Родник

Родник

Он под горой, среди травы,

Найдешь не без труда.

Лежит кусочек синевы

На дне его всегда.

Июльским, жарким днем не раз,

Злой жаждою томим,

Мальчишкой в полуденный час

Склонялся я над ним.

Смотрел, как в роднике живом

Вскипают пузырьки,

И воду пил, сложив ковшом

Две собственных руки.

Июльский полдень, летний зной

Забыты мной давно.

И, может, тот родник живой

Не вспомнил бы я, но…

В глаза ты посмотрела мне —

И в памяти возник

С кусочком синевы на дне

Тот маленький родник.

Саша, Леня Левинский, Юра Мунтянов и я по-прежнему держались вместе. Вместе гуляли по городу, ходили на танцы, посещали ЛИТО, читали стихи, спорили. К моему мнению друзья относились с вниманием, делали построчные исправления, радовались, когда в результате работы над словом стихи становились лучше. Мне и в голову не приходило, что пройдет несколько лет, и я стану профессиональным редактором, помогу многим молодым талантливым поэтам войти в литературу. А тогда мы с друзьями и на лекциях садились рядом. С гордостью вспоминаю, что нам посчастливилось учиться у П. Н. Беркова, Г. А. Бялого, И. П. Еремина, А. И. Доватура, В. М. Жирмунского, Г. П. Макогоненко, В. А Мануйлова, Е. И. Наумова, З. И. Плавскина, В. Я. Проппа, М. А. Соколовой…

Студенческая братия обожала ректора Александра Даниловича Александрова. О нем ходили легенды. Например, о том, как он на спор, подобно озорному мальчишке, прокатился на «колбасе» трамвая. Или о том, как на Большом Ученом Совете, проверяя наличие присутствующих, изумился: почему скот считают по головам, а членов-корреспондентов – по членам, чем вызвал неприязнь некоторых ученых и особенно – влиятельного академика Фока.

Одно время я обитал в общежитии на Мытнинской набережной. Там студенты рассказывали друг другу байку, как комендант нашел на чердаке матрац – подумать только для каких надобностей!!! Возмущенный комендант поставил об этом в известность свое прямое начальство. Доложили ректору. Александр Данилович не только приказал «не поднимать пыль», но и посоветовал принести на чердак еще один матрац, заметив, что все когда-то были молодыми, молодых надобно понимать и по возможности помогать им.

Запомнился темный осенний вечер. На улице сильный дождь, а в 31-ой аудитории филфака – шумный, яркий, веселый студенческий бал в честь 7 ноября. Вместе с друзьями-первокурсниками спускаемся в холл первого этажа покурить. Между входными дверями стоит дежурный по фамилии Гуч. Его задача – охранять от посторонних наше веселье. Посторонним очень нравились наши девчонки-филологини. Еще бы, ведь они самые красивые в университете! И вдруг мы видим появившегося в дверях человека в темном пальто с поднятым воротником. Видим, как бдительный Гуч пихает его в грудь. «Братцы, да это же ректор!» – завопил кто-то из курильщиков, и мы мгновенно оттащили сокурсника от Александра Даниловича. Наперебой начали извиняться перед ним, а он, отряхивая руками мокрое пальто, добродушно говорил, что не стоит ругать своего товарища, ведь он все делал как надо, и вовсе необязательно всем студентам, тем более – первокурсникам, знать в лицо ректора.

Но было видно, что он доволен нашим горячим заступничеством. «А руки у тебя крепкие!» – улыбнулся он растерянному Гучу. Затем разделся в гардеробе, поднялся на второй этаж, понаблюдал за танцующими студентами и двинулся к выходу. Мы почтительно проводили его до дверей. Всей нашей компании он на прощанье пожал руки.

Интересно и весело жили мы в те годы. Плохо, что стипендия была, что называется, «с гулькин нос»: 290 рублей на первом курсе, 360 – на пятом. Все время хотелось есть, приходилось подрабатывать – разгружать вагоны с овощами, с песком, а в булочных – машины с хлебом. Из-за усталости утром не хватало сил ехать на занятия, неизбежно появлялись «хвосты». Ликвидировать их было не так-то просто. Но молодая бесшабашность, энергия били через край. Иногда – что скрывать! – «сходили с рельс». Зимним днем мы с Володей Пырсиковым пошли на Невский проспект покупать со стипендии мыло. Все бы хорошо, но купленное мыло решено было «обмыть». В результате в полном соответствии со статусом братьев Бражкиных мы остались без стипендий. Что было – то было…

Иногда соученики, дети состоятельных родителей, приглашали нас в гости. Однажды Лена Ященко, девочка из моей группы, сказала, что ее родители будут рады, если я приду к ним домой на обед. Ну разве я мог отказаться! У Лены была роскошная грива рыжих волос. Она начала учиться в нашей группе со второго курса. До этого с родителями жила в Узбекистане. Сергей Диомидович и Антонина Михайловна встретили меня радушно, усадили за красиво сервированный стол, расспрашивали о моей жизни, о родителях, об учебе. Наконец хозяйка внесла вкусно пахнущее блюдо. На моей тарелке оказалась гора риса, мяса и еще чего-то, о чем я не имел ни малейшего понятия. Со всей этой божественной вкуснотищей я без труда справился, вежливо, но с сожалением отказавшись от добавки. В конце обеда Антонина Михайловна спросила: «Ну, как, Боря, тебе понравилось?» – «Отличная каша!» – от души похвалил я ее кулинарное чудо. Эх, знал бы, как я обидел своей похвалой добрую женщину! Как потом мне объяснила Лена, вкушал я тогда вовсе не кашу, а самый настоящий узбекский плов. Назвать плов кашей мог только полный невежда. В этот дом меня пригласили еще всего один раз – на свадьбу Лены с нашим сокурсником Олегом Шарковым. Прошло более пятидесяти лет. Встречаясь по праздникам у кого-нибудь из нас, ветеранов 3-ей русской группы, мы с Еленой Сергеевной непременно вспоминаем о том, как я назвал кашей плов, приготовленный ее мамой.

