комендант положил на обе лопатки русского генерала. Фарин торжествовал, улыбка все время пробегала по его лицу.
«Сволочь! — подумал полковник Готуа. — Как он издевается над нашим пусть неумным, но все же генералом Российской импер...р... то бишь, революционной армии». И Готуа, зло смерив француза своими глубоко посаженными, черными, как уголь, глазами, сказал:
— Это глупейший обман, неуклюжая уловка куртинских вожаков, направленная на выигрыш времени. — Готуа волновался, поэтому говорил с сильным акцентом. — Мы их раздавим, как лягушек.
Генерал Занкевич облегченно вздохнул и посмотрел с благодарностью в сторону полковника Готуа.
— Прошу разрешения, господин генерал, — сказал генерал Беляев и поднялся.
Занкевич кивнул головой.
— Господа! — начал Беляев. — Мы собрались здесь не для рассмотрения идиотского предложения куртинских вожаков, а для того чтобы заявить твердо его превосходительству генералу Занкевичу, что возложенная на нас задача по приведению в повиновение мятежников будет нами выполнена в намеченный срок, в чем мы, ваше превосходительство, вас заверяем.
— Благодарю вас, — расчувствовался генерал Занкевич.
На этом совещание закрылось, и все, довольные тем, что удалось спасти реноме генерала, разошлись.
Генерал Занкевич предписал генералу Беляеву 12 сентября 1917 года вступить в командование выделенными войсками для приведения к повиновению мятежных солдат и приказал занять позиции для полной блокады лагеря к вечеру 14 сентября.
Начальник 2-й Особой артиллерийской бригады генерал Беляев в городе Обюссон 13 сентября 1917 года отдал следующий приказ:
«1. Предписанием представителя Временного правительства при французских армиях от 12 сентября с. г. я назначен начальником сводного отряда. Вверенный мне отряд получил приказание занять позиции для полной блокады лагеря Ля-Куртин к вечеру 14 сентября и быть готовым к действию оружием с целью привести к повиновению мятежных солдат лагеря.
2. Для сего предписываю:
Всем начальникам секторов при расположении на позиции обратить особое внимание на возможность хорошего обстрела всех дорог, лощин, оврагов и тропинок из лагеря Ля-Куртин.
Начальнику восточного сектора обратить особое внимание на подготовку обороны деревни Ля-Куртин с тем, чтобы совершенно не допустить проникновения в нее мятежных солдат из лагеря Ля-Куртин.
Внушить всем членам, что открытие ружейного и пулеметного огня обязательно по всем вооруженным солдатам, выходящим из лагеря Ля-Куртин.
Стрельба по безоружным солдатам в секторах западном и северном ни в коем случае не допустима, а в восточном секторе на всем протяжении, кроме деревни Ля-Куртин, следует отдельных людей и небольшие группы задерживать, а по большим массам, хотя бы и безоружным, открывать огонь.
За нами во второй линии стоят французские войска, назначенные для оказания поддержки в крайнем случае.
Задержанных на пропускных постах передавать в тыл французским войскам для дальнейшего направления.
При расположении на позиции соблюдать полную боевую готовность, имея при всех пулеметах дежурные номера. Ночью вдоль расположения установить сеть непрерывных дозоров.
Для отличия чинов отряда от солдат лагеря Ля-Куртин всем частям иметь на левом рукаве отличие в виде желто-синей повязки. Для проверки дозорной службы будет назначаться пароль.
Генерал-майор Беляев».
Одна интересная деталь.
Господин Бобриков к этому времени уже стал генерал-майором и являлся главнокомандующим правительственными войсками по усмирению солдат 1-й бригады. Видимо, это и было то «лицо, которое могло действовать более решительно»; Вне всякого сомнения, это «лицо» всплыло на поверхность не без чьего-то высокого покровительства. Дерзкие умы по этому поводу вспоминали известное стихотворение «Хвостик». «Зверей владыка, лев могучий» велел зверям собраться «в лес дремучий». В страшной тесноте и сутолоке пробирался со всеми вместе и поросенок. Все этому очень удивились, а когда спросили: «Да он-то как вперед пробрался?», то сам собой напросился ответ: «За хвостик тетенькин держался. Попробуй-ка другой пройти!» Не иначе как и Бобриков держался за чей-то надежный хвостик.
Но общее руководство операцией по подавлению куртинцев оставалось за генералом Занкевичем, а непосредственное командование всеми войсками, как указывалось выше, было поручено начальнику 2-й Особой артиллерийской бригады генерал-майору Беляеву. Бюрократическая иерархия командных ступеней, присущая царскому командованию, была сохранена под лагерем Ля-Куртин полностью.
Готовился к сражению и мятежный лагерь. Всем было ясно, что вот-вот разразится кровавая гроза, что наступает последний этап борьбы солдат 1-й Особой пехотной бригады русских войск во Франции против контрреволюционного военного командования, представляющего здесь Временное правительство. И сентября над лагерем уже просвистели пули. Значит, русское командование не остановится ни перед чем, чтобы подавить куртинцев.
