Глава третья «САМОМНЕНИЕМ Я ВОВСЕ НЕ ЗАРАЖЕН»

Глава третья

«САМОМНЕНИЕМ Я ВОВСЕ НЕ ЗАРАЖЕН»

           Бледна и сурова,

Столица гудит под туманною мглой,

          Как моря седого

                Прибой.

Возвращение в Петербург. — Роман «Тяжелые сны». — Встреча с Гуревич. — Декаденты-гимназисты. — Литературные связи. — Одолевающий Эрос. — Пропавшая шапка Мережковского

Главный литературный итог десяти лет провинциальной службы Тетерникова — роман «Тяжелые сны», над которым писатель работал с 1883 по 1894 год и потом еще, переехав в Петербург, вынужден был его дорабатывать, чтобы обойти цензурные условия и учесть замечания журнальной редакции. Сюжет романа таков. Учитель гимназии Василий Маркович Логин хочет организовать в своем маленьком городке общество взаимопомощи, каждый участник которого дарил бы другим свой труд бесплатно — один бы шил сапоги, другой давал уроки, третий делился бы с нуждающимися еще чем-нибудь из необходимого. Но начальство усматривает в этих планах опасность антиправительственных сборищ. Разрешение на открытие общества получить не так-то просто, и сам герой в глубине души не верит в свою идею. Городишко, где должно зародиться общество, — самый дрянной: девушки здесь нарочно купаются голыми в открытых местах реки, чтобы за ними было удобнее подсматривать мужчинам, мальчишки, играя в суд, назначают наказание поркой — и тут же, при девочках, приводят его в исполнение. И дам, и мужчин занимают самые пошлые и глупые сплетни. Нет никакого просвета в этой богом забытой глухой дыре.

Порой Логину являются мечты о любви. Ему кажется, что он влюбился в Клавдию — страстную и мятежную, нелюбимую дочь в семье, — но их характеры слишком похожи, а обманывать себя эти двое не хотят и не могут. Логина должна успокоить иная женщина — олицетворение лучшего его начала, спокойная и мудрая, стойкая перед бедой Анна Ермолина. В главном герое сосуществуют противоположности, ощутимо реальным представляется ему собственный двойник, труп, лежащий в его постели. Логин щупает подушку рукой — никого нет. Он ложится в постель и сразу же занимает место мертвеца — видит самого себя стоящим над своей кроватью. Сон и явь путаются, Логин ищет улики, оставленные бредовыми видениями. В нем борются, сводя с ума, надежда на новую, радостную жизнь и мертвенность бездействия, расползающаяся по всему городу.

Логину не о чем разговаривать с жителями своего городка, он не владеет подходящим языком для этого разговора. Только дети ходят к Логину и чувствуют себя с ним свободно. Все главные недоразумения, сплетни, портящие жизнь герою, зарождаются из чисто словесного недопонимания. Дамам города Логин признается: «Если мы делаем что-нибудь полезное для других, то единственно потому, что это нам самим приносит удовольствие…» И они сладострастно представляют себе, какие телесные удовольствия может доставлять Логину его воспитанник, найденыш Ленька.

Сельской учительнице Иванкиной, комически-пафосно защищающей «аванпост» просвещения, Логин говорит, что прогресс в конце концов сделает свое дело: «Вот когда полетят всюду управляемые воздушные шары, тогда и без газеты ваш аванпост, как вы изволите выражаться, будет сильнее, я вам ручаюсь за это». И она ждет нашествия воздушных шаров, которые прилетят в Россию и принесут с собой конституцию. Молва разносит этот слух, пьяные чиновники Павликовский и Моховиков — директор гимназии и директор учительской семинарии, не веря в явление шаров, обсуждают невежественные сплетни о летающих вестниках конституции: в небе им видятся то ли Венера, то ли Меркурий. Дальше сплетню разносит бойкая бабенка, подслушавшая разговор господ. Она сообщает товаркам: «Слышь ты, там в шаре сидит не то Невера, не то Мор курий, господам-то не разобрать до точности». Любитель каламбуров Сологуб наращивает чушь в геометрической прогрессии. И в городе уже начинают бояться, что Логин, летая на шарах, разносит холеру.

Множество сплетен и толков ходит в городе о Логине, только мудрая Анна не верит им и хранит свою любовь. Как сон перемешивается в романе с явью, так и сплетни переселяются в реальность. Глупые люди считают, что только извращенная похоть могла заставить Логина взять к себе домой мальчика Леньку, бежавшего из богадельни. Конечно, в действительности героем руководило прежде всего сострадание. Но Логин пытается примерить на себя роль соблазнителя и действительно начинает вожделеть к ребенку. Шнурок и крестик на груди Леньки кажутся ему печатью, которую можно сломить, чтобы получить запретное наслаждение. И если жизнь есть зло, как это представляется Сологубу и его герою, то почему ее нельзя отнимать у других и пользоваться чужими телами для своего удовольствия?

Пошлость местных нравов сосредоточена для Логина в Мотовилове, почетном попечителе городского училища. По мнению Анны, этот человек «не имеет права жить», и ее слова прочно впечатываются в сознание Логина. Фантазия претворяется в реальность, кошмар об убийстве сбывается, наваливается на героя и душит. «Тяжелые сны» физически ощутимы и теснят грудь. Анна видит, что в душе ее любимого живут нежный, открытый Авель и предатель человечества Каин, — и не знает, как бороться с этой раздвоенностью. Внутренний Каин может умереть только вместе с Мотовиловым, поскольку порок — это часть нас самих. Обстоятельства загадочным образом способствуют убийству, как это уже было в русской литературе — в «Преступлении и наказании» Достоевского: как будто бы черт ведет героя, а не он сам идет на «такое дело». Логин заходит в сад Мотовилова и спотыкается у поленницы о топор. Удивительным образом в это время хозяин усадьбы выходит на двор, и оказывается, что убийца притаился ровно там, где собирается пройти его жертва. Преступление удается.

