Рассказчики
Рассказчики
Настоящие рассказчики просто так, в случайной компании, никогда ничего не рассказывают. Таким рассказчикам нужна подходящая аудитория, условия и, разумеется, настроение. А рассказывают в любых условиях, в любое время и случайным слушателям только устные графоманы. Так я решил назвать этих рассказчиков. Смысла у рассказываемых ими историй нет никакого. Нет там и сюжета, я уже не говорю о соли и перце – в основном это какие-то воспоминания о пережитых ощущениях на уровне акынов: рассказываю то, что сам видел и слышал. Близкие друзья, родственники знают за этими людьми такой грех и, кто как может, пытаются облегчить себе общение с устным графоманом. Михаил Кокшенов, например, зная, что наш оператор страдает этим недугом, сразу, как только тот начинал что-нибудь рассказывать, перебивал его вопросом:
– На сколько минут рассказ?
И какой бы не последовал ответ, говорил:
– Извини, сейчас у нас нет времени, надо снимать.
И очень тем самым выручал всю съемочную группу, потому что, когда Кокшенова не было, нам приходилось выслушивать оператора до конца. Я же давно, до встречи с нашим оператором, пытался понять – что же заставляет этих людей рассказывать свои нудные, бессмысленные истории окружающим. И, мне кажется, уже давно пришел к правильному выводу.
Я лежал в кардиологическом отделении в Баку, и в нашей палате был инфарктник Ашот, таксист. Как только представлялась возможность, он, преодолевая одышку, начинал рассказывать какие-то никому из нас абсолютно не интересные истории. Все в палате, а нас там было человек шесть, вежливо слушали (или делали вид, что слушали), ходячие тут же отправлялись или за кипятком, или за газетами, а остальным оставалось надеяться на появление медсестры или лечащего врача – только это могло остановить Ашота. Но, к несчастью, он не забывал место, на котором вынужден был прервать свой рассказ, и, когда представлялась снова возможность, тут же начинал: «Да, так вот, я не досказал самое интересное…» И шла та же бодяга. С подробным описанием погоды в тот день, места действия, во что он был одет и т. д.
И вот однажды, когда Ашот рассказывал нам очередную историю, появилась медсестра и сказала, что поведет его на промывание желудка, так как утром ему будут делать рентген.
– Чем будем промывать, пивом? – пошутил Ашот, подмигнув нам.
– Еще чего! Кипяченой водой, – ответила сестра. – Трехлитровый баллон я тебе уже приготовила...
– Ну, давай Ашот, ни пуха тебе, ни пера! – проводили мы его на эту неприятную процедуру, порадовавшись одновременно, что не надо дослушивать рассказ.
– Придешь, доскажешь свою историю, – тем не менее добавил кто-то не без ехидства.
Через час сестра привела Ашота, бледного, как-то даже пожелтевшего, с еще более ощутимой одышкой и заострившимися чертами лица.
– Выпил чуть больше полбаллона, а дальше ни туды, ни сюды, – сообщила нам сестра. – Пойду посоветуюсь с дежурным врачом.
– Воду подсолили? – спросил кто-то. – Если б подсолили, все было бы нормально...
– Ладно, ребята, все это ерунда, – с трудом раскрывая рот, с клокотанием в горле начал Ашот. – Лучше слушайте дальше. Так вот...
И он продолжил свой рассказ. Рассказывал, несмотря на то, что в желудке у него булькало полтора литра кипяченой воды, диафрагма подпирала чуть ли не к самому горлу и каждое слово он выдавливал из себя с огромным трудом, а потом жадно и торопливо заглатывал новые порции воздуха. Но все же говорил. И мы, пораженные этим, завороженно слушали этого пожилого, тяжело больного человека.
И, слушая Ашота, я понял, что устный графоман – это тоже призвание. Он так создан природой – он должен рассказывать. И когда кто-либо пытается остановить его коварным вопросом: «На сколько минут рассказ?» – мне каждый раз удается засечь во взгляде устного графомана плохо скрытую мольбу: «Дайте рассказать, прошу вас, ну пожалуйста!»
Поэтому я стараюсь выслушивать их до конца, хотя дается мне это с огромным трудом.