Глава четвертая РОДНИК ЗЛА

Глава четвертая

РОДНИК ЗЛА

Первые книги. — Рай вероотступника. — Кладбище мальчиков и девочек. — Зазор между жизнью и литературой

В начале литературной карьеры Сологуб не только печатался в периодике, но и выпускал отдельные издания, правда, за собственный счет, что не было редкостью для первых символистов. Пока направление не утвердилось в литературных кругах, не находилось издателей, готовых рисковать средствами ради экспериментов новых авторов.

В сборнике «Стихи. Книга первая» сразу раскрылись характерные для Сологуба мотивы «больных томлений перед бедою», тоски и страданий, переносимых лирическим героем. Открывается этот сборник стихотворением «Амфора» о сосуде зла:

Иду окольными путями

С сосудом зла, чтоб кто-нибудь

Неосторожными руками

Его не пролил мне на грудь.

Периодическая печать захлебывалась желчью, описывая подобные мотивы в лирике поэта-декадента. «Зло, то есть грубые вожделения, направленные во вред ближнему, всегда являлись для г. Сологуба могучим искушением и околдовывали его своими скверными глазами», — писал критик Краснов в журнале «Книжки „Недели“», очевидно, увлекаясь предметом анализа и вслед за Сологубом придумывая собственные метафоры зла.

Но вот, открывая стихотворение «У решетки», мы мысленно заглядываем в сад и видим задремавшую барышню в покачивающемся гамаке. Авторское наименование «дева» погружает читателя в сказку, и барышня превращается в спящую царевну.

Сборник обращен к тем, кто видит скрытую красоту дремливых лесов, молчаливых долин, например, к З. Н. Г. (Зинаиде Николаевне Гиппиус):

Как чужда непосвященному,

В сны мирские погруженному,

Их краса необычайная,

Неслучайная и тайная!

Гиппиус, правда, со свойственной ей прямолинейностью сообщила Сологубу, что это стихотворение — не самое удачное в сборнике и что она бы желала, чтобы ей было посвящено другое. Зинаиде Николаевне казалось, что некоторые стихотворения в книге «достойны быть названы прекрасными», однако многие она считала недоработанными: «Качели», «Жажду».

Другие стихотворения сборника обращены к О. К. Т. (Ольге Кузьминичне Тетерниковой) и к таинственной невесте, которая в «беспредельности пространства» ждет лирического героя на иной земле. Она печально смотрит в небо, но, по всей видимости, никогда не встретит своего жениха. Мечта Сологуба всегда ищет воплощения в далеких краях, ведь на нашей Земле люди устали заранее, зная, что проживут жизнь без цели. Как старуха-колдунья, оставившая темный знак на щеке младенца, жизнь, по Сологубу, несет с собой одни печали. Настольная лампа светит равнодушно, занятия скучны.

Я ждал, что вспыхнет впереди

Заря и жизнь свой лик покажет

И нежно скажет:

«Иди!»

Без жизни отжил я и жду.

Что смерть свой бледный лик покажет

И грозно скажет:

«Иду!»

Только смерть реальна и успокоительна. Мертвец, выйдя из могилы, направляется к дому, но ему становится жаль своего прежнего покойного обиталища:

Стоял он, томясь непонятно

Тяжелою думой:

К невесте идти иль обратно?

Декадентство Сологуба в таких его проявлениях больше соотносится с романтизмом, чем генетически связанный с ним символизм, и прямо отсылает нас к балладам немецких романтиков о разверстых могилах и оживших мертвецах. Однако есть в его сборнике и гораздо более светлые стихотворения. Их безоговорочно могли бы принять те символисты, которые отрицали темное декадентство:

Ангел снов невиденных,

На путях неиденных

Я тебя встречал…

Книгу непрочтенную

С тайной запрещенною

Ты держал в руках.

Более ярко выраженным было декадентство малой прозы Сологуба. Первые сборники рассказов писателя были объединены темой детства и темами смерти либо безумия.

В вышедшей в 1896 году книге «Тени», куда, помимо стихотворений, вошло три рассказа: «Тени», «К звездам» и «Червяк», все герои больны какой-либо одержимостью. Одна фантазия в этом сборнике высокая (мечта о звездах), одна — низкая (появление червяка) и одна — среднего плана, создающая параллельный мир (тени на стене). Но всегда мысль героев-детей оживает в ночи, когда затихает внешний мир. Мальчик Володя ждет, когда исчезнет дневной свет, чтобы можно было руками складывать фантастические фигуры, от которых на стене вырастут тени разных форм. Другой ребенок — Сережа скучает днем по звездам, день для него темный, потому что звезд не видно. И девочке Ванде ночью кажется, что ей в горло заползает червяк, которым ее напугали жестокие взрослые.

