ГЛАВА 7
ГЛАВА 7
Новый профессор. — «Генерал». — Вступительная лекция. — Первые «зелинцы» — Две школы.
В коридоре физико-математического факультета Московского университета толпились студенты. Ждали появления нового профессора аналитической и органической химии. дверям химической лаборатории пришли не только естественники, но и медики и юристы.
Для некоторых имя Зелинского было совершенно неизвестно. Другие слыхали, что он читал курс химии в Новороссийском университете, а в Москву попал стараниями Менделеева. Значит, это прежде всего должен быть знающий профессор, а может быть, даже блестящий.
Естественников волновали и более близкие им вопросы: как с вновь назначенным экстраординарным профессором уживется старик Марковников? Говорили, что «генерала» рано сдавать «в архив» и что едва ли целесообразно делить органическую химию между двумя руководителями.
«Генералом» Марковников был прозван студентами за громкий бас и привычку «командовать». Они любили своего «генерала», хотя и побаивались, особенно на экзаменах.
Владимир Васильевич Марковников, ученик Бутлерова, один из крупнейших химиков страны, возглавлял кафедру органической химии в Московском университете в течение 20 лет.
Первым профессором химии на физико-математическом факультете Московского университета был немец Фердинанд Фридрих Рейс, работавший с 1804 до 1822 года. Его преемника профессора Геймана в 1854 году сменил профессор Николай Эрастович Лясковский, который, по словам Н. Д. Зелинского, «слыл хорошим лектором, но плохим организатором лабораторных занятий».
За время заведования Лясковским лабораторией, построенной еще Гейманом, никаких улучшений сделано не было, хозяйство было запущено, практические занятия со студентами всецело предоставлены лаборантам, которыми в то время работали аптекари Шмидт, а затем Ферейн. Научной работы на кафедре не велось.
После смерти Лясковского в 1871 году кафедра химии пустовала два года.
Наконец на плохое состояние кафедры было обращено внимание, и возглавить ее был приглашен В. В. Марковников. Тот долго не решался оставить прекрасно оборудованную лабораторию Одесского университета, где он работал, и дал согласие только после обещания ректора Московского университета, известного историка С. М. Соловьева создать благоприятные условия для научной работы.
С приходом Марковникова положение химии в Московском университете сразу изменилось, организованы были практические занятия студентов, налажена научная работа. Из самой отсталой среди кафедр Московского университета кафедра химии выдвинулась на одно из первых мест. Марковников сумел собрать круг помощников и учеников, создать московскую школу химиков.
Работать Марковникову было очень трудно. Он сразу же столкнулся с противодействием своим прогрессивным начинаниям со стороны правления университета. Только в 1887 году ему удалось добиться средств на реконструкцию и ремонт лаборатории, но они были явно недостаточны.
Ученый передовых взглядов, постоянно выступал он в защиту студенчества и смело выражал свое возмущение реакционным руководством университета. Это вызвало враждебное отношение к нему многих влиятельных деятелей министерства просвещения.
В 1890 году исполнилось 30 лет преподавательской работы В, В. Марковникова. По существующему положению после 30 лет работы следовало уступить кафедру более молодому профессору. В 1893 году попечитель Московского округа предложил Марковникову сдать лабораторию вновь назначенному руководителю кафедры — экстраординарному профессору Н. Д. Зелинскому. Одновременно было предложено освободить занимаемую квартиру, предназначенную для заведующего кафедрой.
Марковников был глубоко оскорблен и обижен, он писал в своем дневнике: «Мне говорят: «Убирайтесь вон! Вы не нужны…» Обидно не за себя только, но за науку в России и за несчастных ее представителей, которых превращают в холопов… В моей жизни это катастрофа, выбившая меня совершенно из колеи. Это ужасное оскорбление, поразившее меня до самых мельчайших фибр сердца. На моей деятельности как химика поставлен крест, хотя я мог еще с пользой работать».
Он понимал, что увольнение в отставку — результат недоброжелательства, вызванного его высказываниями, «не угодными начальству».
«У нас же всегда было так, что начальство всякие убеждения, кроме своих, считало вредными, а теперь такой взгляд положен в основу правительства».