К девочкам на факультете я относился легко, по-дружески, но внутренне был скован, потому что из-за безденежья не мог позволить себе кого-либо из них пригласить в кино или в музей. В общежитии нравы были значительно проще, там можно было на вечеринке выбрать любую красавицу на танец, а когда провозглашали «белый танец», подпирать стенку не приходилось: количество филологинь значительно превышало мужское «поголовье». Иногда девчата старших курсов просили помочь в написании диплома. Я никогда не отказывался, рассказывал все, что знал. Но помочь было просто, когда дело касалось русской классической или советской литературы. С зарубежной было значительно сложнее, и я наотрез отказывался. Но однажды не устоял перед напором настойчивой студентки с английского отделения. Перед тем, как сесть за написание сочинения о не переведенном еще на русский язык романе Германа Мелвилла «Моби Дик», дотошно выспросил ее об авторе, времени, когда он жил, литературном окружении и, естественно, заставил подробнейше пересказать сюжет книги. Когда узнал, что писатель в ранней молодости был юнгой, всерьез увлекся темой и за две ночи легко написал то, что было нужно. А трудился я в девичьей комнате под настольной лампой, покрытой плотным халатиком. Иногда сбивался с мысли. Да и как не сбиться, когда рядышком – руку протяни – посапывают четыре девицы!

Крайне редко, но случалось, когда я всерьез увлекался соученицами. Но они об этом и не догадывались. К примеру, вряд ли замечала очаровательная Лада мои робкие, обожающие взгляды. Для меня она была недосягаемой богиней.

На факультете появился журналист из Москвы по фамилии Мурзин. Ему было поручено создать новую молодежную газету в далеком Сыктывкаре. Он сумел завербовать моего друга Володю Пырсикова, которому стала невмоготу вечно полуголодная студенческая жизнь. Бражкин старший перевелся на заочное отделение и укатил в столицу Коми. Его приезды на экзаменационные сессии сопровождались веселыми застольями в общежитии. Тут уж он лично принимал «хмельные зачеты» у своих друзей. Неудивительно, что у Володи возникали «хвосты». Но он и не думал унывать, рассчитывая в следующий приезд отделаться от них.

Однажды во время зимней сессии мы шли с ним по коридору филфака. Навстречу шествовала группа ученых, принимавших участие в международной встрече по проблемам изучения классической филологии. Возглавлял шествие Аристид Иванович Доватур, руководивший на нашем факультете кафедрой классической филологии. Был он очень хорошим, добрым человеком, но одиноким, неухоженным. Мы знали, что в 1937 году он был арестован и пробыл в лагерях целых десять лет. Мы почтительно прижались к стенке, но Доватур заметил нас, остановился, взял за руку рослого, представительного Володю и подвел его к коллегам. «Прошу внимания. Хочу представить вам замечательного человека, – серьезно начал он. – Это Вальдемар Пырсиков». Ученые почтительно склонили головы. «Этот человек замечателен тем, что совершенно не знает латыни!» – с улыбкой закончил Аристид Иванович под общий громкий смех. Володя был в крайнем смущении, его лицо и лысина здорово порозовели. Ученые наконец медленно удалились, а мы с другом поспешили по своим неотложным делам.

В 1981 году Володя приехал в очередной раз ко мне в гости. Мы хорошо посидели, а ближе к вечеру неожиданно решили повидаться с Аристидом Ивановичем. Быстро навели справки. Оказалось, он живет в переулке Гривцова, около Сенной площади. На такси быстро домчались до его дома. Жил, вернее доживал, крупный ученый в коммунальной квартире. Неожиданных, незваных гостей принял с искренним удовольствием: «Надо же, не забыли старика, а Вас, Вальдемар, я никогда не забывал, Вы, смею думать, так и не освоили латынь». Вся комната одинокого человека была завалена книгами. Хозяин принес из кухни чайник. Мы извлекли из авоськи большой торт к чаю и не меньше часа провели за разговорами с Аристидом Ивановичем. В следующем году он умер.

Проводы Володи к месту работы всегда были шумными, веселыми. На перроне в ожидании отправления поезда мы слегка прикладывались по очереди к бутылочке, пели песни. И непременно – «По тундре, по широкой по дороге, где мчится скорый “Воркута – Ленинград”…» и «Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой. Глобус крутится-вертится, словно шар голубой…» Однажды морозной зимой буквально за минуту до отхода состава Бражкин старший стащил с меня тонкое демисезонное пальтишко, надел на меня свое теплое зимнее пальто и уже из тамбура крикнул, чтобы я ни в коем случае не замерзал. Поезд ушел, а я остался в большущем, не по росту одеянии. Лишь роскошный меховой воротник был в самый раз. Пришлось на следующий день сдать Володино пальто в комиссионный магазин. Выручки еле-еле хватило на покупку зимнего полупальто.

Володя регулярно присылал мне письма. Как-то я получил от него фоторепортаж о моем торжественном приеме в «Партию убежденных холостяков». Несколько лет я состоял действительным членом этой почтенной организации, но не вытерпел – нарушил устав, женился, а удостоверение, на красной корочке которого значились три крупные буквы «ПУХ», до сих пор храню как важную реликвию. Многие годы мой друг отдал Северу, работая сначала в газете Сыктывкара, а затем на телевидении Магадана. Там он познакомился с выдающимся эстрадным певцом Вадимом Козиным. Узнав от Володи об изданной в 1976 году в Лениздате книге стихов и прозы Анны Ахматовой, Вадим Алексеевич очень захотел ее приобрести. Я немедленно выполнил его желание, а он прислал мне с трогательной надписью свою пластинку старинных романсов и песен.

Отдав щедрую дань Заполярью, Володя перебрался на материк – в родную Пермь, работал на радио, в областной газете «Звезда», с отрядом пермского ОМОНа не раз принимал участие в боевых действиях в Чечне. Об этом свидетельствуют государственные награды. Для меня Володя Пырсиков, мой дорогой Бражкин старший, – один из самых лучших, мужественных людей, с которыми мне посчастливилось повстречаться в жизни. Мы и сейчас с ним перезваниваемся, переписываемся по электронной почте. Но уже давненько ни он, ни я, к великому сожалению, фамилии Бражкин, не соответствуем.