С самой возвышенной из этих фантазий — с мечтой о звездах — связан наиболее ярко выраженный сюжет о Смерти, любимой подруге Сологуба. Мальчику Сереже кажется, что его душа живет на звезде. В этом он похож на создавшего его автора, который в лирике мечтал о другой земле, затерявшейся вдали. Эта тема неоригинальна, но Сологуб достигает в ней точности психологических описаний. Все его герои-дети в сборнике «Тени» — существа, тонко чувствующие и изъясняющиеся иным языком, нежели окружающие их дети и взрослые. Сережа потому и мечтает о звездах, что люди вокруг него — неестественные и жеманные. Противной безымянной кузине он предъявляет непонятный для нее упрек в «уксусности»:

— Кузина Надя вышла замуж, а у тебя и в этом году нет женихов, и не будет, потому что ты уксусная.

И автор втайне согласен со своим героем: когда мальчик вынужден был попросить прощения, кузина «кисло улыбнулась». О вкусе и цвете жизни размышлял Логин в «Тяжелых снах», о претворении звуков в цвета говорил в Вытегре Федор Кузьмич, когда гулял по городу с сослуживцем Иваном Кикиным. Синкретизм ощущений, недоступный многим другим людям, Сологуб разделил со своими любимыми персонажами.

Герои Сологуба, как и автор, любят увлекаться бессмысленными, казалось бы, играми. Володя из рассказа «Тени» начал с того, что складывал из пальцев фигуры, образовывавшие на стене тени осла, быка, белки. Со временем мальчик полностью переселился в мир теней, ничто другое его не трогало и не интересовало. Он стал проводить всё свое время, расставляя на столе предметы так, чтобы они отбрасывали интересные и причудливые тени на стену. Казалось бы, что может быть бессмысленнее? Но не тем ли, в общих чертах, занимался и Сологуб, творя параллельный темный мир?

О рассказе «Червяк» критик Волынский в уже упомянутых «Литературных заметках» писал, что лексика автора и его героев не может не оскорблять изящного вкуса. Он приводил примеры из рассказа: «курицына дочка», «ясен колпак», «миляга». Но Сологуба сложно было смутить вопросами стиля, если он не остановился перед отталкивающе натуралистичным сюжетом: воображаемый червяк через рот вполз в тело Ванды, чтобы точить ее сердце, и к финалу подточил не только здоровье девочки, но и ее доброту, открытость людям. Теперь девочка не скрывает своей злобы, а взрослые боятся ее. И в сюжетах, и в лексике писатель планомерно нарушал установленные нормы. О языке своей прозы Сологуб говорил, что нет ничего страшного в переходе от дворянского стиля XIX века к разночинскому, что плохой стиль — только безликий.

Критика приняла книгу в лучшем случае с оговорками о том, что Сологуб талантлив, но выбранные им темы внушают опасения за литературную судьбу начинающего писателя. Часто не делалось даже таких оговорок. Критик «Нового времени» Виктор Буренин называл рассказ «К звездам» бессмысленным бредом и считал, что под ним «смело можно писать: „мартобря 86 числа, между днем и ночью“». Буренина настораживало то, что проза Сологуба печаталась в благопристойном журнале «Северный вестник»: «Я знаю, что и автор рассказа, г. Сологуб, и г. Волынский не поймут, почему это я так пугаюсь, я знаю, что они даже не снизойдут до какого-либо возражения мне членораздельными звуками, а просто стиснут зубы, раздвинут губы улыбкою, заболтают в воздухе ногами, согнутыми в коленях, и начнут взвизгивать странным смехом».

Что касается среды символистов, то в ней признанным успехом писателя стали «Тени». Учитывая отсылку к платоновскому диалогу «Государство», они обретали философичность и были достаточно благообразны, чтобы не оскорблять вкуса публики. Зинаида Гиппиус приняла рассказ восторженно, однако не спешила полностью переоценивать творчество писателя: «Федор Кузьмич! Позвольте мне смиренно принести Вам благодарность и высказать мое благоговение перед человеком, который сумел написать истинно прекрасную вещь — Тени. Если бы Вы больше знали меня — Вы убедились бы, что я действительно тронута — потому что подобных слов я еще никому не говорила — и, верно, не скажу, если не явится ослепительный талант. Может быть также, что это у Вас вышло случайно — и дальнейшая работа не даст ничего подобного. Я даже почти уверена, что роман Ваш не таков».