Так самый образованный и порядочный человек в городе, достойный учитель, неравнодушный гражданин, становится убийцей.

Но авторская позиция совершенно очевидна: даже становясь преступником, Логин остается выше и чище других обитателей города. Автор слишком явно показывает, что для преступления не существует границ, которые надо было бы переступать. Герою обеспечено алиби, весь город считает убийцей Спиридона — мужика, который повесился в ту же ночь. Анна остается верна Логину и, как Соня у Достоевского, готова идти с героем на каторгу. Но в художественном мире Сологуба каяться перед людьми не надо, их установления — ложь. Их самих как будто не существует. Они — «тяжелые сны» Логина.

На отрицание себя город отвечает по-своему — нападением на дом учителя, подозреваемого в распространении холеры. Логин выходит к бунтарям навстречу и на крыльце своего дома получает ранение камнем в голову. Он принял бой, не спрятался от опасности. Он готов к смерти, но автор дарит ему жизнь.

Параллельно нам рассказана история Клавдии, женского двойника Логина. Молодая девушка полюбила Палтусова — чужого мужа и любовника своей матери. В ней живут любовь и ненависть к Палтусову, решимость и нерешительность. Поэтому она не пара главному герою: его кто-то должен перетягивать в свою сторону — к жизни или к смерти, а Клавдия сама балансирует на грани. Любовные истории Логина и Клавдии разворачиваются параллельно, в некоторых главах прямо соотнесены. Клавдию тоже преследуют «тяжелые сны», для обоих любовь и жизнь тягостны. Но и для нее узел противоречий развязывается только с совершением греха, поскольку всё искусство Сологуба в его целокупности — это и есть переступание человеческих законов.

Таким — с добавлением нескольких побочных сюжетных линий и множества эпизодических персонажей — предстал роман перед редакцией журнала «Северный вестник» в 1895 году. Первый «толстый журнал», систематически печатавший тексты русских символистов, стал для Сологуба настоящим проводником в литературный мир, писатель прочитывал его номера от корки до корки. В 1891 году преподаватель Вытегорской учительской семинарии Тетерников ненадолго приехал в Петербург специально для того, чтобы увидеть символистов Мережковского и Минского. Мережковского он не застал в городе, а Минский оказался к начинающему поэту очень участлив и передал его стихи в редакцию «Северного вестника», с которой находился в дружеских отношениях и в которой одно из стихотворений Тетерникова было напечатано за подписью «Ф. Т.».

Потом, после переезда начинающего писателя в Петербург, его сотрудничество с журналом стало постоянным. «Северный вестник» прочил Тетерникову литературное будущее, и в редакции решили подобрать молодому автору благозвучный псевдоним. Литературные имена других участников издания — Николая Минского и Акима Волынского — были образованы от названий их родных губерний. «Мне, уроженцу Петербурга, пришлось бы взять совсем несуразный псевдоним», — рассказывал позже Федор Кузьмич. Так он стал Сологубом, хотя в русской литературе уже были Владимир Алексеевич Соллогуб и Федор Львович Соллогуб (графы, с фамилией, которая писалась с двумя «л»). Псевдоним был выбран необдуманно, Федору Кузьмичу порой по недоразумению приносили из бюро вырезок заметки об одном из Соллогубов. Но, как ни странно, поэт был мало озабочен литературным именем, хотя для своих героев он старательно подбирал необычные имена: Готик, Селенита, Ортруда. «Я был равнодушен ко всему этому, — ведь, вообще, человек не сам выбирает себе имя, — и меня окрестили Федором, не спрашивая моего согласия», — объяснял он потом. Такая сговорчивость объяснима еще и скромностью начинающего автора, который поначалу беспрекословно слушался своих наставников в литературных делах. Застенчивость Тетерникова влекла к нему Любовь Яковлевну Гуревич, которая активно работала с новым автором. «Самомнением я вовсе не заражен… знаю, что мне предстоит еще большой труд», — писал ей Тетерников.

Вскоре псевдоним вытеснит из литературного обихода настоящую фамилию писателя. В 1906 году поэт Платон Александрович Кусков, состоявший с Сологубом в переписке, сообщал ему, что лишь в литературном обществе смог узнать его имя по паспорту.

Любовь Яковлевна — та самая Люба Гуревич, дочь преподавателя истории Учительского института, — оставила воспоминания о журнале «Северный вестник» и о своей службе в должности издательницы. Она с юности мечтала о работе в журнале. В 1890 году стало ясно, что журнал «Северный вестник», дела которого шли неважно, будет продан. Реорганизовать издание решили критик Аким Львович Волынский и увлеченная его идеями юная Любовь Гуревич, которую одно время связывали с Волынским романтические отношения. Необходимы были деньги, и Любовь Яковлевна попросила своего «бесконечно доброго» отца, Якова Григорьевича, выдать ей пять тысяч рублей в счет будущего наследства. Не имея наличных денег, знаменитый педагог всё же устроил дела так, чтобы достать эту сумму для своей дочери. В следующем году Любовь Яковлевна стала издательницей журнала, Аким Волынский с этой поры определял политику издания.

По воспоминаниям Гуревич, иногда ей нравились отдельные произведения тех авторов, творчество которых она внутренне не принимала. Так было с текстами Сологуба — рассказом «Тени», романом «Тяжелые сны», которые печатались в «Северном вестнике». Любови Яковлевне казалось, что всех поэтов-«индивидуалистов» (Сологуба, Бальмонта, Александра Добролюбова) можно было разоружить, увидеть без защитной «брони», поговорив с ними с глазу на глаз. Она считала надуманными строки даже менее радикальных, чем Сологуб, модернистов. Так, при первом чтении у Гуревич «сорвалась душа» от строки «Люблю я себя, как Бога» из стихотворения Зинаиды Гиппиус. Совпадения же во взглядах с Сологубом у журнала в целом и у его издательницы заведомо могли быть только частичными.