После второго курса мы снова уехали в Северный Казахстан на уборку урожая. Работали в тех же местах, но не в Ленинградском, а в Чкаловском районе, на полевых станах зерносовхоза имени Ильича. Как и в прошлом году, сначала нас использовали на самых разных работах.

…Мы загружали двукрылый самолет большими мешками с каким-то вонючим веществом, которое пилот распылял над полями. Чтобы не отравиться, нам выдали респираторы. Пока самолет был в воздухе, мы пластом лежали на земле. Но вот он приземляется, и мы опять впрягаемся в тяжелую работу. Вечером с трудом добрались до совхозной столовой. Руки, ноги, плечи, спина, поясница налились непривычной тяжестью, требовали отдыха.

На следующий день самолет с раннего утра отправился на поиски Юры Максимова. Он учился в нашей третьей русской группе. Найден он был на степной дороге полуживым. Как потом выяснилось, накануне поздним вечером Юра гулял с девушкой Лидой. Они оказались далеко от центральной усадьбы совхоза. Сзади раздался шум мотора. Ехал грузовик. Толстые жерди, закрепленные перпендикулярно бортам для размещения большего груза сена, в непроглядной темноте были не видны. В последнее мгновение Юра успел оттолкнуть девушку в сторону, а сам попал под страшный удар жердины. Шофер лишь прибавил газ, и грузовик умчался вдаль…

Вдвоем с Валерой Новиковым внесли Юру на носилках в санитарный самолет. Открыв глаза, он лишь слабо улыбнулся нам на прощанье. Самолет взял курс на Кокчетав. В областном центре наш товарищ скончался. Травмы оказались, как говорили врачи, несовместимы с жизнью…

На полевом стане возле длиннющего зернового тока под открытым небом наша бригада поселилась в двух небольших вагончиках. Девочки – в дощатом, а парни – в хлипком фанерном. Снова я работал и мотористом, и рабочим на току. Физически сильные Саша Лущик, Валера Новиков, Володя Чигиринов, Федя Флягин, Игорь Бузинов не знали усталости, подбадривали друг друга шуткой, трогательно опекали девчонок. Когда изредка выдавалась свободная минута, Саша скрывался за буртом пшеницы, доставал блокнот и писал стихи. Писал он и поздно ночью при свете коптилки или карманного фонарика. В такие минуты мы старались ему не мешать: рождались стихи и песни о нас, о нашей работе, о целинном братстве, о бескрайней казахской степи.

Вечер бьет голубым копытом

О дорожную черную стынь.

Горьковатым, далеким, забытым

Пряно пахнет степная полынь.

Месяц – тоже степняк полудикий,

Узкоглаз, кососкул, смуглолиц,

Слышит битвы победные крики,

Ржанье диких степных кобылиц.

В бой выходят ковыльные рати,

Ветер звездные строит полки,

И плывут облака на закате,

Как забытых кочевий дымки.

Кружит коршун над степью несмело,

Унося в безъязыкой тоске

То, что степь рассказать мне хотела

На гортанном своем языке.

Жаль, рядом с нами не было Леньки Левинского. Он попал в другую студенческую бригаду, которую возглавлял наш новый товарищ Яша Гордин. Иногда на полевой стан приезжал на мотоцикле с коляской Василий Васильевич Гербач. Он опять руководил всеми бригадами Ленинградского университета.

Невдалеке от наших вагончиков стоял еще один, в котором находилась «резиденция» бригадира 2-й тракторно-полеводческой бригады дяди Саши Ломанова. Вместе с ним жила и его жена, тихая незаметная женщина. Она исполняла обязанности нашей поварихи. Дядя Саша, необыкновенно подвижный человек небольшого роста, из бывших зэков, виртуозно ругался матом к делу и не к делу. У него был старенький мотоцикл. Он возился с ним целыми днями. Как правило, дряхлая машина заводилась с большим трудом. Воздух содрогался от противного рева. Наездник делал несколько кругов, затем мотоцикл недовольно чихал и вовсе замолкал. Дядя Саша, озабоченно матерился, что-то подкручивал и безуспешно пытался его реанимировать. Продолжалось это довольно долго. Наконец с громкими матерными воплями бригадир поднимал мотоцикл над головой и швырял его на землю. От бедной машины отлетали какие-то детали, а дядя Саша отправлялся в свой вагончик. Приведя нервы в порядок, он принимался за разборку-сборку своего железного коня. К нам он относился уважительно, видел, что мы работаем от зари до зари. Меня он отличал особо. И не только за работу, но и за то, что однажды я его убедительно изощренным флотским матерком попросил не пользоваться при девочках ненормативной лексикой. Изо всех сил он старался выполнять мою просьбу, но не всегда это ему удавалось.

В сентябре, накануне моего дня рождения, Саша Лущик, Валера Новиков и я на совхозном грузовике укатили по ровной степи в недалекую РСФСР за водкой, поскольку в Казахстане свирепствовал во время уборочной кампании сухой закон. В каком-то поселке мы купили несколько бутылок водки, «сняли пробу» и собрались в обратный путь. Однако шофер где-то умудрился так нализаться, что пришлось его загрузить в кузов под присмотр Новикова. Мне пришлось сесть за руль.

Едва выехали в степь, как сидящего рядом со мною в кабине Лущика развезло, он стал отнимать у меня рулевое колесо. С трудом убедил я его заняться переключением скорости. Кончилось тем, что мотор заглох. Решили, что дело в свечах. Я нажимал на стартер, а Саша проверял по очереди все свечи. Каждый раз его ощутимо дергало током. Мотор молчал. Был поздний вечер. На наше счастье невдалеке проезжал случайный грузовик. Мы дружно замахали руками. Водитель посоветовал подождать, пока наш шофер придет в себя, но мы упросили его сейчас же помочь нам. Машина завелась, в полночь мы приехали на центральную усадьбу совхоза, занесли шофера в его дом и с песнями отправились на свой полевой стан.