Вообще писателя, безусловно, заметили в модернистских кругах. Символизм постепенно утверждался как направление, и в последующие годы находились издатели, готовые печатать книги Сологуба на гонорарной основе. В 1904 году владелец издательства «Гриф» Сергей Соколов оговаривал с Сологубом условия публикации: они были одинаковы для всех авторов, чистый барыш делился между писателем и «Грифом» пополам. Ведя переговоры с Сологубом, «Гриф» одновременно готовился издать книги Блока, Бальмонта, Андрея Белого.

В том же 1904 году в издательстве «Скорпион», в котором главным редактором был Брюсов, вышла книга Сологуба «Жало смерти». За месяц до выхода она была задержана цензурой. Автор догадывался о причине скандала — в рукописи сборник включал рассказ «Милый паж», историю о том, как старый граф разрешил своей супруге изменять ему с молодым слугой. Сологуб сам подсказал Брюсову решение проблемы: выкинуть этот текст из книги. В результате в сборник он не вошел.

Большая часть этой книги снова была посвящена детям, на первый план выходила тема смерти: рассказы «Красота» и «Утешение» начинались и заканчивались гибелью героев, остальные тоже непременно были связаны с умершими. Критика не могла не язвить на эту тему. Александр Измайлов, с которым у Сологуба впоследствии сложились приятельские отношения, писал, что это «странная книжка, больная книжка. Записи о больных детях, с бессонницами в десять лет, с собачьего старостью в двенадцать…». Признавая, что такие болезненные явления возможны в реальности, критик недоумевал, зачем освещать их в литературе. Однако тема человеческих смертей в этой книге по сравнению с предыдущей была осмысленнее, смерть не просто уносила безвольных героев, они сознательно шли на нее, утешаясь этим в своих несчастьях. Абсолютно отчетливо в сборнике «дьяволопоклонника» Сологуба обозначился образ рая, куда впустят погибших детей. В рассказе «Баранчик» деревня Хотимирицы (от слов «хотеть мира») готовится к светлому церковному празднику — дню Ильи-пророка, крестьянин Влас зарезал к этому дню барана, и его дети, Аниска и Сенька, радуются вместе со взрослыми. Смерть баранчика для них — игра, эксперимент, который они легко и весело повторяют на себе. Аниска закалывает Сеньку, льется красивая, красная и радостная кровь, но Сенька не встает, и девочке становится тоскливо. Не по ее вине притягательная тайна смерти раскрывается каждому только один раз. Аниска забирается в печку, затихает там, пока мать готовит к празднику пироги, и задыхается от дыма. Господь простил девочку, невинно пролившую кровь брата, и «впустили ангелы Аниску и Сеньку в обители светозарные и в сады благоуханные, где на тихих травах мерцают медвяные росы и в светлых берегах струятся отрадные воды».

Как же мог описывать рай поэт зла и смерти, молившийся в стихах не богу, а лукавому, называвший его «Отец мой Дьявол»? Его часто — и в годы учебы, и на службе — обвиняли в том, что он в церкви стоял «истуканом». Несомненно, мир для Сологуба был не однослойным, имел мистическую подкладку, однако этот мистицизм мог быть связан с богоборчеством писателя, в первую очередь направленным против христианских представлений о божественном. По воспоминаниям Ивана Попова, Тетерников еще в юности соглашался с тем, что сатана и бог одинаково реальны.

Образ рая мерещится и другому герою книги «Жало смерти» — маленькому Мите из рассказа «Утешение». По созвучию слов предвестником небесного успокоения становится для него Раечка — девочка, случайно выпавшая из окна у Мити на глазах. Рая, являющаяся мальчику в белых одеждах и манящая его самоубийством, — это сама Смерть, но она невинна и прекрасна, как юная невеста. Чудовищна и груба не смерть, а жизнь, в которой ребенок терпит постоянные унижения и издевательства. Герои книги не боятся умереть. В рассказе «Земле земное» мальчик Саша, на которого давно засмотрелась Курносая, любит ходить босиком и чувствовать землю, в которую когда-нибудь ляжет. Вместе с этими детьми читатель Сологуба совершает переворот в своем сознании, изучая явление смерти в деталях и привыкая к нему.