Помимо художественных произведений, Федор Тетерников приносил в редакцию «Северного вестника» заметки, публикация которых также давала ему небольшую прибавку к жалованью. Под этими статейками Федор Кузьмич обычно подписывался инициалами псевдонима: «Ф. С.». Ему поручили рубрику «Наша общественная жизнь», и нелюдимый молодой литератор вынужден был посещать многолюдные собрания. Появился повод сравнить жизнь провинции и столицы. Как и в глуши, деятельные люди вынуждены были прилагать ради достижения своих целей слишком много усилий, и если бы можно было измерять не результат, а затраченные силы, русская общественная жизнь, по мнению Сологуба, была бы совсем не так бедна. Он посещал научные, педагогические, литературные общества, отчасти восполняя нехватку интеллектуальной среды, которую чувствовал в провинции. Публики на таких собраниях бывало немного: студенты, молодежь, учителя начальных городских училищ. На газетных репортеров смотрели враждебно, они стесняли ораторов и часто перевирали ход обсуждений. Сологубу казалось, что закрытость от прессы — признак незрелости общества, которое еще не умеет публично выражать свои мысли. Как опытный педагог он понимал, что главное в дискуссии — грамотный ведущий. Как демократ — считал, что не нужно много руководителей, нужно много обсуждающих. И в литературе, и в публицистике он не находил для себя запретных тем. К примеру, однажды посетил заседание петербургского юридического общества, посвященное убийствам. Убийцы уже были в его творчестве этого времени, а впоследствии их будет еще больше. Поэтому Сологуба особенно интересовало сочувственное отношение к убийцам, зарождающееся в публике при рассмотрении дела. В обществе считалось стыдным ходить в суд как на зрелище. «Странное отношение! Ведь до суда доходит в этих случаях то, что губит и отравляет многие жизни, и как бы ни была исключительна обстановка преступления, в условиях, предшествовавших ему, так много родного для каждого из нас», — писал «Ф. С.», знаток темных сторон сознания, в подробностях изучавший уголовную хронику и искавший в ней сюжеты для своей прозы. Он относился к суду как к театру, как к искусству, в котором никаких границ быть не может. Но так казалось в его время далеко не всем.

Редакция «Северного вестника» решилась опубликовать роман «Тяжелые сны», хотя и видела в нем серьезные недочеты. Переписку с автором[10] вела в основном Любовь Яковлевна. Женщины вообще легче, чем мужчины, поддерживали отношения с ранимым Сологубом. Гуревич обещала помогать писателю в распространении отдельного издания «Тяжелых снов», если он договорится с типографией, но в то же время считала роман затянутым. Убийство Мотовилова казалось ей случайным, стиль — не везде выдержанным. И действительно, эпизод убийства был автором недостаточно продуман, роман расползался. Отчасти вкус издательницы, отчасти цензурные условия повлияли на судьбу романа, печатные мытарства которого продолжались целых полтора года. Гуревич планировала без проблем провести через цензуру хотя бы первую часть «Тяжелых снов», поэтому просила автора перенести ближе к финалу спорные эпизоды. К ним относилась, например, сцена с предводителем дворянства Дубицким, который, демонстрируя гостю послушание своих детей, заставлял их по команде чихать, плакать и падать замертво. Эпизод, сам по себе весьма надуманный, кроме того, был слишком вольным с точки зрения цензуры.

В этом случае Сологуб был вынужден подчиниться требованиям редакции. Однако со временем его отношения с Волынским и Гуревич стали накаляться. Никогда не выносивший критики писатель был поставлен в полную зависимость от критических мнений. Ему казалось, что редакция чересчур осторожна. Гуревич приходилось оправдываться: «Мы никогда не проявляли излишней опасливости по отношению к обычным понятиям публики и по отношению к цензуре…» Таким образом только подчеркивалась неудовлетворенность редакции художественными достоинствами романа. Не по цензурным соображениям из журнального варианта текста были изъяты целые страницы, например, сцена, в которой Логин рассказывает Анне об убийстве Мотовилова, а она отпускает ему грех, говоря: «Ничто нас не разлучит. Я сердцем приросла к тебе». Подобную работу редакции с текстом автор считал по меньшей мере неделикатной и старался объяснить свой замысел: «Истина… дается даром и вдруг, как девичья любовь». Именно поэтому, как казалось писателю, ничто не может разрушить чувства Анны к Логину. Персонажи романа или одарены иммунитетом к пошлости, или нет — перехода из одного разряда в другой не существует, и после совершения убийства Логин, по мысли Сологуба, только приближается к истине, неведомой остальным.

Особенно коробило Гуревич от еще одной сцены объяснения Логина с Анной, в которой героиня дарит возлюбленному свою наготу, а он в ответ объявляет: «Мы на вершине. Какое счастье! И какая печаль!» То, что много раз потом называли манерностью Сологуба, было на самом деле особым способом изъясняться, свойственным только ему и его персонажам. В начале пути писателя это было сложно уловить, и Гуревич закономерно подгоняла стилистические опыты под общепринятый стандарт, объясняя автору: в сцене не чувствуется экстаза, в таком виде она погубила бы весь финал романа. Сологуб в конце концов не выдержал бесконечных переделок: «Хорош или плох роман, это уже от размера моих способностей зависит, но я работал над ним не как наемник, а потому и подчинение мое чужим мнениям не может быть беспредельным». В последующих изданиях он восстановил раннюю редакцию, убрав навязчивые правки «Северного вестника».