Самым ярким воспоминанием о дне рождения в памяти осталась песня, которую сочинил Саша Лущик на мотив «Фонариков». В этом тексте-шарже мой друг зарифмовал всю тогда еще не длинную мою биографию:

Когда Друян на этом свете появился

И первый раз свои пеленки замочил,

Он не ходил в кабак, и не курил табак,

И никого он, кроме мамы, не любил.

Когда под стол ходить пешком он научился,

То в моряки на Балтику попал.

Он был лихой матрос и службу славно нес,

Когда на камбузе в компоте штормовал.

Он важно клешами утюжил мостовые, —

Мол, деньги есть, а мне на прочих наплевать.

А вечерком Борис на три ступеньки вниз

Катился с женщинами юность пропивать.

Но жизнь подобная наскучила Друяну,

О тихой гавани наш Боря затужил.

И, позабыв кабак, он поступил на фак

И филологию, как женщин, полюбил.

И вот уже Борис Друян второе лето

На целине работает как черт.

Он как припомнит флот – так весь аванс пропьет,

Но не побил еще он Лущика рекорд!

Было форменным мальчишеством казаться забубенными любителями спиртного или просто походить на героев Ремарка, которые запросто опрокидывали двойной кальвадос. Мы и не знали тогда, что двойной кальвадос – мизерная для русского человека порция.

По правде говоря, сам Саша Лущик был большим любителем спиртного. Мне было действительно куда как далеко до его «рекорда»! Спустя несколько лет после окончания университета до нас с Леней Левинским дошли слухи, что наш друг по распределению работал в школе в дальнем ауле где-то в Средней Азии. Его жена Тоня с маленьким сынишкой осталась в Ленинграде. Школьники его обожали, но из-за пристрастия к алкоголю он был вынужден покинуть мусульманское селение. Поселился Саша в Севастополе, работал в заводской многотиражной газете. Однажды собрал все написанные стихи и «навалом» представил рукопись в Симферопольское книжное издательство. Там скорее всего не придерживались принципа: «Талантам надо помогать, бездарные пробьются сами». Стихи Саше завернули. Состояние его можно только представить. Вскоре на территории завода он оказался под колесами маневрового паровоза…

На первом курсе Саша Лущик написал поистине пророческое стихотворение и посвятил его мне. Автограф сохранился в моем архиве:

Боре Д.

Ночи, ночи – с черной гривой кони.

Только знает сердца жаркий кнут,

Как грустят по мне твои ладони

И глаза отчаянно зовут.

Может, так вот где-то на рассвете

Талых вод холодная рука

Обожжет тоской о знойном лете

Голые колени лозняка.

Ночи, ночи – с черной гривой кони,

Жизни вы не сбросите узду,

Если я на трудном перегоне

Под копыта мертвым упаду.

3 апр. 57 г.

В 1979 году мы с Леней Левинским в Ленинградской газете «Ленинские искры» опубликовали три целинных стихотворения Саши Лущика, предпослав им небольшую заметку о нашем друге. Затем была солидная публикация стихов Саши в журнале «Аврора». Номер с Сашиными стихами мы принесли Тоне. Мальчик уже вырос и очень был похож на своего талантливого отца.

…Внезапно наступили холода, пошли дожди. Наш фанерный вагончик продувался насквозь, мы здорово замерзали, чихали, кашляли. И совхозники, и студенты работали на пределе сил, надо было спасать урожай. Особенно тяжко приходилось девочкам. Наравне с парнями трудились Рая Демина, Рита Климова, Ада Мартынюк, две Ирочки – Плестакова и Санькова, Таня Силаева…

Незадолго до нашего отъезда бригадир дядя Саша Ломанов подошел ко мне и сказал, что он написал на меня характеристику. Я не мог сдержать улыбки, мол, зачем она мне? Но дядя Саша все же вручил мне написанную от руки характеристику. Она была заверена совхозной печатью. Храню этот трогательный документ, написанный от всего сердца рукою полуграмотного человека как дорогую реликвию. Горжусь сочинением дяди Саши не меньше чем медалью «За освоение целинных и залежных земель».

Характеристика.

Дана студенту Друяну Борису Григоровичу втом что он действительно роботал во 2-й тракторной полевоческой бригади мотористом карбюраторных и дизельных моторох. тов. Друянов Б. Г. довольно освоил технику всех марок двигателей выше указаных. За яго перебувание во 2-й тракторной полевоческой бригаде з 3-го августа по 13 октября 1958 г. ни одной аварий небило, соблюдал правила тенического ухода за моторами. Он оказал большую помочь ни только бригаде и в целом совхозе. Нищитаясь з большой трудностю непогоды тов. Друян Б. Г. стоял на своем посту твердо и уверено чесно и справедливо дело чести и славы. где за его роботу оценил бригадир 2-й тракторной полевоческой бригады тов. Ломанов вынос перед бригадой за достигнутую роботу благодарность

13/Х-58 г. бригадир Ломанов

…На Васильевском острове построили новенькое общежитие для студентов. Туда поселились и мы с Леней Левинским. Жили мы с ним в разных комнатах. Во многих комнатах жили иностранцы, и советские студенты должны были им помогать осваивать русский язык. В первый же день я зашел в свою комнату и увидел маленького худенького китайца, который почтительно встал и с улыбкой произнес: «Здластуйте!». Я поздоровался, протянул руку, назвал себя и спросил, как его зовут. Имя его оказалось из трех частей, средняя состояла из одной буквы «Ю». Я сказал, что отныне буду его звать просто Ю. Он радостно закивал головой. Кто-то меня вызвал в коридор, вернулся я через несколько минут. Мой новый сосед снова встал и, так же, улыбаясь, произнес: «Здластуйте!» «Может, он меня с первого раза не запомнил?» – подумал я и четко назвал свое имя. Однако все повторилось и в следующий раз, когда мне надо было ненадолго выйти из комнаты. Пришлось дать ему первый урок. С тех пор я стал для него терпеливым учителем, непререкаемым авторитетом. В то время обострились отношения между СССР и Китаем, чуть не каждую ночь проходили в общежитии собрания китайских студентов. В комнате нас было четыре человека. Лишь только мы укладывались на ночь, как раздавался осторожный стук в дверь: вызывали нашего Ю. В конце концов мне это надоело. Услышав стук, я швырял в дверь ботинок и приказывал Ю не вставать с кровати. Но китайская дисциплина брала верх над уважением ко мне: Ю быстренько одевался и выскальзывал из комнаты.