Самый порочный герой сборника — Ваня из заглавного рассказа «Жало смерти», который учит домашнего мальчика Колю пить мадеру, курить табак и «мечтать о стыдном». Он полностью завладевает волей своей жертвы и доводит товарища до самоубийства, но, соблазняя, соблазняется сам и тоже сводит счеты с жизнью. В «Утешении», в «Жале смерти» Сологуб описывает последний зов жизни, последний ужас самоубийц — но и успокоение последнего шага. Уродливый, злой Ваня, по мнению автора, которое он выразил в полемическом письме Федору Батюшкову, — мальчик «в глубине души, конечно, невинный».

Каждый из рассказов книги содержит какое-нибудь утешение для героев. Название «Жало смерти» было взято Сологубом из Первого послания к коринфянам, в котором говорилось: «Жало же смерти — грех». Таким образом, оно отражало скорее ту жизнь, от которой бежали несчастные персонажи Сологуба, а не образ смерти, к которой они обращались за помощью. В рассказе «Обруч» бедный старик, всю жизнь работавший на фабрике, увидел четырехлетнего барчонка, катившего перед собой игрушечный обруч — ярко-желтый, как солнце. Мальчик был такой радостный и праздный, что старик позавидовал ему и однажды, найдя на улице черный, шершавый обод от старой бочки, тоже захотел его покатать. Жизнь героя была такой же старой и ненужной, как этот обруч, но силой мечты старик преображал ее, и ему казалось, что он еще мальчик, а рядом с ним идет любящая мама. Только когда старик боялся, что его застанут за игрой, его охватывал стыд, похожий на страх.

Этот стыд вынесения сокровенного на публику пугает многих сологубовских героев. Елена в рассказе «Красота» невинно любовалась совершенством своего обнаженного тела до тех пор, пока к ней в комнату случайно не заглянула горничная. С тех пор как будто липкая паутина греха покрыла ее сознание, и занятие, которое до того было безвинным, — любование собственной красотой — приобрело отпечаток запретности. Тело Елены было светлым и благодарно принимало отсветы ламп, это было воплощение жизни по сравнению с траурными тонами окружающего мира — красными искрами на черном фоне, которые виднелись за окном. Чтобы утвердить красоту как первооснову бытия, Елена решает весь мир «обречь на казнь, и себя вместе с ним».

Красота в понимании Сологуба была того же рода — это было нечто запретное и тайное. Она как будто покрывалась несмываемой слизью, когда ее касались взоры нечутких читателей и критиков. К сожалению, такое происходило нередко.

Пожалуй, самые известные стихотворения Сологуба вошли в «Собрание стихов. Книгу III и IV» 1904 года. Здесь проявилось скандальное увлечение автора чертовщиной, под одной обложкой вышли «Недотыкомка серая…» и «Когда я в бурном море плавал…»:

Когда я в бурном море плавал

И мой корабль пошел ко дну,

Я так воззвал: «Отец мой, Дьявол,

Спаси, помилуй, — я тону.

Не дай погибнуть раньше срока

Душе озлобленной моей, —

Я власти темного порока

Отдам остаток черных дней».

Это стихотворение стало основой мифа о Сологубе как сатанисте и дьяволопоклоннике. Безусловно, темные силы приковывали к себе его внимание, однако поклонение им было только одной из граней лирического героя Сологуба.

Литературная слава писателя мало-помалу утверждалась, однако ему всё еще приходилось тянуть лямку школьного учителя, и два занятия входили в противоречие одно с другим. Писатель-декадент, поэт смерти, с одной стороны, и учитель-инспектор, человек, занимающий начальственную должность в училище, — эти образы всё больше разнились. Кроме того, служба просто-напросто отнимала время, которое могло быть потрачено на писательство. Литературные встречи у Сологуба проходили по воскресеньям — в неучебный день.

Вскоре после знакомства Вячеслав Иванов прислал Сологубу свою вторую книгу, и Федор Кузьмич ответил в письме, что этот сборник для него — утешение, что вокруг него снова «клубок клевет», что если бы не полное отсутствие средств, он хотел бы совсем уйти со службы, а если бы был свободен от обязательств — то с удовольствием бы умер. По воспоминаниям Перцова, служба тяготила Сологуба прежде всего тем, что нужно было рано вставать и ограничивать себя в ночной работе, которую он любил. «Когда разбогатею, — говорил писатель, — прежде всего буду жить ночью и спать днем». Как и его герои-мечтатели, Сологуб всегда воспринимал ночь как наиболее поэтичное время суток, а дневной свет недолюбливал.

Компромиссом между зарабатыванием денег и литературной работой была для писателя педагогическая и социальная публицистика, которую он подписывал уже получившим известность псевдонимом: Федор Сологуб. Самое интересное в ней — то, как двоится образ автора, создавшийся, с одной стороны, в сологубовской прозе и поэзии, с другой стороны — в публицистике. Образуется зазор между двумя Сологубами, наблюдая который, можно попробовать восстановить облик истинного Федора Кузьмича Тетерникова, каким он был в нелитературной жизни.

Сколько бы критика ни упрекала Сологуба-писателя в любовании смертью бесчисленных мальчиков и девочек, в том, что он описал целое «кладбище несуществующих детей-самоубийц», одной из основных нот его публицистики были жалость и любовь к детям. Об устаревшей системе образования этот «певец смерти» в одной из статей вдруг замечает, что от нее «мертвечинкой веет», почти повторяя слова, которыми, по воспоминаниям Клейнборта, язвили самого Федора Кузьмича.

Сологуб-публицист пишет о гибели пароходов — и ему кажется, что больше всего ангел смерти уносит юных, еще не расцветших жизней. Даже самый злопамятный читатель не мог бы упрекнуть его в любовании этими смертями. Почему так случается, что не спасают в первую очередь детей? — задается вопросом Сологуб. Очевидно потому, что общество, созданное взрослыми, не воспитало в себе силы духа и бесстрашия перед смертью, спасшиеся не стесняются говорить о том, что в шлюпки, дабы они не перевернулись, нельзя было взять даже ребенка. Как и в прозе Сологуба, в его заметках вина за смерть детей лежит на взрослых, но только в публицистике он снисходит до объяснения своих мотивов и выводов.

Некоторые сюжеты статей Сологуба могли бы пригодиться для его прозы. Героиня одной из его заметок, девочка-подросток написала кому-то письмо личного содержания, но не смогла достать для конверта новую марку и наклеила на него уже использованную. На почте письмо вернули ее отцу, тот вскрыл конверт, прочел письмо и дал дочери две пощечины. Девочка не смогла вынести обиду и отравилась. Отец после ее смерти застрелился. Сологуб-публицист поучает читателя: нельзя читать письма детей, пусть лучше они, если захотят, по доброй воле будут откровенны с родителями.

В конфликтах детей и взрослых Сологуб обычно принимал сторону детей, как в рассказе «К звездам», заметке «Лига родителей». Если взрослые выполняют полицейские функции и выискивают среди школьников случаи курения, пьянства, посещения проституток, они забывают, что эти пороки дети заимствуют у них же, — считал писатель. В 1904 году прогрессивное общество радовалось отмене телесных наказаний для нарушителей закона, которые больше не будут «как мальчики» ложиться под плеть. Сологуб в это время сокрушался, что никто не подумал о «мальчиках», на которых права взрослых не распространялись и которые подчас лишали себя жизни, чтобы избежать порки. Министерство народного просвещения боролось с детской смертностью как могло — вводило обязательные собеседования учащихся со священником, но Сологубу эта мера казалась отпиской и издевательством: необходимо было, по его мнению, полностью изменить весь подход к школьному обучению. Моральный авторитет учителей Закона Божия для него не был убедителен. Сологуб уже имел горький опыт разговоров в Крестцах с законоучителем Остроумовым. Кроме того, писатель читал много прессы и часто приводил в своих статьях примеры из провинциального быта. В одной гимназии Кавказского края ученики жаловались директору на законоучителя, который в общении с ними употреблял крепкие словечки. В другой гимназии неназванной губернии во время урока по Закону Божию законоучитель изгнал из класса ученика-еврея с криком: «Гоните жида проклятого!»

Сологуб — творец цельных художественных миров, — безусловно, имел склонность к юриспруденции, упорядочению законов социального мироустройства. Его проекты были здравыми, но слишком радикальными, подходящими скорее для литературных фантазий, для выдуманной школы Триродова (роман «Творимая легенда»), чем для осуществления в условиях российской бюрократии. Дело школьного образования писатель сравнивал с ушибленным местом, которое «ноет, ноет, заставляет метаться и пробовать то и другое средство, до сильнодействующих включительно: не поможет ли это, испытанное?». Но у самого Федора Кузьмича было до осязаемости четкое ощущение того, какой он хотел бы видеть школу. В первую очередь она должна быть за городом, в усадьбе, чтобы рядом были речка и площадка для игр, чтобы дети ходили летом босиком, а не в ботинках, как неуклюжие «ластоногие». Для этого, конечно, надо проложить городскую железную дорогу, проезд по которой будет бесплатным. Гуманитарное образование, по Сологубу, должно базироваться на покорении природы и, как ни странно, на изучении техники, которое разовьет в детях свободу духа. Машина интересна ученику, а кроме того, она не заработает, если собрать ее неверно. В обучении также необходима гимнастика, закаляющая тело и дух, — этот мотив часто повторяется в сологубовской прозе. Ему бы хотелось, чтобы школа отмечала таланты воспитанников, а не только умение зубрить материал. Во время Русско-японской войны он готов был полюбить своих врагов японцев за то, что они не ставили своим детям отметок по поведению. Вместо этого у них в «балльниках» имелась графа «прилежание», куда вписывали не цифры, а словесные характеристики. Чтобы бороться с дурным нравом ребенка, надо сначала изучить его характер, считал Сологуб, тонкий знаток детской психологии.

Временами он как будто просыпался от своих мечтаний и предлагал реформы на базе имевшейся системы образования. В школах существовали так называемые «почетные попечители», которые обычно не вмешивались в процесс обучения, а лишь получали чины и ордена за мнимые заслуги, подобно Мотовилову из романа «Тяжелые сны». Сологуб предлагал ввести элемент демократии, выбирая школьного попечителя из числа родителей, и освободить его от денежных пожертвований учебному заведению. Еще в начале XX века, когда такая точка зрения была совсем непопулярна, Сологуб пришел к мысли, что не дело школы — воспитывать, она лишь место получения знаний, а в душу ребенка могут вмешиваться только те, кто не получает за это жалованья. Как писал Федор Кузьмич в одной из своих заметок, какого-то пятнадцатилетнего мальчика дважды судили за грубость в адрес учителя. Сначала суд расценил этот поступок как оскорбление начальника и назначил подростку три месяца тюрьмы. Но решение было опротестовано, формулировка опровергнута, наказание смягчено до двух недель ареста. Разве учитель может быть «начальником» ребенка? — ужасался Сологуб. Он считал положение дел в современной ему «полицейской школе» ненормальным: когда дети играют в зале, рядом с ними всегда находится человек со светлыми пуговицами — наблюдатель из учителей. А ведь такой надзор «развращает» нравы: учителя начинают ненавидеть как невольного соглядатая. По ночам в гимназиях устраивают обыски в духе тайной полиции, чтобы найти табак или спиртное. Особенно Сологуб ненавидел форму на детях, которая казалась ему проявлением ненужной военщины и шутовства, как будто дети были переодеты в маленьких чиновников.

Но главной заботой Сологуба было введение всеобщего обучения. Эта тема живо обсуждалась в прессе и в обществе, находились публицисты, которые подсчитывали, что и через 200 лет обучение не будет всеобщим, если темпы открытия новых школ не увеличатся в разы. Приводили довод, что можно сэкономить, отказавшись от обучения девочек. Сологуб не мог согласиться с такой постановкой вопроса. Он писал, что женщин нельзя считать бездушным «стадом», и последовательно отстаивал принцип всеобщего обучения. Федор Кузьмич каждый раз болезненно реагировал, когда власти не хотели открывать новый учительский институт, или когда в обществе звучали предложения ограничить для евреев набор в школы, или когда одиннадцатилетних малышей не принимали в учебные заведения из-за плохой подготовки. Он также отмечал связь грамотности в определенных уездах с зажиточностью тамошних крестьян. А между тем из многих губерний приходили известия о недостаточном количестве школ. Часто мужики в деревнях складывались и нанимали недипломированного грамотея, который ходил по домам и учил крестьянских детей чему мог. Если сведения о таких частных школах доходили до полиции, их деятельность прекращалась, а учителя волокли на суд: без позволения начальства и без диплома нельзя было открывать учебное заведение. Самодеятельным учителям назначали штраф в полтинник или рубль, сажать их в тюрьму не решались, но школы уже не возобновляли своей деятельности.

В этих печатных выступлениях роль Сологуба-учителя соединялась с ролью и точкой зрения не столько писателя-декадента, сколько гражданина. Образ Федора Кузьмича еще больше расслаивался. Позже он вспоминал, что литературный псевдоним помог ему во время революции 1905–1907 годов: «Я и свободно печатал, что хотел, не вызывая выговоров начальства, и подписывал имя свое под некоторыми резолюциями, которые были тогда в таком ходу. Начальство, конечно, знало, что я пишу, что Сологуб мой псевдоним, но формально мое имя здесь не участвовало, и оно не вчиняло никаких дел обо мне».