Тем не менее это был наиболее эстетически близкий Сологубу журнал, и, посылая в редакцию рассказ «Червяк», писатель не заботился о денежном вознаграждении, а просил лишь о чести публикации на страницах издания. Конечно же, отношения с редакцией у Сологуба оставались настороженными. Стихотворение «Качели» журнал не принял к печати, а позже Волынский в критическом отзыве о сборнике поэта похвалил это же самое стихотворение. В письмах к Гуревич Сологуб описывает несколько подобных ситуаций, удивляясь непоследовательности вкуса Волынского.

В конце 1896 года Аким Волынский опубликовал в «Северном вестнике» критическую статью о символизме и декадентстве, в которой резко разграничил их и уничижительно отозвался о творчестве Сологуба. К обозрению прилагалось письмо Зинаиды Гиппиус, подписанное псевдонимом «Л. Денисов». В письме отмечалось, что постоянными насмешками символизм обязан неосторожному смешению его с декадентством. Говорилось и о светлом спокойствии символизма в противовес болезненно слабому декадентству. Для ранимого Сологуба это была двойная обида. Ценя Зинаиду Николаевну, поэт всё же считал, что она настраивала своего близкого друга Волынского против его творчества, показывала ему недостатки прозы Сологуба — сам критик, на взгляд Сологуба, при своих скромных способностях не способен был сделать таких выводов.

Правда, уже летом следующего года, когда в наибольшей степени обострились ревнивые отношения Мережковского и Волынского, Гиппиус уверяла Сологуба, что порвала отношения с «Северным вестником» и его редактором по тем же причинам, по каким разошелся с журналом Федор Кузьмич. «Не нами с вами это заведено, не нами и кончится. Покоримся и отойдем», — убеждала она Сологуба. Действительно, начало сотрудничества Мережковских с Волынским как редактором очень напоминало историю отношений «Северного вестника» с Сологубом: Волынскому не хватало такта и аккуратности в обращении с авторами и их рукописями. Однако позже общение Мережковских с Волынским осложнилось куда более личными мотивами, образовался любовный треугольник, который на протяжении долгого времени сказывался на их литературной жизни. В истории русской литературы гораздо более известен другой треугольник, который составили Гиппиус, ее супруг и Дмитрий Философов. Однако Зинаида Николаевна всегда была кокетлива, и законный брак не помешал ее роману с ведущим критиком «Северного вестника».

Пока же Волынский писал о том, что «Тяжелые сны» Сологуба написаны с «поразительной мещанской грубостью и производят впечатление пустой и бессодержательной фантазии», в них «нет настоящей картины жизни». Критик говорил об «узком кругозоре и бездеятельном темпераменте» автора. Его не смущало то, что роман и разгромный отзыв на него появились на страницах одного издания, но для Сологуба такая непоследовательность редакционной политики всегда была равносильна предательству. Автор считал, что Волынский перешел границы профессиональной этики и приписал пороки героев романа их создателю. Выражение «пьяный угар» возмущало Сологуба: он требовал доказательств того, что роман писался в пьяном виде. Гуревич пыталась примирить писателя с критиком, говорила, что в статье делались выводы не о порочности автора, а о замутненности его мировосприятия. В целом она поддержала, конечно, Волынского. Сотрудничество Сологуба и «Северного вестника» вскоре прекратилось.

В отличие от Гиппиус и Волынского, Сологуб вовсе не считал символизм и декадентство противоположностями. Свет и тень для него были равноправными составляющими творчества, которые могли соединяться при помощи общего метода — использования символов — и благодаря глубине постижения мира писателем. В статье «Не постыдно ли быть декадентом», не опубликованной при жизни автора, Сологуб точно описал свой творческий метод. Он утверждал, что, возникая из тоски, символизм, сопровождающийся болезнью духа, получил презрительную кличку «декадентства», однако, не испытав страданий, нельзя глубоко постигнуть человеческую душу. Рассматривая популярную тогда идею прогресса, писатель связывал возникновение декадентства с душевными болезнями века: пар и электричество изменили быт людей, но человеческое сознание пока еще медленно приспосабливается к новому темпу жизни. И всё же это, по Сологубу, не признак приближающейся смерти, а предвестие возникновения новых сил, «нечто вроде исхудания быстрорастущего организма».

В период становления символизма декаденты считались изгоями из изгоев. Критик Евгений Соловьев, выступавший в газете «Новости» под псевдонимом «Скриба», искажая и название романа, и написание фамилии автора, рецензировал «Тяжелые сны» как «Потревоженные тени» господина Соллогуба (с двумя «л»). Свои ощущения он резюмировал так: «Роман оставляет прямо болезненное впечатление. Читая его, вы чувствуете себя у постели больного, слышите спертый больничный запах, хриплый кашель, видите изможденное, осунувшееся лицо, бледные тонкие руки, этот страшный процесс медленного разложения». Убийство, совершенное Логиным, критик расценивал как «анархистский поступок», который «судить можно только в клинике». Рецензент журнала «Русская беседа» Ипполит Гофштеттер (И. Залетный) о декадентской составляющей романа писал иронически, но отмечал как удачный образ идеалиста Шестова, далеко не центральный по мысли автора.

В русской литературе Сологуб известен как самый последовательный писатель-декадент. И действительно, он был наиболее одаренным в группе декадентов, которая в середине 1890-х выделилась внутри символистского круга. К ней относились, помимо Федора Кузьмича, Владимир Гиппиус, Александр Добролюбов, примыкал к ним Иван Коневской (настоящая фамилия — Ореус). Владимир Гиппиус, по иронии судьбы, был троюродным братом Зинаиды Гиппиус, ярко выраженной противницы декадентства.