Одно время жил с нами и албанец по имени Кемаль. Был он улыбчив и доброжелателен. К сожалению, в результате резкого обострения отношений между нашими странами всех албанских студентов режим Энвера Ходжи отозвал на родину. Доходили скупые сведения, что их участь была трагичной. Со слезами прощаясь со мной, Кемаль настойчиво просил принять от него на память подарок – новый пиджак.

Жил в нашей комнате и студент отделения журналистики монгол Цэрэндаш Намсрай. Был он развитым, ироничным человеком, прекрасно говорил по-русски. Когда ко мне заглядывали однокурсницы, он протягивал руку, склонял свою большую голову, коротко и многозначительно произносил: «Намсрай». Девочки в растерянности глядели на меня, не понимая, как им надлежит реагировать. Я успокаивал их, уверяя, что это вполне приличное монгольское имя. Но он-то отлично все понимал и с удовольствием раз за разом повторял обряд представления девочкам. Однажды во время такого спектакля присутствовал Леня Левинский. Его реакция была мгновенна: «Ты Намсрай-то Намсрай, но не срай на нам!»

К монголу часто приходили письма с родины. На конвертах были наклеены большие красивые марки и значилось слово «Шуудан». Намсрай мне объяснил, что слово это в русском переводе – почта. Слово мне понравилось, и я часто повторял: «Шуудан, шуудан!» Тогда Намсрай написал на листе бумаги несколько слов. Я их расставил в определенном порядке, они приобрели какое-то особое звучание, и я заучил их, как стихотворную строку. Мой монгольский приятель восхитился моими способностями и попросил произнести эти слова, когда его навестит однокурсница-землячка. Не ожидая подвоха, я так и сделал. Девушка пулей выскочила из комнаты. Как оказалось, среди этого словесного набора единственным приличным словом было слово «шуудан». Монгол смеялся. Ну не драться же было с ним! Впрочем, однажды я едва избежал его крепких кулаков. В каникулы Намсрай съездил на родину, а когда вернулся, в комнате стало чем-то неприятно попахивать. Не помогала вечно открытая форточка. Когда мои соседи куда-то ушли, я пригласил Леню Левинского, и мы тщательно обследовали комнату. В шкафчике Намсрая обнаружили подозрительное мясо, нарезанное длинными тонкими ломтиками. Мы его тут же выкинули в помойное ведро на кухне, а комнату проветрили.

Намсраю я, конечно же, рассказал о нашем поступке. Он был взбешен, что-то кричал по-монгольски и потрясал кулаками. Я не на шутку испугался его гнева. Для нас злосчастное мясо давно потеряло свою свежесть, а для Намсрая, как оказалось, вяленая строганина – самое настоящее национальное лакомство. Гнев Намсрая быстро прошел, я был прощен.

После окончания Университета мой монгольский приятель сделал головокружительную карьеру: был собственным корреспондентом главной газеты страны «Унэн» в Москве, затем переведен в ЦК Монгольской Народной Революционной партии, работал заведующим отделом, а вскоре стал членом Политбюро, секретарем ЦК. К каждому советскому празднику он присылал мне поздравления на больших красивых открытках. Начались перестроечные времена, и Намсрай пропал из виду…

На моей прикроватной тумбочке, под подушкой всегда лежали пачки листов со стихами тех, кто занимался поэтическим творчеством. Я исправно читал и выносил свой «приговор». Далеко не всегда мое мнение совпадало с мнением авторов, рождало высказанные и молчаливые обиды. Но я уже тогда знал: честные, нелицеприятные суждения идут лишь на пользу молодым стихотворцам, пытающимся оседлать Пегаса. Зато какое удовольствие было слушать и читать вполне профессиональные стихи Саши Лущика, Лени Левинского, Юры Мунтянова, Яши Гордина!

Яша поступил на филфак после службы в армии на Дальнем Востоке. Не в пример многим из нас он прекрасно знал литературу. Еще бы, рос Яша в интеллигентнейшей семье, получил прекрасное домашнее образование: отец его был известным литературоведом и пушкинистом, мать – писательницей. Небольшого роста, суховатый, крепкий, он и стихи писал крепкие, мужественные:

Я помню, как солдаты били вора

У автобата, между двух машин.

Без суеты, без лишних разговоров,

Спокойно и добротно – от души.

Среди других неписаных законов

Есть и такой: увидишь вора – бей!

Он не кричал, он лишь хрипел суконно

И хлюпал под ударами ремней.

Я помню, как солдаты били вора.

Песок под ним был тяжело багров.

И он хрипел. И вязко, и нескоро,

С песком мешаясь, застывала кровь.

Довольно часто мои друзья собирались в моей комнате, читали стихи, потребляли водочку, а бутылки складывали под мою кровать. Когда они стали позвякивать под грузом моего совсем не тяжелого тела, мы их отнесли в пункт приема стеклянной тары. На вырученные деньги купили мне зимние суконные ботинки. Их тогда называли «прощай молодость». Китаец Ю пришел в восторг и вслух выстраивал логическую цепочку событий, которых был свидетелем: поэты пишут стихи – приходят к Боре – читают стихи – пьют водку – прячут бутылки под кровать – сдают бутылки – у Бори новые ботинки!

Нет, не случайно на титульном листе книги стихотворений «Пространство», изданной в 1972 году, Яша Гордин начертал: «Милому Боре – собутыльнику и союзнику в той и этой жизни. Твой Я. Г.» Частенько он навещал меня вместе с потрясающе талантливым Витей Соснорой, который в те годы работал слесарем на заводе. Никогда не забывали они вместе с бутылочкой принести какой-нибудь еды, чтобы я не оголодал. Уже тогда Виктор писал такие стихи, что каждую букву, каждый звук хотелось «пробовать на вкус».