После горьких раздумий Марковников решил все же остаться в университете в предложенной ему «части органической лаборатории».
Естественно, что, когда приехал Зелинский, старый профессор не мог встретить его доброжелательно.
Из дверей деканата вышел Марковников с новым профессором. Разговоры студентов смолкли, они расступились, почтительно кланяясь. Коренастая фигура Марковникова была всем хорошо знакома. Время побелило его волосы и расчесанную надвое густую волнистую бороду. Но оно не укротило его взгляда, не приглушило рокота могучего голоса.
Зелинский был высок, худощав. Темно-русые волосы, отступая, открывали большой лоб. Русые усы и борода закрывали нижнюю часть лица, и поэтому, может быть, были особенно заметны его глаза — лучистые, удивляюще красивые.
Оба профессора прошли в лабораторию; осмотрев ее, они сели поговорить в кабинете Марковникова. Владимир Васильевич сухо спросил:
— Когда вам будет угодно принять у меня лабораторию?
Потом, не сдержавшись, упрекнул:
— Вот вы на готовое приехали, а когда я перевелся из Одессы, здесь хаос был. Теперь лаборатория налажена, и профессор Марковников стал неугоден. Что ж, посмотрим, как будет дальше…
Николай Дмитриевич хотел перевести разговор на другую тему, но и тут возникли разногласия.
— Скажите, Владимир Васильевич, разве студенты получают у вас задание на специальную работу без предварительной подготовки? — спросил Зелинский.
— Ну, три-пять синтезов по Гатерману[3] они проходят, а больше, я считаю, не требуется. Основные методы описаны в учебниках, — отрезал Марковников.
— Позвольте мне, Владимир Васильевич, с вами не согласиться, — мягко возразил Зелинский. — в одесской лаборатории мы поступали по-иному. Студент проделывал до тридцати синтезов. Он постепенно переходил от постановки простых опытов к более сложным и таким образом успешно овладевал практикой органического синтеза. Только после этого студент допускался до специального исследования. А при чтении учебника некоторые детали всегда могут ускользнуть от внимания или просто забыться.
— Это все иностранные веяния, немцев копируете, — заметно раздражаясь, сказал Марковников. — Когда я работал у Александра Михайловича (Бутлерова), мы все начинали сразу самостоятельную работу. Щенят, знаете ли, следует учить плавать, бросая их на глубоком месте. Щенок хорошей породы всегда выплывет, — продолжал он, стараясь под шуткой скрыть свое недовольство. Николай Дмитриевич попытался было возразить и привести свои соображения, но Марковников резко оборвал его:
— Ну, батенька мой, давайте лучше не будем обсуждать этот вопрос. У каждого своя метода.
После разговора с Марковниковым Зелинский прошел университетским двором в свою новую квартиру.
Утром в комнатах стояли еще не распакованные сундуки и корзины. Мебель тоже не нашла своего места. Все было не обжито, неуютно. Радовал только вид из окна. Кусты акации и два молодых каштана напоминали Одессу. Казалось, за их густой зеленью скрывается дорога к морю. Трудно будет привыкать жить без моря, без щедрого солнечного тепла, без тепла оставшихся там друзей.
Двери Николаю Дмитриевичу открыла Раиса Ивановна. Квартира уже выглядела совсем иной. Все было прибрано, мебель расставлена, на окнах повешены гардины. Только в кабинете остались еще не распакованными два ящика.
Раскладывая вынутые из них бумаги, Николай Дмитриевич стал рассказывать жене о первом дне в Московском университете:
— Сегодня мы долго говорили с Марковниковым о лаборатории. Боюсь, трудно мне будет с ним сработаться: крутоват старик, да и считает себя обиженным моим назначением. А химик он замечательный.
Вступительная лекция профессора Зелинского интересовала не только студентов, но и весь университетский синклит.
Кого это выпестовали южане? Какого птенца выпустили из своего гнезда? Пестовали его хорошие няньки, а вот чем покажет себя?
Служители внесли стулья, развернули веером перед кафедрой для профессуры и доцентов. Студенты заняли все места до верха аудитории. Разместились на ступеньках и даже стали в проходах.