14 сентября отрядный комитет собрался на свое пленарное заседание. Оно было посвящено выработке дальнейших мер по обеспечению безопасности гарнизона. Первым выступил Глоба. Открывая заседание, он сказал:
— Мы пережили не один тяжелый день, не один ультиматум генерала Занкевича, которыми испытывала нашу стойкость русская реакция. Нас не сломили ни тяжелая блокада лагеря, ни голод. Но сможем ли мы выдержать последнее испытание, когда враги пойдут на нас в открытый бой? Генерал Занкевич, толкаемый русской и французской буржуазией, воздвиг эшафот, на который предлагает нам добровольно взойти и надеть себе петлю на шею. Если мы откажемся это сделать, он грозит надеть нам петлю на шею силой. Вот такова обстановка. Прошу высказаться членов комитета.
Одним из первых выступил Иван Гринько.
— Самое важное сейчас, — горячо говорил он, — разъяснить солдатам, что дело пахнет порохом, что нужно стойко держаться — другого выхода у нас нет. Мы не должны идти на капитуляцию перед Занкевичем или скрываться из лагеря втихую, по ночам, как это сделали уже многие. Нам надо прямо поставить перед всеми вопрос: коль останешься в Куртине — держись насмерть, до последнего. Нет у тебя таких сил — уходи! И не мути нам голову!
— Может быть, так резко и не следует ставить вопрос, — улыбнулся Глоба, — но разъяснить свою позицию необходимо, это верно. Причем, не только среди солдат нашего лагеря. Надо обратиться ко всем курновцам, к артиллеристам. Через коменданта лагеря подполковника Фарина мы снесемся с французскими властями.
Все согласились с этим, и было принято два обращения: к французскому командованию и к солдатам 3-й бригады. Комитет принял также предложение Ивана Гринько усилить тактические занятия во всех подразделениях и проводить их в лесу, чтобы затруднить наблюдение за ними со стороны окружавших лагерь курновцев и французов, а строевые занятия проводить по-прежнему на лагерном плацу — пусть смотрят на их выправку и организованность.
В своем обращении к французским властям куртинцы писали:
«Находясь на земле Франции более шестнадцати месяцев и немало пролив своей русской крови на полях Шампани, а также под Курси, мы, солдаты 1-й Особой пехотной бригады, доведены нашим русским начальством до такого положения, что мы не знаем, кто мы — пленные или арестованные?.. Мы окружены со всех сторон французскими патрулями, и нам не дают никакого выхода из лагеря. Кроме того, нам не дают хлеба и других продуктов, и мы остаемся голодными. От кого это зависит? Нам говорят, что здесь французские власти ни при чем, а это все распоряжения от генерала Занкевича. Кто же тогда хозяином во Франции над войсками? Главнокомандующий всеми французскими армиями или же генерал Занкевич? У нас в России, как известно, более трех миллионов пленных: немцев, австрийцев и турок, и они все там сыты, а мы, вольные граждане свободной России, находясь в союзной нам стране, остаемся голодные! Нас здесь морят голодом, и никто не хочет слышать наши крики! Этого мало, что герои 1-й Особой пехотной бригады голодают в Куртине по милости генерала Занкевича за то, что они не послушались приказа и не сдали своих винтовок, но при чем же здесь лошади, которым тоже не дают сена и овса и они остаются голодные? Для них такого приказа не было, и у них нет винтовок, а потому им нет расчета нести голодовку!
Да, теперь солдаты 1-й бригады голодают. Тогда как вчера по всем газетам их восхваляли за храбрость, а сегодня по всем войскам громят нас как бунтовщиков. Но что мы плохого сделали для Франции?.. Если нас хотят уморить голодом и мы умрем здесь голодной смертью, то пусть знает весь свет, что русские герои 1-й Особой пехотной бригады умерли голодной смертью во Франции по милости генерала Занкевича...»
Ответ французского правительства был лицемерен: оно не вмешивается в дела русского отряда и русского командования. Куртинцы поняли: власти страны умывали руки.
Отрядный комитет решил пойти на последнее средство — обратиться к солдатам 3-й бригады. Это был крик русской души, истерзанной, но еще живой, больше того — жаждавшей правды, справедливости. Обращение гласило:
«Товарищи и братья 3-й бригады!
Настал желанный день для наших буржуев и кровопийцев-офицеров. Они хотят упиться кровью славных защитников родины и свободы.
Товарищи! Вспомните, как мы клали на алтарь свои жертвы, много оставили своих дорогих братьев на бранном поле под Курси и Шампани. Мы знаем, что клали жизнь за свободу родины.
Товарищи, а теперь за что будем убивать брат брата? Неужели за то, чтобы помочь проклятым буржуазам вернуть старую династию? Нот, товарищи, этого никогда не будет. Мы еще не забыли прошлого их тиранства, их розг и кулаков!