И для Яши, и для Вити всегда была гостеприимно открыта дверь в комнату, расположенную напротив моей. Там обитали филологини, по уши влюбленные в их стихи. Девичью комнату мы называли курятником, а девочек соответственно ласково – курицами. Они на это совсем не обижались, устраивали у себя веселые посиделки. Соснора, запрокинув голову, нараспев читал новые стихи из древнерусского цикла.

В белоцерковном Киеве

такие

скоморохи —

поигрывают

гирями,

что калачами-крохами,

окручивают лентами

округлых дунек…

И даже девы бледные

уходят хохотуньями

от скоморохов,

охают

в пуховиках ночью,

ведь ночью очень плохо

девам-одиночкам.

Одним,

как ни старайся,

тоска, морока…

И девы пробираются

к ско —

морохам.

Зубами девы лязгают

от стужи.

Ночи мглисты.

А скоморохи ласковы

и мускулисты,

и дозволяют вольности…

А утром,

утром

у дев уже не волосы

на лбу,

а кудри

окутывают клубом

чело девам,

у дев уже не губы —

уста рдеют!

Дождь сыплется…

Счастливые,

растрепанные,

мокрые,

смеются девы:

«В Киеве

такие

скоморохи!»

Яша читал то эпиграмму на своего друга, то смешной стишок о нем, в котором были такие строчки:

Очень обижен Соснора,

Сморщенной мордой грустит:

«Что же, проклятие, снова

Нечего нам закусить?!»

А Леня Левинский адресовал Яше двустишие, переиначив строку из «Василия Теркина»: «Нет, ребята, я не Гордин, / Я согласен на медаль».

Никто ни на кого не обижался за дружеские пародии, подначки. Было шумно, весело, хмельно, звучали стихи, песни – и широко известные, и собственного сочинения. Как же нам было обойтись, к примеру, без песни Яши Гордина, уже много повидавшего и испытавшего?

Лишь в выигрыш веря, а так ни во что,

Один другого угарней,

При свете огарка рубились в очко

Четыре обугленных парня.

Играли на всё – на обман, на авось, —

Палатку слегка трепало, —

Играли на деньги, играли «на гвоздь»[1],

Играли на что попало.

И ночь уходила – бочком, бочком,

Чуть дергались крылья палатки,

А уголовники дулись в очко

На столике низком и шатком.

Память моя, ты прямее багра!

Я тоже из тех, кто играет.

Нас всех на заре поджидает игра,

Но масть у меня – другая.

Не было в те времена никаких магнитофонов. Были мы молоды, еще во многом наивны, безоглядно доверчивы, что называется – душа нараспашку. А душа требует песен, «потому что мир без песен тесен». Вот мы и пели.

Особой популярностью пользовалась сочиненная Витей Соснорой песня, сегодня, к сожалению, подзабытая:

Летел Литейный в сторону вокзала.

Я шел без шляпы и без башмаков.

Она, моя любимая, сказала,

Что я окончусь в дебрях кабаков.

Ушел я круто – пока, пока!

Прямым маршрутом

По ка-ба-кам.

Сижу и пиво желтое солю.

Официант! Сто пятьдесят! Салют!

Она была труслива, как лягушка,

И холодна, как в стужу винегрет,

Она хотела для постели мужа,

А днем меня хотела для бесед.

Ушел я круто – пока, пока!

Прямым маршрутом

По ка-ба-кам.

Сижу и пиво горькое солю.

Официант! По маленькой! Салют!

Кабак гудит, как зала ожиданья,

Хоть ожидать мне нечего давно.

Все, что болит, конечно, перестанет,

Все промелькнет, как кадр из кино.

Ушел я круто – пока, пока!

Прямым маршрутом

По ка-ба-кам.

Сижу и пиво желтое солю.

Официант! Четыреста! Салют!

Шатаясь, как устои государства,

Я выхожу один из кабака.

Я пропил всё – и бобочку, и галстук,

А память о любви – наверняка.

Ушел я круто – пока, пока!

Прямым маршрутом

По ка-ба-кам.

Сижу и пиво горькое солю.

Официант! Полбанки! Салют!

Эта лихая, озорная песня нам всем очень нравилась. Особенно небезопасные в те годы слова: «Шатаясь, как устои государства». Вкусно пели, со смаком!

Первая книга стихотворений Виктора «Январский ливень» вышла в 1962 году с предисловием Николая Асеева. На ней – дорогая для меня надпись: «Боре Друяну книгу, созданную в его 99 комнате. Соснора. 10.ХII.62»

О судьбе одной из обитательниц курятника стоит рассказать хотя бы вкратце. Рита Климова училась на болгарском отделении. Была она маленького роста, рыжеволосая, веснушчатая. После окончания университета работала в одном из НИИ в отделе переводов. В застойные годы Рита не только читала запрещенные книги Солженицына, Авторханова. Даниэля, Зиновьева, Максимова, но и распространяла их среди знакомых. КГБ не составило труда вычислить источник распространения крамолы. Риту арестовали поздней осенью 1982 года, допрашивали, устраивали очные ставки, она целых полгода просидела во внутренней тюрьме КГБ на улице Воинова. Там Рита особенно страдала от обострившейся тяжелой болезни почек, но получить с воли необходимые лекарства не разрешалось. Состоялся суд. Приговор гласил: 8 месяцев лишения свободы и 4 года ссылки. Ее отправили на поселение в Сибирь, за Нерчинск – на далекий Казаковский промысел, куда можно было добраться только на двукрылом самолетике. На месте ее встречали вооруженные солдаты с овчаркой, ведь они были предупреждены, что прибывает к ним государственный преступник. Когда увидели маленькую Риту, с хохотом повалились на землю. В поселке ее определили работать на механическом складе. Вскоре она дала знать о себе. Друзья отправляли Рите деньги. На обороте квитанций я коротко писал: «Курице на пшено».

После освобождения она не имела права жить в Ленинграде. С трудом ей удалось обосноваться в Луге, где жили ее родители и сестра. В стране началась перестройка. Наша одногруппница Галя Анопченко, работавшая тогда на телевидении в знаменитой программе «Пятое колесо», организовала сюжет о Рите. С микрофоном в руке она буквально ползала за Ритой по грядкам клубники. Интервью получилось не только необычным по форме, но и очень интересным. Вскоре Рите разрешили вернуться в Ленинград. С большим трудом ей удалось получить комнату в коммуналке.

На очередном дне рождения старосты нашей студенческой группы Саши Ходорова была и Рита Климова. В приветственном стихотворении я в шутливой форме упомянул всех наших девочек, не забыв и дорогую всем нам Курицу:

С Ритой Климовой, ребята,

Чокнуться приятно мне.

Жаль, что Курицу когда-то

Упустил на целине…

Как горько, как печально, что Рита рано ушла из жизни. Безусловно, на это повлияло и ее заточение. Всякий раз, когда мы собираемся вместе, обязательно вспоминаем добрыми словами тех, кто уже никогда не будет с нами, еще живущими. И среди них – при жизни одинокую, добрую, улыбчивую Риту, чья судьба была так безжалостно изломана…

Незаметно подкрались государственные экзамены. Мы с Леней Левинским готовились к ним вместе. Опасались лишь экзамена по русскому языку. А он уже на носу. Помнится, сидим в моей комнате, перед нами веером – экзаменационные билеты. Многое нам непонятно, особенно по истории языка, невыразимо скучно, тоскливо. Делаем перерыв. Я выхожу из комнаты и вижу третьекурсницу Дину Шулаеву. Она живет в комнате вместе с Адой Мартынюк, которая как-то обмолвилась, что Дина по всем предметам имеет лишь пятерки. Останавливаю ее, прошу на минуточку зайти к нам. Лишь только за ней закрывается дверь, поворачиваю в замке ключ, прячу в карман и ласково говорю, что выпущу ее лишь после того, как она даст нам с Леней консультации по всем вопросам в билетах по русскому языку. Дине ничего не остается, как принять «ультиматум». Она действительно прекрасно знала предмет и к тому же обладала прирожденным педагогическим даром. Конечно же, за один «сеанс» нечего было и думать обучить нас всем премудростям истории языка, пришлось ей еще пару раз вплотную заняться устранением пробелов в наших головах. Благодаря ее усилиям мы успешно сдали этот экзамен.

Через два года, в начале сентября, по делам я зашел на родной филфак и увидел Дину. Она как раз окончила учебу в университете и поступала в аспирантуру. Она не смогла и на этот раз отказаться от приглашения посетить мое скромное жилище в коммунальной квартире. И вот уже пятьдесят лет я ее не отпускаю от себя.

На пятом курсе зимою 1961 года меня и Лёню Левинского пригласил на работу в Михайловское директор Пушкинского заповедника Семен Степанович Гейченко. За нас порадовались преподаватели кафедры советской литературы, особенно руководитель наших дипломных работ Евгений Иванович Наумов. Мы съездили в заснеженное Михайловское, побродили по местам своей будущей работы, где все дышало Пушкиным, почаевничали с Гейченко у него дома, даже приглядели избу, где намеревались жить, и вернулись в Ленинград в счастливой уверенности, что нас ждет увлекательнейшая работа. Планы строили, конечно же, грандиозные. Госэкзамены сдали успешно, на «отлично» защитили дипломные работы: мой друг – по творчеству Владимира Луговского, я – по поэзии Вадима Шефнера.

Злой рок ударил нас неожиданно и наотмашь. Оказалось, путь в Михайловское нам категорически заказан. Непреодолимой стеной встали на нашем пути межведомственные барьеры: Пушкинский заповедник находится в ведении Министерства культуры, а нас, грешных, распределяют по ведомству Министерства просвещения. Все это строго и немногословно изложил нам заведующий отделом кадров ЛГУ Катькало. Мы были обескуражены. Как же так? Ведь мы не дезертиры какие-нибудь, нас пригласили на хорошую работу, родная кафедра радуется за нас. Где же справедливость?

Вот за этой справедливостью мы и кинулись к ректору Александру Даниловичу Александрову. Мы с Лёней верили, что Александр Данилович заступится за нас. Подкараулили его около входа в главное здание университета. Ректор внимательно нас выслушал и с ироничной улыбкой произнес убийственную фразу: мол, негоже замечательным специалистам сдувать пыль с томов Пушкина, надо ехать туда, куда определит Катькало.

Увидев наши несчастные лица, Александр Данилович уже серьезно сказал, что этот межминистерский вопрос не может решить даже он, ректор, и посоветовал съездить в Москву и попытаться самим в двух инстанциях уладить проблему.

Долго стояли мы с другом на гранитной набережной и прикидывали все «за» и «против». Мимо нас несла свои воды равнодушная к нашим заботам Нева. В конце концов, решили: дело наше правое, оно непременно должно «выгореть», ведь во главе Министерства культуры стоит член Политбюро ЦК КПСС Екатерина Фурцева, уж она-то нас, таких ценных кадров, не упустит! Взяли для меня у Яши Гордина «в долг без отдачи» деньжат на билет и отправились в столицу нашей Родины.

Как же мы были разочарованы, когда узнали, что наша главная надежда – Фурцева – находится в зарубежной поездке! Нам ничего не оставалось, как направить свои стопы в Министерство просвещения, где нас тут же (в это трудно сегодня поверить!) принял сам министр. Разговор был долгий, трудный и неформальный. Наконец, министр твердо подвел черту: мы ему очень понравились, таких в его ведомстве не так уж много, и он сделал бы несусветную глупость, отпустив нас в чужое министерство. И – всё. Точка! Дружески пожал нам руки и проводил по ковровой дорожке до дверей кабинета.

Растерянные и мрачные вернулись мы в Ленинград. На факультете нам искренне сочувствовали. Но оказались и недоброжелатели. В университетской многотиражке появился едкий материал под заголовком «Мы были у министра», где досталось и нам с Лёней, и другим таким же горемыкам-неудачникам.

А между тем распределение уже закончилось. Пока мы с другом боролись за право работать в Михайловском, все приличные места уже оказались занятыми, и нам достался лишь далекий Сахалин. Об этом с видимым удовольствием сообщил всесильный кадровик. И все же в нашем случае он оказался не таким уж всесильным. О нас помнил ректор. Он вызвал Катькало и настоятельно попросил подыскать для нас что-нибудь поближе. В результате нас с другом направили в Новосибирск.

Перед отъездом мне пришлось срочно прописаться в родную комнату на Измайловском проспекте. Для этого необходимо было получить письменное согласие брата невестки. С братом проблем не было, а вот Вера не сразу решилась на этот шаг, а решившись, потом многие годы не уставала напоминать о своем благородстве. Старая паспортистка тетя Лена привела меня к начальнику районного паспортного стола, объяснила ситуацию, рассказала о моих родителях, которых хорошо помнила. Строгий начальник внимательно выслушал ее и поставил свою разрешительную подпись.

В Новосибирске мы прямо с вокзала направились в областной отдел народного образования. Там нас какой-то чиновник встретил доброжелательно, сказал, что ленинградцев в Сибири очень любят, он предлагает нам работу в красивейших местах, где есть хорошие школы, рыбалка, леса, охота. Однако выяснилось, что должны мы отправиться в разные районы, а для нас расставание было немыслимо. Чиновник нахмурился, но пообещал подыскать приемлемый вариант и попросил зайти к нему через два-три дня. Он тут же кому-то позвонил и сказал нам, что переночевать мы можем в Институте усовершенствования учителей.

Медленно шли мы по центральной магистрали города – Красному проспекту. Настроение было ниже среднего: сможет ли чиновник направить нас вместе на работу? Справа на большом здании увидели вывеску, свидетельствующую, что здесь находится Обком КПСС. Не раздумывая, вошли в вестибюль, попросили дежурного направить нас в отдел печати.

Хозяин кабинета по фамилии Рукин встретил нас словами, которые мы слышали не более часа назад: «Это хорошо, что вы из Ленинграда, мы, сибиряки, ленинградцев любим». После получасовой беседы он сказал, что если мы согласимся, он отправит нас в районный центр – город Чулым в редакцию местной газеты «За коммунизм!». Выехать туда можно в любой удобный для нас день, там как раз нужны два журналиста, а он позвонит редактору газеты. Конечно же, мы были согласны. То, что мы направлены по распределению в областной отдел народного образования, не имеет значения: Областной комитет партии вправе направить нас на работу туда, куда считает нужным.

Весело переговариваясь, мы разыскивали местонахождение Института усовершенствования учителей, где нам предстояло переночевать. По пути заходили в продовольственные магазины. Увы, полки были пусты, вернее, на них стояли банки с маринованной свеклой и еще что-то малосъедобное. Хорошо, что в булочной сумели затовариться.

В институте у какого-то начальника на двух противоположных стенах висели большие портреты Маркса, Энгельса, Ленина и… Пушкина. Александр Сергеевич, по всей видимости, занял место развенчанного Сталина. В самом деле, нельзя же было оставлять в одиночестве Владимира Ильича, на которого с противоположной стены смотрели Маркс и Энгельс! Вот исключительно для симметрии и определили к нему в компанию Пушкина: он тоже при роскошной растительности на лице, да к тому же его образ как никакой другой уместен в храме учителей.

В нашем распоряжении оказался спортивный зал с толстыми пыльными матами и больше ничего. Ну что ж, нам не привыкать, поди, не из графьев.

Утром решили, что никогда не простим себе, если не побываем в Академгородке. На каком-то автобусе довольно быстро туда добрались. Удивительно, но слово «ленинградцы» тогда действовало магически. Совершенно незнакомые люди приглашали к себе домой, показывали все, что тогда было уже построено и еще строилось, рассказывали, что благодаря академику Лаврентьеву в первую очередь возводятся корпуса для научных исследований и добротные жилые дома для сотрудников. Мы были поражены, что партийная и советская власть размещены в обыкновенном бараке. Пригласили нас и в Институт, где математическими методами расшифровывали язык майя. Усталые, вернулись в город, снова переночевали в гостеприимном Институте усовершенствования учителей и дневным поездом отбыли в Чулым.

Без раскачки пришлось включиться в работу. Лёню, как члена партии, назначили заведующим отделом писем, меня – корреспондентом. Газетная поденщина не знает отдыха, беспрерывно необходимы материалы – и серьезные статьи, очерки, и крохотные информационные материалы о жизни города и района. На попутных машинах, а то и на впряженных в розвальни лошадях мотались в командировки в ближние и дальние совхозы – Иткульский, Кабинетный, Ужанихинский, Чикманский, Серебрянский… Писали о людях деревни, труде полеводов, механизаторов, животноводов, врачей, учителей… Перед тем как придти в правление совхоза для беседы с начальством, взял за правило встречаться в поле или на ферме с рядовыми людьми. Не стеснялся спрашивать о том, в чем мало или совсем не понимал. И люди в ответ «раскрывались», откровенно рассказывали все, что знали. Блокнот распухал от живых фактов, в правлении меня уже нельзя было при помощи цифири ввести в заблуждение. Сибиряки – народ хороший, душевный. Наперебой приглашали на ночевку. В избе выставляли на стол все, что могли: картошку, капусту, яичницу с салом, кашу, молоко. Если не было водки – самогон. Но я сказывался больным печенью и от мутноватого напитка отказывался. На ночь, не слушая возражений, укладывали на хозяйскую кровать, а вся семья располагалась на печи и на широких лавках.

Однажды зимой приехал в совхоз «Кабинетный». Я уже знал, что в середине тридцатых годов здесь работал начальником политотдела Дмитрий Шепилов – тот самый, «примкнувший» к «антипартийной группе Молотова, Кагановича и Маленкова». Вся четверка пять лет тому назад была изгнана со всех высоких государственных постов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.