Зелинский поднялся на кафедру, элегантный, в безукоризненно сидящем на нем черном сюртуке. Лицо профессора было бледно: за несколько сентябрьских дней в Москве сошел солнечный одесский загар. Он встал, высокий, прямой, закинул назад голову.
Темой своего первого выступления Зелинский выбрал работы Пастера. Говорил он негромко, спокойно, но его мягкий, приятный тенор был слышен всем. Помогала хорошая дикция, чувствовался опыт лектора.
— Идеи и работы Пастера представляют глубокий научный интерес как по самой сущности своей, так и по последовательности их развития. Вот почему я и считал бы уместным в моей первой лекции в Московском университете, этой старейшей «альма матер» русской молодежи, перед лицом глубокоуважаемых товарищей и вашим, господа студенты, возобновить в памяти значение научной деятельности человека, оказавшего громадное влияние на развитие не только смежных областей в химии и биологии, но неотразимое влияние которого сказывается и в современном прогрессе химических теорий, заставляющих все настойчивее и настойчивее переносить наши представления о химических явлениях в пространство, придавая им геометрическое строение. Этот значительный шаг вперед позволяет глубже взглянуть во взаимные отношения изомерных веществ и стереохимии; последней придется занять видное место в ближайшем будущем нашей науки, как естественному развитию недостаточного уже теперь структурного учения.
В лекции ученого-химика раскрывалась перед слушателями взаимосвязь наук. Зелинский говорил о том, что Пастер протянул нить, связывающую научные области химии, кристаллографии, физики и биологии. Он рассказал о выдающемся открытии Пастера по асимметрии, о котором французский академик Био сказал: «Мое дорогое дитя, это открытие заставляет биться мое сердце».
Лекция заинтересовала слушателей; то, что говорил Зелинский, было ново, волновало широтой нарисованной картины, ее необычностью.
Собратья по науке тоже оценили передовые идеи лектора и его мастерство. Прямо против Зелинского сидели химики: «отставной лейб-гвардии поручик», единогласно избранный почетным доктором химии, создатель термохимической лаборатории В. Ф. Лугинин, физико-химик И. А. Каблуков, В. В. Марковников, заведующий лабораторией неорганической химии Сабанеев. К ним подсел географ Д. Н. Анучин. Он иногда шептал своему соседу И. А. Каблукову одобрительные замечания. Тот, играя золотым пенсне, молча кивал головой. Он посматривал все время на своего учителя В. В. Марковникова. Сабанеев тоже оглядывался на Марковникова, думая, как уживется тот с новым экстраординарным профессором.
Лекция подходила к концу.
— Заканчивая беседу свою, не могу еще раз не обратить внимания вашего на то, что метод биохимический заслуживает особого внимания, ибо соотношение между жизнедеятельностью микроорганизмов и химической эволюцией некоторых соединений откроет новые, неведомые еще нам законы, связывающие живую клетку с безжизненной, но полной внутреннего (скрытого) движения молекулой вещества.
Пастер умел спрашивать природу, и она всегда отвечала ему. Так будем же и мы учиться понимать природу, ответы которой — залог счастья для людей.
Аудитория проводила Зелинского дружными аплодисментами.
Впечатление от вступительной лекции Зелинского было велико. О ней говорили в деканате и среди студентов. На другой день трое студентов, три мушкетера, как их звали товарищи, Корбе, Шилов и Чугаев, постучались в кабинет нового профессора.
— В… в… в… ходите, господа! — чуть заикаясь, пригласил Зелинский.
Кабинет уже носил отпечаток характера своего хозяина — небольшой, тихий и опрятный, весь заставленный шкафами с книгами. Студенты заявили, что прочитанная Николаем Дмитриевичем лекция явилась для них откровением, и попросили принять их в число его учеников.
Это были первые ученики «московской школы Зелинского». Профессор Б. М. Беркенгейм писал об их судьбе: «Корбе блеснул метеором и закатился, став жертвой скоротечной чахотки. Чугаев безвременно погиб, озарив своим талантом целый ряд областей химии. Третьим был Шилов — наш замечательный, яркий, неповторимый Шилов. Проницательный взор Зелинского не случайно заметил и заворожил в пользу химии этого порывистого, увлекающегося юношу».
Николай Александрович Шилов действительно был человек очень увлекающийся. В первый год занятий в университете он «влюбился» в К. А. Тимирязева и — как следствие — в ботанику. Интерес, вызванный лекцией Зелинского, толкнул его к химии. Формируясь далее под воздействием Николая Дмитриевича, Шилов утвердился как химик. Но, связав свои научные интересы с органической химией и работая под руководством Зелинского, Шилов вскоре увлекся новизной и перспективностью физической химии. Было ли это изменой своему учителю? Напротив, именно следуя убеждениям Николая Дмитриевича о необходимости глубокого проникновения физики в химию, молодой ученый пошел этим новым путем. И получил полную поддержку учителя. Зелинский хлопотал о том, чтобы Шилова направили в Лейпциг к Оствальду, где сам он когда-то почерпнул знания, утвердившие его идеи об исключительном значении взаимопроникновения наук.
В 80—90-х годах больших успехов достигла область физической химии, называемая химической кинетикой. Основы ее были заложены главным образом работами Вант-Гоффа, Аррениуса и отчасти Оствальда. Дальнейшим развитием химическая кинетика в начале XX века была обязана трудам Баха, Шилова и Боденштейна. Направление работ Шилова в области химической кинетики было особенно ценно своим «химизмом» — стремлением проникнуть во внутреннюю сущность происходящих процессов. Он сумел перенести взгляды своего учителя в новую область и развил в ней те представления, которые Зелинский высказывал еще в докторской диссертации.
В дальнейшем развитии химическая кинетика превратилась в самостоятельную науку, чем она во многом обязана трудам академика Н. Н. Семенова. Он писал в 1940 году: «Я рассматриваю химическую кинетику не как раздел физической химии, но как отдельную науку — науку о химических процессах, охватывающую, на базе химико-физического теоретического анализа, всю сумму процессов органической и неорганической химии».
Но вернемся к научной судьбе первых учеников Зелинского. Лев Александрович Чугаев также ушел от органической химии. Интересно отметить, что в развиваемой им области — химии комплексных соединений — он открыл возможности приложения идей стереохимии к неорганическим соединениям. «Каждый металл комплексообразователь, — писал Чугаев, — служит как бы своей миниатюрной органической химией, в которой, как в зеркале, отражаются черты его химической индивидуальности».
Н. А. Шилов и Л. А. Чугаев, став профессорами, вели большую преподавательскую работу и создали свои научные школы в выбранных ими направлениях химии.
Петр Григорьевич Меликишвили.
Михаил Александрович Мензбир.
Владимир Иванович Вернадский.
С приходом Зелинского в лаборатории многое изменилось. И сразу в Московском университете наметились две химические школы: школа Марковникова и школа Зелинского.
Профессор Г. Л. Стадников, в те годы студент, так об этом вспоминает:
«В лаборатории В. В. Марковникова я научился строго относиться к своей работе, обращать внимание на внутреннюю сторону химических процессов и искать обобщений лабораторных наблюдений. В этом был для меня большой плюс. Но я не познакомился в этой лаборатории с новыми методами синтеза и новыми методами исследования органических соединений; в этом заключался большой минус».
Иначе описывает он методику преподавания в лаборатории Зелинского:
«Она имеет свои хорошие стороны. Во-первых, студент постепенно овладевает методами экспериментального разрешения задач органической химии, переходя от более простой постановки опытов к более и более сложной (работы с фракционировкой в вакууме и дробной кристаллизацией). Во-вторых, студент практически знакомится с целым рядом различных представителей органических соединений и убеждается в существовании строгой связи между структурными представлениями и данными опыта. В-третьих, студент незаметно и без труда усваивает целый ряд деталей органической химии».
Николаю Дмитриевичу было трудно работать с профессором Марковниковым.
Глубоко уважая Владимира Васильевича как ученого и передового общественного деятеля, Зелинский всячески старался устранять возникавшие недоразумения. Он не хотел ставить вопросы принципиального разногласия резко, однако вел свою линию хоть мягко, но неуклонно.
Несмотря на все старания Николая Дмитриевича, ему так и не удалось добиться расположения Марковникова. В своем историческом очерке «Химия в Московском университете» Марковников, рассказывая о работе кафедры химии в период своей деятельности, написал: «Что будет после 1894 года дальше, покажет будущее».
Через 40 лет Николай Дмитриевич по этому поводу писал: «Это написано было в 1901 году, когда определенно выяснилось, что за 8 лет моего управления химический корабль Московского университета, не терпя аварий, пошел по путям, предначертанным теоретическим развитием химических знаний… Я очень счастлив, что будущее лаборатории органической химии, насчет которого у Марковникова, по-видимому, возникали некоторые сомнения, оказалось и в научно-исследовательской работе и в преподавании не менее прогрессивным, чем тогда, когда все дело находилось в его руках».
Сохранились интересные воспоминания об этом времени. Их оставил известный поэт Андрей Белый, сын Николая Васильевича Бугаева, декана физико-математического факультета.
«Будучи «органиком», видывал я великого притеснителя профессоров Сабанеева и Зелинского, чьи работы об углеводородах приобрели мировую известность; разверзнется дверь в помещение «органиков»: черная пасть коридора, в которую не ныряли «зелинцы», зияет: нырять в лабиринт этот темный, откуда глухое стенание Минотавра доносится, страшно; в пороге с обнюхивающим видом стоит Минотавр, лоб кровавый наставив, глазенки метая на нас, — в меховой рыжей шапке, в огромнейших ботиках.
Это Марковников.
До моего появления (т. е. первые годы работы Зелинского в 1893–1894 гг.) в лаборатории с дикой толпою «буянов» врывался к Зелинскому; комната, в которой свинчивали комбинации колб, холодильников, трубочек разных калибров с ретортою, была общею, меньшая часть отдавалась Марковникову, а большая — Зелинскому; двери с противоположных сторон уводили: к Зелинскому, переполняющему помещение духом Европы, и в «недра», вполне известные мне, где, казалося, «леший бродил». Студенты и лаборанты Зелинского с большим страхом проюркивали коридором: там комната; в ней гнездился Марковников, изредка лишь вылезая, чтобы стать у порога или с бурчаньем и фырком студентов своих обходить: звуки, напоминающие жизнь тапира, казались сердитыми; оказывалось, были фырканием добрым при близком знакомстве с пугающим их обладателем; профессор Марковников шутками «своих» веселил; «чужие» ж, мы, слышали рявки, не понимая, за что марковниковцы любят ужасного своего «генерала».
…стиль там простецкий господствовал; уверяли: Марковников — очень сердечный крикун и буян;
…а Зелинский умел свою хладную мягкость нести угрожающе.
Два темперамента! Понятно: в линии касания сфер разражались явления атмосферы образованием бурных осадков в виде студентов-марковниковцев, вооруженных горелками и отнимающих силой столы у «зелинцев», после чего начиналась история, длящаяся годами».
О работе в лаборатории Зелинского А. Белый писал:
«А помните, как работали в лаборатории? Лабораторная жизнь была жизнь, чреватая впечатлениями, опасениями, радостями: «жизнь», а вовсе не отбывание зачета; чувствовалась умелая мягко-строгая рука Зелинского; и требовательный экзамен — зачет проходил незаметно; не режущим, а дружелюбно внимающим казался Зелинский. Он выжимал из нас знание, а мы не вызубривали; готовиться к экзамену у него нам порой казалось нелепостью: готовились в лаборатории, ежедневных буднях, которыми с мягкой настойчивостью обставлял он нас всех; принужденья ж не чувствовали; химию знали лучше других предметов; если бы другие профессора умели присаживать так к прохожденью предмета, то средний уровень знаний повысился бы.
Строгий, мягкий, приятный, нелицеприятный, высоко держащий преподавание, — таким видится Николай Дмитриевич.
…Он был красив тишайшей научной думой.
…кругом настоящими охальниками выглядывали и выскакивали студенты, на него натыкаясь; чумазые, разъерошенные лаборанты, черт знает в чем, с прожженными пиджаками, с носами какого-то сизо-розового оттенка (от едких запахов, что ли) его окружали; он, тоже работающий, поражал чистотою, опрятностью и неспешкой инспекторного прохода по комнатам».