До начала его литературных опытов Зинаида Николаевна никогда не видела своего дальнего родственника. Однажды в редакцию «Северного вестника» явились двое гимназистов 8-го класса, однокашники, господа Добролюбов и Гиппиус. Последний из них вспоминал об этом периоде своей жизни: «Мораль отрицалась вся — вполне, без уступок. Это была наша общая с Добролюбовым вера». Обоих, даже в периоды расхождений, влек образ смерти, ее культ, разделенный ими с Сологубом. По словам Владимира Гиппиуса, это была жажда того, «чего нет на свете»[11]. В стихотворении, посвященном смерти своего отца, Добролюбов писал:

Вижу — в могилу провидящий взор проникает,

Вижу — таинственно грезят подземные корни,

Черви впиваются в мертвое, жесткое тело.

Оба юноши были влюблены в литературу и мечтали о публикациях, но Волынский не принял их стихов. Федор Сологуб был одним из немногих, кто признал в них поэтов. Он сам еще был новичком в литературе, но имел большой опыт как друг и покровитель юношества. Александр Добролюбов выделялся из круга молодых стихотворцев прежде всего своим поведением. Он жил в черной узкой комнате, похожей на гроб, носил черные одеяния, курил гашиш и опий, имел множество молодых поклонников и поклонниц, которым проповедовал самоубийство. Говорили, что некоторые последователи поддавались на его уговоры и сводили счеты с жизнью. Вероятно, из-за этого Добролюбов был вынужден покинуть университет. По другой версии, такой шаг был связан с мировоззренческим переломом, который произошел в сознании поэта в 1899 году. Добролюбов уехал на Соловки, откуда прислал Сологубу нательный крест, освященный святой водой. Позже поэт преобразился в главу секты, основателя собственной «добролюбовской» веры. К бывшим литературным знакомым он иногда являлся, неотличимый от мужика, неузнаваемый, ел только хлеб, потом уходил странствовать. Придя однажды к Мережковскому, спросил:

— Не узнаешь меня, брат Дмитрий?

— Не узнаю, — ответил тот.

Владимир Гиппиус тоже ушел из литературы, заинтересовался педагогикой и стал выдающимся преподавателем русской словесности. Из всей группы декадентов это мировоззрение органически сливалось с душевным складом одного только Сологуба, который оставался верен себе в течение многих лет. Пока же гимназистам-декадентам казалось, что их покровитель почти столь же презираем литературным сообществом, как и они сами.

Поначалу контакты Сологуба в Петербурге были малочисленны, в основном он поддерживал связи с прежними знакомыми. Соученик писателя Иван Попов, встретивший его дома у Латышева, подчеркивал в нем неприглядные черты: Тетерников пополнел, обрюзг, был неаккуратен в одежде. Такое впечатление полностью гармонирует с мнением Попова о творчестве Сологуба, в котором, по его мнению, при большом таланте превалировали неудачные темы. Тетерников жаловался на то, как сложно устроиться в литературе. Попов сказал, что всему виной избранное им направление.

— Не могу же я писать по заказу, подделываться под чужие вкусы. Слово и мысль абсолютно свободны… — отвечал на это Федор Кузьмич.

В год возвращения писателя в Петербург директор Учительского института Сент-Илер вспомнил о нем и предложил молодому человеку заработок: «Очень прошу Вас, многоуважаемый Федор Кузьмич, зайти на днях от часа до 4-х в Педагог. Музей, к Генералу, Аполлону Николаевичу Макарову, директору музея. Он, по моей рекомендации, хочет предложить Вам работу. Преданный К. Сент-Илер». Однако предложением генерала Макарова писатель не воспользовался. Его карьера пошла по уже накатанной колее: Тетерников устроился работать в училище и снова был вынужден совмещать педагогический труд с литературным.

Федор Кузьмич появился в Петербурге очень вовремя — в 1892 году, в год общепризнанного рождения русского символизма, когда Дмитрий Мережковский объявил о «новых течениях» в современной литературе. Однако до 1907 года — даты выхода «Мелкого беса» — творчество Сологуба только набирало известность, как и творчество других символистов. Период ожидания славы затянулся: десять лет в провинции, 15 лет в столице только усугубили обидчивость, подозрительность, мнительность, заложенные в характере писателя. Поэт Михаил Кузмин писал в дневнике, как в 1906 году он приехал в ресторан «Кин» и застал там одного только Сологуба. Тот раскрыл перед ним душу, жаловался на несчастливую судьбу, безвестность, сравнивал себя с тенью на стене (поклонники прозы Сологуба не могут не вспомнить в связи с этим его рассказ «Тени»).

Писателя постоянно преследовали проблемы, связанные с выходом в печать его текстов. Либо по цензурным соображениям, либо по соображениям собственного вкуса издатели отказывались от его рукописей. Чаще всего скандалы вызывали прозаические произведения: в них в большей степени, чем в поэзии, ощущался налет декадентства, к тому же стихотворение легко было заменить в последний момент, если у цензоров возникали претензии. Так, Федор Дмитриевич Батюшков, критик, внучатый племянник знаменитого поэта и редактор журнала «Мир Божий», в 1903 году сообщал писателю о судьбе рассказа, в котором один подросток склоняет другого к самоубийству: «Многоуважаемый Федор Кузьмич, „Жало смерти“ совершенно не подходит для напечатания в „Мире Божьем“. Простите, что высказываюсь так откровенно, но не могу сочувствовать такому изображению испорченной натуры, как Ваш маленький герой Ваня, и его жалкой жертвы. С совершенным уважением, Ф. Батюшков. Р. S. Рукопись в конторе до востребования». Такие отзывы всегда ранили Сологуба. Людей, не понимающих нового искусства, писатель впоследствии насмешливо опишет, например, в пьесе «Мечта-победительница». Батюшкову он написал, что желал бы получить ответ о литературных достоинствах и недостатках романа: «Избранный же Вами способ оценки по злонравию действующих лиц, конечно, довольно обычен и обладает значительными преимуществами общедоступности и понятности, но, к сожалению, страдает всеми недостатками суждения, основанного на смешении разнородных норм».

Однако и эстетические союзники не могли гарантировать публикации всех присылаемых писателем произведений. Валерий Брюсов, получив по почте посвященную ему балладу «От злой работы палачей» и стихотворение в прозе «Я», ответил, что напечатать ни то ни другое невозможно: оба текста слишком выбивались из представлений публики об общепринятых нормах[12]. С симпатией относился к творчеству Сологуба Сергей Алексеевич Соколов (выступавший в печати под псевдонимом Кречетов), основатель издательства «Гриф» и журнала «Перевал». Сологуб входил в число наиболее талантливых авторов, которых Кречетову удалось привлечь к сотрудничеству в своих предприятиях. В январе 1907 года издатель писал Сологубу о судьбе его рассказа «Царица поцелуев». Это была новелла о страстной красавице Мафальде, которая отдавалась мужчинам прямо на перекрестке улиц. Издатель признавался: «„Царица поцелуев“ — поистине великолепна. Пускаю ее в 5 №, хотя бы пришлось расплатиться конфискацией и 1001 статьей», имея в виду статью Российского уголовного уложения о распространении порнографических материалов. Но еще в марте обсуждение этой публикации продолжалось: «„Царицу поцелуев“ я всё-таки рискну пустить в № 5. Очень уж нравится, хотя, признаться, побаиваюсь». В то же время Кречетов жалуется на то, что редакцию «одолевает нахлынувшая волна произведений из области Эроса. Силюсь ставить прямо механические преграды, иначе „Перевал“ станет прямо-таки специальным журналом». Рассказ «Царица поцелуев», написанный в духе новелл Боккаччо, всё же был опубликован на страницах журнала, однако позже не включался в сборники писателя — вероятно, для того, чтобы не отягощать издательскую судьбу других его произведений.

Среди первых литературных знакомых Сологуба, помимо бесприютных юных декадентов, были Мережковские. Современники считали, что на Федора Кузьмича особенно повлияло общение с Зинаидой Гиппиус-Мережковской. Так, в частности, Петр Перцов, редактор журнала «Новый путь», писал, что эта женщина со злым умом была в поэтическом плане сиамским близнецом Сологуба, и тем удивительнее, что внимание широкой публики, которым была одарена Зинаида Николаевна, поначалу совершенно не баловало ее «двойника». Гиппиус, так же напряженно, как и Сологуб, искавшая счастья и нигде его не находившая, поддерживала в письмах Федору Кузьмичу миф о их душевном родстве: «Я нахожу большое сходство в Вашей судьбе с моей» (июнь 1897 года), «Соединенные волею рока и всех русских критиков — мы должны скучать в разъединении» (март 1898 года). По свидетельству Тэффи, на столе писателя стоял портрет Зинаиды Николаевны, а сама Гиппиус вспоминала, что совсем не стеснялась строгого Сологуба и в глаза дразнила его колдуном.

Сологуб и Мережковские расходились во взглядах на вопросы веры и декадентства. Религиозно-мистические искания Мережковских, с одной стороны, и темные бездны Сологуба, с другой стороны, могли вступать в соприкосновение только благодаря уму и иронии Гиппиус. В мае 1897 года она пригласила Сологуба к себе на дачу в Шевино, в «скит», как она называла это место: «Мы живем, как спасаются святые, и, право, жизнь нашу даже жизнью нельзя назвать, а „житием“». Мережковские писали собственное «житие», когда в сознании Сологуба превалировала беспросветная чернота греха, безумия и смерти. Не так-то просто было дозваться его в «скит» хотя бы на пару дней, какие бы поэтичные описания прогулок на лодке ни создавала в своих письмах Гиппиус. Объединяли поэтов общая тоска и неудовлетворенность, поскольку дачные пейзажи по-настоящему не радовали и саму Зинаиду Николаевну.

Гиппиус заражалась некоторыми образами и замыслами Сологуба. В 1898 году из Италии она писала своему приятелю, что в этой стране много детей, мальчики злы, «есть и девочки, вроде Ванды и Раички, но меньше». Для будущего автора «Литургии мне» она достала Собрание еретических литургий и Собрание древних литургий. Причем вторую из этих книг надолго взяла в библиотеке с правом черкать в ней, но если понадобится, готова была ради Федора Кузьмича отыскать и такой экземпляр, который сможет навсегда остаться в его собрании.

Когда в 1903 году Мережковские открыли журнал «Новый путь», они привлекли к сотрудничеству Сологуба. Издание оказалось либеральнее по отношению к автору, чем «Северный вестник». Гиппиус, посылая Сологубу редактуру, просила обвести чернилами правки, с которыми он согласен, а остальные стереть, однако «умоляла» не вставлять в рукопись ничего «сомнительного». Это письмо она услащала припиской-комплиментом в адрес рассказа «Жало смерти». Вскоре Зинаида Николаевна попросила для журнала этот рассказ, поясняя: «Теперь наша смелость начинает возрастать».

Главные трения между Гиппиус и Сологубом касались всё-таки декадентства. Поначалу Зинаида Николаевна еще надеялась перевоспитать начинающего автора, как можно было перевоспитать Владимира Гиппиуса. «Вообще мне нравится очень Ваше писательство. Когда у Вас уже не останется пришлого декадентства — думаю, будет совсем хорошо», — писала она Сологубу в 1897 году. Однако со временем она поняла, что серьезный разговор об этом направлении невозможен. Ироничная Гиппиус стала переводить дискуссию о декадентстве в бытовую плоскость. В недатированном приглашении в гости она писала: «Вы видите, что Вам нет исхода; даже по правилам примитивного человеколюбия (оно обязательно и для декадентов) Вы должны непременно прибыть в это воскресенье…» В приписке к письму от 14 июня 1898 года: «Приезжайте, какая бы ни была погода; всё равно гулять почти что негде, место унылое до декадентства». Однако в том же письме она, подслащая пилюлю, шутливо называет декаденткой и саму себя: в случае если Сологуб не приедет, он рискует удивить Мережковских «равнодушием… к свиданью с декадентами-собратами (мало нас!), да еще вернувшимися из дальних краев».

В середине 1890-х Сологуб познакомился не только с петербургскими литераторами, но и с московским символистом Брюсовым. Это был период налаживания связей между московскими и петербургскими представителями нового направления. Как вспоминал Брюсов, Мережковские приняли его прохладно, а Сологуб, напротив, сразу отнесся к нему дружелюбно. Правда, литературный дар Сологуба Брюсов оценил не сразу, считая его творчество неоднородным[13]. Так, Валерий Яковлевич писал Сологубу, что книга «Тени», объединяющая стихи и рассказы, гораздо лучше «Первой книги стихов», вышедшей в том же 1896 году. С 1901 года два поэта обсуждали публикацию следующего сологубовского сборника в издательстве Брюсова «Скорпион», но книга вышла только в 1903 году: редактор тянул время, недооценивая порученную ему рукопись. Рассказ «Червяк» ему казался банальным, символизм «Тяжелых снов» — напускным, творчество Сологуба в целом слишком рассудочным. По воспоминаниям Перцова, лишь частые визиты в Петербург, где Федора Кузьмича признавали в высших литературных кругах, временно развеяли скептицизм Брюсова. И всё же изданное им собрание стихов Сологуба раскупалось хуже, чем книги более известных символистов. Брюсов считал, что его сомнения в таланте Федора Кузьмича подтвердились оценкой публики.

С середины 1890-х годов известные литераторы стали посещать квартиру Сологуба, а в 1899 году его перевели из Рождественского в Андреевское училище, где ему как инспектору полагалась казенная квартира. Это жилище на Васильевском острове запомнили многие его знакомые писатели, художники, люди искусства. По воспоминаниям поэта Константина Эрберга, там бывали Владимир Гиппиус, Вячеслав Иванов, Аким Волынский, Тэффи, Георгий Чулков, Александр Блок, Сергей Городецкий, Борис Зайцев, Корней Чуковский, Мстислав Добужинский, Константин Сомов. Квартирка была маленькая и бедная, входная дверь закрывалась при помощи блока, к которому в качестве гирьки была привязана бутылка с песком. Когда дверь открывалась и закрывалась, бутылка ездила по ней вверх и вниз. Некоторые гости считали квартиру мещанской, «…было странно видеть, что Сологуб жил в такой мещанской и банальной обстановке, достойной быть интерьером самого героя „Мелкого беса“ Передонова, с обоями в цветочках, с фикусами в углах гостиной и с чинно расставленной мебелью в чехлах», — писал Добужинский. Одновременно с этим ходили слухи, что дома у Сологуба необыкновенно изысканная обстановка: на полу пушистые, мягкие ковры, в комнатах никогда не бывает дневного света. Очевидно, Сологуба с кем-то путали. Его жизнетворчество проявлялось скорее в манере держать себя и изъясняться, чем в быту, к которому Федор Кузьмич, по всей видимости, был достаточно равнодушен.

Все знакомые признавали, что Сологуб выглядел старше своего возраста. Он облысел и носил рано поседевшую бороду, которую сбрил потом, после женитьбы на Анастасии Чеботаревской. С середины первого десятилетия нового века встречи с литераторами проводились у Сологуба по воскресеньям. Наряду со «средами» Вячеслава Иванова это были всем известные вечера общения людей искусства. Публика здесь, по воспоминаниям Владимира Пяста, была примерно та же, что на «Башне» у Иванова, но числом поменьше. На «воскресеньях» у Сологуба было заведено чтение новых произведений — или хозяином, или гостями, с последующим разбором достоинств и недостатков. Здесь Сологуб читал «Мелкого беса», «Литургию мне», рассказы, стихи. Читали Блок, Кузмин и другие. Когда во второй части вечера, после чая, все перемещались в кабинет поэта, он приглашал гостей садиться на стулья подле него, но многие сурового хозяина боялись, толпились в дверях, и только когда он повелительно хлопал несколько раз по соседнему стулу, кто-нибудь сдавался. Однажды, когда дома у Сологуба читал Блок (которого тогда уже везде принимали с благоговением и не решались критиковать), Федор Кузьмич сделал ему замечание по поводу рифмы «мрак-овраг», сказав, что на юге России говорят и «оврах», и «оврак», а нужно, чтобы на всех говорах рифма читалась именно как рифма.

«Газета Шебуева» описывала вечера у Сологуба в духе светской хроники, что само по себе было знаком признания. Корреспондент, писавший под псевдонимом «Маска», оставил портреты посетителей этих вечеров. Ремизов, «маленький человечек», согласно репортажу, приходя к Сологубу, обыкновенно сидит «в глубоком кресле, волоса — торчком, острые глазки прыгают и… в сдержанно-ласковом тоне сообщает окружающим свою новую забавную теорию о „литературных двойниках“». Поодаль Блок, «кротко улыбаясь своим „восковым“ оригинальным лицом и слегка нагнувшись, слушает внимательно только что вернувшуюся из-за границы г-жу Вилькину, производительницу бесчисленных сонетов».

К этому времени в семейной жизни Федора Кузьмича произошли серьезные перемены. В 1894 году умерла его мать Татьяна Семеновна. О том, как писатель переживал это событие, сведений не осталось. Хозяйкой в доме стала его сестра, Ольга Кузьминична. Она была тихой и скромной, ходила в черном платье, сама накрывала на стол, предлагая гостям то маринованные грибы, то огурцы домашнего соления. Андрею Белому она казалась олицетворением сологубовского мещанства — живой «недотыкомкой»: «Так ведь сидела-то, разливала нам чай… — сама Не-до-ты-ком-ка!» В ее присутствии Сологуб становился общительнее. Ольга Кузьминична дружила с женами писателей: Лидией Зиновьевой-Аннибал — женой Вячеслава Иванова и Варварой Карачаровой — женой Константина Эрберга. Отношения Сологуба и Ремизова тоже были гораздо теплее, пока жива была сестра поэта.

Сам Сологуб бывал в обществе настолько тих и молчалив, что Василий Розанов однажды чуть было не сел на стул, уже занятый поэтом. «Вдруг, — рассказывал он потом, — возле меня точно всплеснулась большая рыба» — это оказался Сологуб, заявивший таким образом о своем присутствии.

При этом в литературном сообществе образ писателя складывался скорее из представления о том, каким должен быть автор странных, пугающих литературных произведений, чем из сознательных попыток Сологуба выстроить свое жизнетворчество. Его имя очень скоро обросло мифами. Критик Лев Клейнборт вспоминал, как они с Сологубом вместе прожили неделю в пансионате в Финляндии[14]. С ученических времен Сологуб сохранил привычку вести себя в людных местах замкнуто, но проявлял большую наблюдательность. Отдыхающие не были знакомы с его творчеством, но дамы говорили о нем смеясь:

— Покойничком припахивает. А, между прочим, надушен.

Неудивительно, если марксист Клейнборт постфактум додумал эту фразу, но похожее впечатление, облеченное в более изящные выражения, Сологуб производил на Максимилиана Волошина[15]. Тот сравнивал Федора Кузьмича с недобрым покойником, которого не принимает земля. Отношения двух поэтов складывались вполне дружественно, и Волошин ценил творчество Сологуба, но всегда писал о «мертвенном» совершенстве его текстов. О самом Федоре Кузьмиче Волошин вспоминал, что с ним было совершенно невозможно разговаривать: он постоянно повторял слова собеседника, изменяя лишь их интонацию, отчего окружающим становилось жутко. Непонятно, была ли это особенная сологубовская ирония или просто проявление рассеянности.

Приписывали Сологубу и магические способности. Приехав в Петербург из-за границы, Вячеслав Иванов пошел знакомиться с Сологубом… и после этого долго не возвращался домой. Жена, Лидия Зиновьева-Аннибал, искала его по всему городу, зашла к Зинаиде Гиппиус, которая поспешно, небрежным почерком, набросала Сологубу записку на бланке журнала «Новый путь»: «Федор Кузьмич. Когда был у Вас Вячеслав Иванович и куда девался от Вас? Лидия Дмитриевна у нас и страшно беспокоится, в самом деле страшно, нигде его нет, ни дома, — ждем немедленно вестей от Вас, всё, что знаете. З. Мережковская». Выяснилось, что Вячеслав Иванов всё еще был у Сологуба, а вернулся он больной, в крапивной лихорадке. Как объяснял он потом жене, погода за окном была чудовищная, лил дождь, Иванов порывался уйти, но в передней у Сологуба никак не мог найти свои калоши, на всех стояли инициалы «Ф. Т.» (Федор Тетерников). Приходилось возвращаться и продолжать затянувшийся разговор. Иванову казалось — может быть, вследствие начинающейся болезни, — что Сологуб наколдовал и эту погоду, и внезапное исчезновение калош. История быстро разошлась по литературному Петербургу. Зинаида Гиппиус как участница поисков Вячеслава Иванова сложила об этом случае шутливый экспромт:

Всё колдует, всё морочит

Лысоглавый наш Кузьмич.

И чего он только хочет

Колдовством своим достичь?

Невысокая природа

Колдовских его забав:

То калоши, то погода,

То Иванов Вячеслав…

Нет, уж ежели ты вещий,

Так не трогай эти вещи,

Потягайся с ведьмой мудрой,

Силу в силе покажи…

О Кузьмич мой беднокудрый,

Ты меня заворожи!

После этого Вячеслав Иванов стал считать Сологуба черным магом, и его отношение к Федору Кузьмичу складывалось из «противочувствий» (в определении Иванова) — любви и ненависти, притяжения и отталкивания. Он писал Сологубу, что его любовь окружает поэта, как влага обнимает острова, но одновременно побуждает его к борьбе[16]. Эти необычные чувства отразились в стихотворной переписке поэтов. Сологуб посвятил Иванову строки:

В легких вздохах дольных лоз,

В стрекотании стрекоз,

В злаке пестром теплых трав

Реет имя Вячеслав.

Ответное стихотворение Вячеслава Иванова было опубликовано под названием «Апотропэй», что значило «заговор» от злых чар Федора Кузьмича. В стихотворении Иванов выразил то, что его пугало: «Твоих противочувствий тайна / И сладость сумеречных чар / Хотят пленить кольцом волшебным, / Угомонить, как смутный звон…» Это был тот редкий случай, когда Сологуб не оскорбился неприятием его творчества. Стихотворный привет Федора Кузьмича начинался со слов «В тебе не вижу иноверца…» — очевидно, «Солнцегубителю» льстил образ, созданный Вячеславом Ивановым.