Глава VI ЕГОРЬЕВСКАЯ «ТЕРКА»
Глава VI
ЕГОРЬЕВСКАЯ «ТЕРКА»
С первых дней пребывания в отряде Женя пытливо расспрашивал летчиков о том, как выполнять взлет, какие движения рулями нужно делать на разворотах, куда смотреть и что делать на посадке. Длинными караульными ночами, чтобы не заснуть, он приспособился будоражить свое воображение тем, что, мысленно выполняя полет, одновременно играл роль ученика и инструктора.
И вот теперь сначала робко, потом все настойчивее Женя начал просить командира и комиссара научить его летать или отпустить в школу летчиков.
— Что ты, Птухин, у нас таких первоклассных мотористов раз, два и обчелся. Подожди, победим всю нечисть, тогда и решим, — пообещал однажды комиссар.
И Женя на время замолчал, понимая, что теперь уже ждать осталось немного.
Наступил день, когда короткой фразой «На фронте все спокойно» газета «Правда» закончила военные сообщения уходящего 1920 года. И моторист Птухин сел за очередной рапорт командованию.
«Ввиду того, что внутренняя контрреволюция разбита окончательно и бесповоротно, а для предстоящих битв с мировым империализмом стране нужен крепкий Воздушный флот, прошу отправить меня учиться на военлета, так как я мечтал об этом всю жизнь…»
Женя почти две страницы написал, как ему казалось, важных и необходимых фраз. Резолюция Жемчужинова была короткой: «Согласен».
— Ты, Женя, вдарь-ка по грамматике, когда будешь одолевать летную науку, а то мировой империализм откажется читать твои ультиматумы.
Птухина направляли в Егорьевскую теоретическую школу.
Каждый раз, как только состав останавливался, Женя просыпался. Воспоминания настойчиво владели мыслями. Расставание со своими ставшими за время войны родными бойцами отряда было почти мучительным, а думы о будущем наполняли душу сладостью сбывающейся мечты.
Чем ближе к Москве, тем настойчивее было желание заскочить домой хоть на часок. Стоило только закрыть глаза, как возникала мама, какой он ее видел последний раз. Одиноко стоящая среди переплетения рельсов товарной станции Николаевской дороги, она слегка покачивает ладонью своим мальчикам, высунувшимся из вагона медленно уходящего поезда.
А как хочется побывать в старом своем доме на Красносельской! Теперь, через пережитое на войне, виделся он таким уютным, теплым, до боли родным…
Чем ближе к столице, тем тревожнее становилось на сердце. Уже от Серпухова хлынули мешочники и бродяги, атакующие редко идущие на Москву поезда, тихонько, а то и во весь голос ругающие Советскую власть за политику военного коммунизма.
От Подольска до самой Москвы был вырублен почти весь лес. На столицу надвигался топливный голод. Удручающее впечатление произвела картина выдачи дров по весу, которую Женя увидел на Каланчевке уже в Москве.
* * *
В первый же день по приезде в Егорьевскую теоретическую школу Женя узнал неприятную новость: всем поступающим в класс подготовки летчиков нужно сдавать вступительные экзамены по русскому языку, алгебре, геометрии.
Птухин никогда не учил математику глубже четырех арифметических действий, ни разу в жизни не сдавал экзамены, поэтому предстоящая процедура приводила в движение волосы на голове. Только фанатическое желание стать летчиком и фронтовой опыт надеяться на лучшее, когда для этого нет никаких оснований, удерживали Женю от единственно правильного решения — уехать. Уехать?! Куда? Птухин бы не смог ответить куда, потому что на сложном перекрестке жизненных дорог он знал только одно направление — авиация. И Женя пошел сдавать экзамен по предмету, название которого он ни разу в жизни даже не произносил, — «геометрия».
«Число «пи», зависимость между длиной окружности и ее радиусом», — прочитал Птухин первый вопрос билета, написанного на сером клочке бумаги. «Число «пи». Как это число «пи»? Число так это число, а не буквы, — начал он с анализа формы и содержания первой фразы первого вопроса. — Ах да! Это же не «пи», а «пять»… Именно «пять» хотел написать старенький благообразный, с козлиной бородкой экзаменатор. Ну, конечно же, «пять»! Вот уж эта гражданская неаккуратность! — начал Женя мысленно укорять безмятежно сидящего за отдельным столиком старичка экзаменатора. — …Наверное, из местных учителей… Не понимает, что и ученики его будут такие же неряшливые. А им защищать Советскую Республику от мировой буржуазии, которая сразу же воспользуется ошибками и неточностями красных командиров. Не понимает дореволюционный интеллигент, что советские полководцы должны быть грамотнее и умнее десяти буржуазных. Об этом не раз говорил Жемчужинов».
— Э-э-э, уважаемый, если я вас правильно понял, — вывел Женю из размышлений довольно звонкий голос старика, — вы не нуждаетесь в длительной подготовке и, как говорят французы, «а ливр увэр» — готовы без подготовки. Если это так, то я с радостью готов вас выслушать, разумеется, с учетом коэффициента за смелость, первенство, ограниченное время, — улыбаясь, подбадривал он Женю. — Милости прошу, — приветливым жестом показал старичок на стул рядом с собой. — Этим вы окажете неоценимую услугу тем, кто в затруднении и желал бы покопаться в памяти или еще где-нибудь, так сказать, «нон корам популе корам публике», что значит «наедине, без народа».
«Во чешет», — подумал Женя, подходя к столу.
— Тут в первом вопросе вроде как неточность, ошибка, — как мог смягчил Женя свой укор, делая скидку на возраст старичка.
— Весьма любопытно и радостно за вас, что вы ее обнаружили. Позвольте. — Экзаменатор, быстро шевеля губами, вполголоса забормотал содержание первого вопроса. — А в чем именно? — наклонился он к Жене вместе с билетом.
— Вот здесь не то «пи», не то «пять» написано, а должно быть «число пять», — уверенно ткнул Птухин пальцем в листок.
Взгляд Жени встретился с глазами старичка, почему-то смотревшего на него поверх пенсне, низко наклонив голову.
— И в этом случае вы докажете зависимость между радиусом и длиной окружности? — совершенно серьезно спросил он.
— Не-е. Наверное, нет, — уже неуверенно ответил Птухин.
— Тогда я могу вам поставить только коэффициент за смелость и все прочее, что обещал, не возражаете?
На следующий день после подъема командир роты Одоров зачитал список абитуриентов, отстраняемых от дальнейших экзаменов. Первым был назван Птухин. Закончив перечисление, командир роты внимательно посмотрел на притихших парней и произнес:
— Птухин кто?
— Я, — вяло ответил поникший Женя.
— Птухин? — отчетливо повторил Одоров.
— Я, — громко отчеканил Женя, поняв, что его призывают к армейскому порядку.
— К начальнику школы! — И стал объявлять отчисленным порядок отъезда.
— Садитесь, товарищ Птухин, — предложил начальник школы, бывший подполковник царской армии Попов, после того, как, поднявшись из-за стола, выслушал доклад Жени о своем прибытии. — Мы вот просматриваем характеристики тех, кто провалился на экзаменах. — Попов испытующе осматривал сидящего. — Заинтересовала ваша, данная командиром Жемчужиновым. В отдельном ходатайстве он просит оказать вам всяческое содействие в зачислении, поскольку: «…желание стать летчиком стало для моториста Птухина единственной целью жизни. И было бы антигуманным, антигосударственным актом не оказать помощь товарищу Птухину в достижении его цели…» Как вам удалось покорить так командира отряда? Не преувеличивает ли товарищ Жемчужинов ваше желание стать летчиком?
— Нет, — где-то в глубине сознания забрезжила надежда. — Мне больше ничего не нужно, только бы стать летчиком…
Казалось, Женя всю душу вложил в эту фразу. Щеки запылали, где-то в висках ясно чувствовались удары сердца. Не отрывая взгляда от начальника школы, он напряженно следил, как тот медленно поднялся, привычным жестом кадрового военного одернул поношенный, но ладно сидящий френч с большими накладными карманами, подошел к окну и в наступившей тишине стал пристально смотреть на снегирей, за окном потрошивших оставшиеся с осени семена молодого клена.
— Ну, представьте себе, оставлю я вас изучать теоретический курс летной подготовки, — так и не поворачиваясь, начал он разговор. — При вашем образовании вы будете чувствовать себя на уроках аэронавигации, как я на диктанте по китайскому языку. А программа у нас плотная, время ограничено шестью месяцами. В итоге на экзаменах вы получите неудовлетворительные оценки, только уже потеряв время.
Женя молчал, низко наклонив голову, словно провинившийся школьник.
— Я очень хочу летать.
— Могу вам предложить такой вариант, — начал начальник школы. — Вы остаетесь, но зачисляетесь в класс мотористов. Дело для вас знакомое, времени от занятий оставаться будет много, вот вы и используйте его для овладения школьным курсом. Если согласны, то… — Начальник школы энергично повернулся от окна. — Ну вот и прекрасно, — заключил он, увидев широко открытые, полные радости глаза Птухина.
* * *
Под высокими сводами длинного зала бывшего Егорьевского женского монастыря и без того неприятный голос командира роты Одорова из-за многократного отражения от потолка приобретает загробную бесстрастность.
— Я сколько раз предупреждал вас не становиться рядом.
Одоров уставился на середину шеренги, в то место, откуда во время переклички: «Птухин!» — раздалось: «Я» и «Попелюхин!» — тоже прозвучало: «Я». Одоров путает этих курсантов, и это раздражает его.
Одоров — злой демон всех курсантов. И неизвестно, по какой причине больше теоретическую школу называют «теркой»: то ли от сокращенного прилагательного «теоретическая», то ли из-за жестокой дисциплины для них, отвыкших во фронтовых условиях от строгого распорядка дня, неусыпным стражем которой является Одоров.
— Попелюхин, встать на правый фланг шеренги! — гаркает Одоров.
Пока, громыхая сапогами, без всякого желания Попелюхин переходит на правый фланг, ближе к Одорову, из шеренги курсантов-летчиков, там, где стоят Женины новые друзья братья Туржанские, Саша Анисимов. Адам Залевский [Александр Туржанский — впоследствии генерал-лейтенант авиации. Борис Туржанский — впоследствии летчик-доброволец в Испании, Герой Советского Союза. Александр Анисимов — впоследствии выдающийся летчик-испытатель НИИ ВВС. Адам Залевский — впоследствии командир летной группы НИИ ВВС.], с явным расчетом, что услышит Одоров, раздается:
— А почему пошел Птухин?
После смешной процедуры длительного выявления личности курсанта-двойника и того, кто посеял зерно сомнения, нарушителя Адама Залевского Одоров отправляет чистить гальюн.
— Ну и глуп же ты, Залевский! Из тебя никогда не получится летчик, — неизменно комментирует Одоров наказание Адама. Это вызывает взрыв хохота, потому что все ценили Адама за тонкий юмор и оперативный ум. Лучше других знал об этом Женя, которому Адам доходчиво и терпеливо объяснял непонятные разделы математики.
Быстро распухала старая «амбарная ведомость», которую Птухин подобрал во время тушения пожара на городских хлебных складах. Он радовался каждому вложенному в нее листку, исписанному карандашом мелким, экономным почерком, чувствуя, как постепенно распутывается узел некогда пугавших его уравнений, теорем, формул. Близится тот момент, когда он наконец разделается с этим мистическим числом «пи» и даже с формулами из сокровенно хранимой статьи инженера Бессонова «Потеря мощности авиационного двигателя». Все в ней пока напоминает джунгли, непроходимые и полные неизвестности. А ведь есть же люди, которым понятно, что такое «мощность Е, поглощаемая винтом…». Женя показал статью преподавателю технического класса Косцову.
— Так… понятно… угу… ага, — периодически повторял Косцов, читая ее. Женя радовался: ему сейчас многое прояснится. — Ты знаешь, — виновато протянул Косцов брошюру, — я ведь того… больше практик, а теорию забыл, а точнее сказать, не учил никогда, так что извини… Это, пожалуй, Попов может, у него большое образование, только ты уж сам к нему… Мне неудобно.
Но обратиться к Попову Жене так и не довелось. Нет, он не стеснялся побеспокоить преподавателя, когда можно было что-то узнать, чему-то научиться. Даже наметил сделать это сегодня же после занятий, но неожиданно волнующее известие отвлекло его внимание.
Шло занятие по конструкции планера самолета. Материал хорошо знакомый из практики, поэтому Птухин укрылся за разобранным стабилизатором и открыл журнал «Вестник воздушного флота». Бросился в глаза заголовок, набранный жирным шрифтом: «Небывалая катастрофа!» В статье мелькнула фамилия Аниховского. От предчувствия того, что катастрофа произошла именно с его любимым комиссаром, перехватило дыхание. Прыгая со строчки на строчку, он стремился скорее узнать финал происшествия: «…11 марта 1920 года… с высоты 1600 метров… у «ньюпора» оторвались крылья… упал на электропровода Солдатенковской больницы… самолет вдребезги… летчик сломал ногу…»
Женя сначала даже не понял, что дальше уже пишет сам Аниховский о своих злоключениях. И только когда дошел до слов: «Такое падение на продолжение летного искусства нисколько не повлияло и, как только срастется нога, приступлю к полетам», понял, что комиссар жив.
От радости Женя чуть не закричал: «Жив!» — забыв, что сидит на занятиях. «Значит, врут, когда пишут, что после падения «летчик теряет сердце», то есть смелость. Может, потому, что Аниховский комиссар, коммунист? А что же, у комиссара сердце железное или его нет? И терять нечего? Вот я сам коммунист, полетел бы после такого?»
Женя, несмотря на холод в классе, даже вспотел от таких мыслей.
«Нет, чушь какая-то, при чем здесь коммунист? Просто если здорово любишь самолет, небо — полетишь. Да, я полетел бы опять! Поэтому и Аниховский будет летать!»
Вечером Птухин поделился своими мыслями о переживаниях Аниховского с курсантами. Разгоревшийся спор едва не сорвал консультацию по математике, которую Женя ежедневно получал у своих друзей.
— Ну и упорный же ты, Женька! — восхищался Саша Туржанский, разгадавший, почему Птухин часто напрашивается в наряд по казарме, когда курсанты всеми способами стараются увернуться от этого постылого дежурства.
— Я, Саша, только ночью и усваиваю все, что вы мне днем объясняете. Тихо, никто не дергает, даже Одоров, а днем на практических занятиях мотористов отсыпаюсь. Так сказать, полночный ликбез… Вот думаю, не начать ли мне будить тебя, когда будет оставаться свободное время после повторения пройденного.
— Только попробуй, — предупредил Птухина репетитор. — А я теперь тебе днем стану столько объяснять, что за две ночи не пережуешь, понятно?
— Согласен, пережую. — И, переходя на серьезный тон: — Мне, Саша, спешить надо. Это время, сам понимаешь, для меня сплошная прогазовка на колодках: ресурс вырабатывается, бензин сгорает, а взлета нет и не предвидится. Поэтому я должен наверстать упущенное. Да еще с вашей помощью изучить теорию полета и прочие летные премудрости, чтобы потом выиграть время, когда буду учиться в классе летчиков. А летать буду, можешь не сомневаться.
— А я и не сомневаюсь, лоб у тебя крепкий, выдержит не такие нагрузки.
— Братцы, перехожу на Женькин метод учебы, — вмешался Саша Анисимов, — по крайней мере, ему ночью не снится еда, ведь он спит днем, наевшись.
Вечером после занятий, как обычно, друзья собираются в курилку для обсуждения проблемы питания следующего дня. Адам — неугомонный выдумщик самых невероятных продовольственных операций. Это ему принадлежит идея добывать харчи на завтраки и ужины, не предусмотренные продснабжением, коллективно на барахолке. Поверив в его сообразительность, все пятеро курсантов, живших в одной комнате, без возражений вытряхнули перед ним свои пожитки.
— Да, — в шутку Адам презрительно поднимал то одну, то другую тряпицу, — мог бы ты, Птухин, у Врангеля и почище портяночки позаимствовать, если думал учиться на летчика… Ну, вы посмотрите на этих беспечных святых братцев, — стал он перед Туржанскими, — у них одна гимнастерка на двоих и такая короткая и широкая, как распашонка. Вы что же, в ней в обнимку ходите, так сказать, каждому по рукаву и один ворот на двоих?.. А тебя, Анисимов, я даже не знаю, как принять в нашу «коммуну». Ты хоть бы прежде по дворам Егорьевска попобирушничал на вступительный взнос.
Женя, давясь от смеха, вывернул котомку Адама, в которой самым стоящим оказалась пара старого нательного белья.
Собрав тряпье в кучу, Адам запихнул все в один вещмешок и объявил:
— Ходить менять наши наряды у паразитов на теле трудового народа — спекулянтов будем по очереди, начнем с меня. Предпочтительно обмен производить на картошку, как истинно сытную народную пищу, которая в отличие от молока и масла не поддается подмешиванию мела или воска. Можно, конечно, брать паюсную икру и ананасы, но только как дополнение к картошке.
Когда настала очередь идти менялой Жене, он принес всего десять картошек за адамовское исподнее.
— Вот, пожалуйста! С помощью Птухина мы к весне можем откинуть ноги, не узнав до конца, как при посредстве аэронавигации можно заблудиться в воздухе. Ты, конечно, просил пять картошек, а сердобольная бабка, увидев перед собой ненормального, положила тебе десять, так, да?
Адам смягчился только после того, как узнал, что Женя половину наменянного отдал голодным детишкам, часто сидевшим перед воротами «терки».
В конце концов скоро подошло время, когда друзья с нетерпением ждали, что скажет «продовольственный комиссар» Адам Залевский, потому что, кроме его неистощимой фантазии и юмора, менять оказалось нечего. Однако Адам молчал. Нахохлившись, словно петух, наглотавшийся сухого гороха, сидел он на скамейке в келье, оборудованной под курилку, кутаясь в обшарпанную, ставшую короткой для него шинель, — состояние для Адама явно необычное. Анисимов приложил к его голове руку и объявил, что Адам болен. Его уложили в постель, закутали своими шинелями. Борис Туржанский сходил в монастырский сад, набрал кое-где оставшиеся плоды шиповника, крепко заварил кипятком и стал отпаивать Залевского.
Адам, конечно, простудился в казарме. Его кровать стояла вплотную к окну. За ночь в побитые стекла наметало на подоконник и подушку целые сугробы снега. Ложась спать, Залевский не только не раздевался, но еще и кутал голову портянками. А вчера, проснувшись, Адам не мог встать: примерзли волосы к металлическим прутьям кровати.
— Братцы, а в монастырском саду галок тьма, прямо базар, только не видно, чем торгуют, — рассказывал Борис, поддерживая пьющего Адама.
— Сейчас будет царский ужин! — вскочил Женя. — Сашка, марш за касторовым маслом!
Малокалиберная винтовка была доверена на хранение Птухину как лучшему стрелку ротных соревнований. Ему же Одоров доверил и патроны, а со временем и всю организацию стрельб, часто практиковавшихся в школе.
Перебравшись ближе к монастырской ограде, Женя оказался в шумном галочьем царстве, раскинувшемся на кронах старых кленов и тополей. Глаза наполнились охотничьим азартом. Выбрав, как казалось, самую жирную галку, он прицелился и с волнением нажал курок. Не расправляя крыльев, словно лоскут черной мокрой тряпки, галка шлепнулась в талый снег. Женя подскочил, схватил ее за крыло и с сожалением увидел резко выдававшиеся кости, обтянутые тонкой кожей, просвечивающейся сквозь редкие перья.
— Ясно. Как мы — одной упитанности.
Выбирать было нечего. Он не стал ждать, когда угомонится потревоженная выстрелом стая, и стал сбивать галок на лету, каждый раз называя тип сбитого белогвардейского самолета: «Есть «анасаль», есть «хеви-ленд»…
После того как друзья, казалось, утолили голод, Женя поднял за лапку оставшуюся галку и сказал, что если нет возражений, то он отдаст эту «куропатку» своему близнецу Попелюхину, который на днях во время занятий сжевал полтетради в надежде утолить голод.
Когда удавалось как-то приглушать голод, ребятами завладевала одна и та же тема разговора — воспоминания из фронтовой жизни, споры о качествах самолетов, моторов, о воздушных боях. Поражал курсантов своей «авиационной» эрудицией Саша Туржанский, знавший, казалось, каждый бой, обстоятельства и фамилии летчиков. Зато когда речь заходила о качествах матчасти самолетов или отдельных узлов моторов, авторитет Жени был непререкаем.
Его авторитет особенно вырос после случая, который мог стать причиной отчисления его из школы.
Привезли из Гатчины большие самолетные ящики. На стенках по диагонали между двумя царскими гербами было выведено: «Модрах».
Ящики вскрыли, удивленно посмотрели на необычный фюзеляж круглого сечения. Не было никакой документации. Никто не слышал о таком конструкторе.
Женя долго ходил вокруг ящиков, не решаясь предложить свои услуги собрать самолет. Но любопытство и какая-то внутренняя уверенность толкнули его на это.
— Давай, Птухин, покажи свои способности, — согласился преподаватель Косцов. Сам он каждый день заходил в ангар-палатку посмотреть на монтаж. Однако самолет не только не собирался, а, наоборот, растаскивался по полу на все более мелкие узлы, как будто Птухин задался целью превратить его в груду хлама.
— Жаль Женьку, кажется, он крупно влип с этим самолетом, — сокрушались друзья, забегавшие в палатку после занятий.
— Да, Птухин, по-моему, здесь и Модраху делать нечего, — удрученно шутил Косцов.
Однако через день детали стали монтироваться в блоки, а к концу недели перед изумленными курсантами предстал собранный самолет, который Женя уверенно раскачивал, давил на плоскости, демонстрируя прочность. Но тем не менее энтузиастов облетать его, к огорчению Птухина, в школе не оказалось.
Близился выпуск. Адам задумал в клубе поставить силами курсантов спектакль. Однако, когда он предложил Птухину сыграть роль барона Врангеля, реакция была бурной и неожиданной.
— Ты мне что предлагаешь? Ты забыл, что я член РКП (б), да?
Остальные, глядя на Птухина, тоже отказались от этой роли, хотя и не были членами РКП (б). Спектакль так и не состоялся!
* * *
В середине каре начальник школы Попов заканчивал перечисление выпускников летного класса. Он сделал паузу и продолжил: «Нижеозначенных считать закончившими моторно-авиационный класс с присвоением звания авиамоториста: Птухин Евгений Саввич…»
И хоть это была формальность, поскольку Женя давно знал, что успешно закончит школу, приятный озноб пробежал по телу. Он видел, как в шеренге, где стояли его друзья, Борис Туржанский незаметно выставил левую руку с поднятым большим пальцем.
А через день при расставании начальник школы крепко пожал Жене руку.
— Прощайте, товарищ Птухин. Желаю успеха, не сомневаюсь, со временем вы станете крупным инженером, а возможно, и авиаконструктором, — напутствовал Попов,
— Я буду летчиком, товарищ начальник школы.
— Да? Ну что ж, в таком случае до свидания, скорее всего мы опять увидимся.
Распоряжением Главвоздухфлота Птухина назначили старшим мотористом Отдельной истребительной авиаэскадрильи № 2 в Подосинках.
* * *
— Товарищ командир эскадрильи, старший авиамоторист Птухин прибыл для прохождения службы, — доложил бывший курсант высокому, с волевым, сильно обветренным лицом военному. Это был Иван Спатарель [Иван Спатарель — герой гражданской войны, впоследствии генерал-майор авиации], с которым Евгений на Южном фронте громил Врангеля.
Спатарель не спеша протянул руку, внимательно осмотрел стоявшего перед ним Евгения, потом широкой жесткой ладонью обхватил кисть Птухина.
— Это хорошо, мотористов у нас не хватает. Давайте сядем, потолкуем.
Брошенная фраза о нехватке мотористов сулила новые осложнения в судьбе Евгения, особенно когда должно было прийти время проситься в летную школу. Закуривая вслед за Спатарелем, Птухин решил сразу же рассказать о своей мечте. Он поведал о службе в авиаотряде, учебе и где удобно вставлял фразы о своем намерении стать военлетом.
Спатарель слушал молча, не перебивая, ничем не выражая своих чувств. Возможно, биография Птухина ему напомнила, как самому было трудно до революции становиться летчиком, сколько унижений и издевательств пришлось перенести от господ офицеров, пока «взлетел».
— Поживем, подумаем, — дипломатично уклонился командир от прямого ответа, — пока познакомьтесь. — И он стал представлять подошедших военлетов Гуляева, Чекалова, Дацко — все герои гражданской войны. — А мотористом будете работать на самолете Васильченко [Николай Васильченко — впоследствии авиационный атташе во Франции].
С другими героями минувшей войны нового моториста знакомить не пришлось. Какое-то теплое чувство охватило душу, когда Женя увидел своих старых фронтовых знакомых — «спадов», «ньюпоров».
При близком рассмотрении он обнаружил на них десятки заплат, словно зарубцевавшиеся раны ветеранов гражданской войны.
— Ну, здравствуйте, — тихо и ласково приветствовал их Женя. — Прямо не понимаю, как я мог без вас так долго жить.
К известию о желании Птухина учиться в летной школе командир отряда Василий Иванович Чекалов сначала отнесся спокойно: «Поживем, увидим, — почти как Спатарель заключил он. — Хороший работник — уговорим, плохой — держать не будем».
Однако Птухин оказался не только хорошим работником, но еще и упрямым парнем.
— Да ты не спеши, — покровительственно потрепал Чекалов Женю по пшеничной шевелюре, прочтя рапорт. — Ты у нас далеко пойдешь, обещаю.
Прошел год. Женя не собирался сдаваться. Принимая очередной рапорт, командир отряда завелся с полоборота:
— Ну чего тебе втемяшилось — в летчики и в летчики! А кто будет обслуживать самолеты? — с каждой фразой «набирал обороты» Чекалов.
— У кого нет мечты летать или кто устал от полетов, — намекнул Птухин на то, что Василий Иванович давно игнорировал полеты, ссылаясь на усталость и недомогание.
Это было равносильно тому, как если бы в моторе сорвало ограничитель оборотов. Командира отряда «понесло вразнос». Словно при сильном обеднении смеси, все чаще стали проскакивать хлопки непереводимых слов. Чекалов стал неуправляем. Наступил момент, когда срочно надо было «перекрыть бензиновый кран».
Птухина выручил подошедший на шум Спатарель.
* * *
— Здравствуй, «терка»! — широко улыбаясь, остановился Птухин перед воротами Егорьевской школы. — Я знал, что вернусь к тебе.
— Давай документ, — перегородил ему путь у КПП [КПП — контрольно-пропускной пункт] широкоплечий курсант.
— Зачем документ, я пароль знаю: «Наша «терка» лихо трет, что зимою пот течет. Летом же сдаем экзамен, все от страха замерзаем», — процитировал он сочиненный курсантами стишок.
— Значит, свой! — Курсант протянул руку: — Борман Саша [Александр Борман — впоследствии генерал-майор авиации].
Много ли прошло времени, какой-то год, а школа изменилась, как-то помолодела. Теперь здесь учились только будущие летчики, ребята молодые, больше с «гражданки». И быт курсантов улучшился. В кельях, где раньше размещалось по двадцать, теперь живут по шестнадцать человек. В них стало просторнее, светлее, уютнее.
Женя с упоением засел за учебники.
Почти неощутимо быстро пролетели шесть месяцев напряженной теоретической «сухомятки». Скорее бы полеты!
* * *
— Прощай, «терка», прощай и теперь уж навсегда, — сдернув шапку, обернулся Птухин к заваленным снегом воротам, направляясь на вокзал декабрьским вечером 1923 года.
— Что уж ты так нежно, не мать же родная. Мне за полгода «терка» во как надоела, — новый друг Жени Саша Борман показал ладонью поперек горла, — а ты здесь в два раза больше был.
— Как сказать, не мать, но и не мачеха, она дала мне путевку на самолет.