Товарищи, наши братья, обдумайте этот шаг, идите к нам, и заживем чистой братской любовью. Мы примем вас с открытым сердцем братской любви, подумайте! Ведь они все силы кладут, чтобы стравить нас, чтобы потекла невинная благородная кровь обеих сторон, сынов свободной России и храбрых защитников родины! Поверьте, они только этого и добиваются, чтобы выйти им из этого положения, которое им грозит карательной экспедицией.
Товарищи, не верьте их приказам! Все ложь! Они послали в Россию телеграмму, что русские войска сложили оружие, не хотят воевать, и вот теперь все время требуют, чтобы сложить оружие. Но, товарищи, пусть сдохнем с голоду, а оружие не сдадим. Пусть они ответят, как они тиранят 1-ю и 3-ю бригады. Товарищи, не бойтесь, мы не дадим ни одного выстрела по вас до тех пор, пока вы не пойдете на нас, тогда уже польется с обеих сторон невинная кровь братьев!
Товарищи, теперь подумайте хорошенько, как мы скажем своим родителям, когда они спросят нас про это, все случившееся, — что мы должны ответить им? Не заклокочет ли в нас совесть, ведь мы братоубийцы, и что нам скажут родители в ответ; вернее, скажут нам: проклятый сын, слышал ли ты наш вопль, и стоны, и голод, до которого довели нас буржуазы? Мы, твои родители, отец и мать, братья и сестры, боремся за свободу, а ты проклятый каин, убивал своего брата и давал помощь проклятым буржуазам... Уйди от нас, ты не сын нам, на которого возлагали с твоего детства все надежды, а ты оказался убийца братьев и отца-матери! Так вот, друзья, нам не дают хлеба, пищи для того, чтобы мы сделались врагами вам, но нет, это им не поможет! А вас поят допьяна, чтобы вы упились до безумия и, как разъяренные львы, бросились на нас! Но, друзья, держитесь, не поддавайтесь ихней ловушке, а старайтесь также передать это письмо многим, чтобы его поняли! Это письмо написано от всей бригады, и одно не забывайте — братство, пойдемте рука об руку! Привет вам! У нас уже два ранено и один убит...» 16
Ванюша был рад, что обращение к солдатам 3-й бригады, окружившим Куртин, было принято единогласно. Ведь и он работал в комиссии, которая составляла письмо. Члены комиссии вложили в это обращение всю свою грамотность, которой у них было явно маловато, но они вложили в него и сердце, а оно было большим и добрым, это простое солдатское сердце. И недаром комитет утвердил обращение без поправок, хотя там были люди, куда грамотнее тех, кто его писал. В обращении были подлинные человеческие чувства, и их не заменят никакие словесные ухищрения.
Заработала вся множительная система куртинцев, чтобы можно было разослать побольше экземпляров этого обращения солдатам 3-й бригады. Было отобрано три десятка самых смекалистых и отважных солдат, хорошо разбиравшихся в политике. Снабдив желто-синими повязками, их послали в расположение отрядов курновцев для распространения обращения и ведения разъяснительной работы среди солдат 3-й бригады и артиллеристов. Пусть поймут, какая позорная миссия выпала на их долю. Одно слово «каратели» должно их вразумить; действуя заодно с реакционным офицерством, они предают своих братьев солдат и помогают врагам революции и свободы. Действуя таким образом, они идут против себя же, потому что монархическое офицерство считает ничтожеством, серой скотинкой любого солдата, будь то куртинец или курновец.
— А попутно, — наказывал Глоба, — присматривайтесь к боевому расположению карателей: где пулеметные гнезда, где артиллерия, где группируются большие силы, чтобы нам знать, откуда ждать удара по лагерю, и лучше подготовиться к отражению атак.
— Правильно, — подтвердили другие члены отрядного комитета, часть которых также шла распространять обращение — кто в отряды Готуа, кто в отряд Сперанского, кто к Стравинскому, а кто к артиллеристам.
Все понимали, на какой риск шли эти смельчаки, и смотрели на них с уважением и завистью; всем хотелось пойти с этим заданием. Как рвался на это дело Ванюша! Но отбор был строг и утверждался отрядным комитетом, а пулеметчики считались дефицитными специалистами и на эту операцию не посылались.
Ночь и день 15 сентября были тягостными для куртинцев. Хотя срок ультиматума еще не истек, над лагерем нет-нет да и проносились пули: очевидно, таким образом Занкевич хотел подкрепить силу своего ультиматума. Что ж, кое-чего он добился. Полное прекращение выдачи продовольствия и этот гнетущий обстрел возымели действие на слабые натуры: в ночь на 15 сентября ушло из лагеря свыше сотни людей. Пришлось усилить ночной наряд в ротах и батальонах.
А отрядный комитет решил все-таки еще раз обратиться к французским властям. Он понимал, что вряд ли уже чего-нибудь добьется. Но пусть в истории останутся хотя бы документы, которые пронесут сквозь годы, новым поколениям трагедию Ля-Куртина... Вот оно, это обращение: