Лондон 1872

Лондон 1872

Небо над городом плачет,

Плачет и сердце мое.

Что оно, что оно значит,

Это унынье мое?

И по земле, и по крышам

Ласковый лепет дождя.

Сердцу печальному слышен

Ласковый лепет дождя.

Что ты лепечешь, ненастье?

Сердца печаль без причин…

Да! ни измены, ни счастья —

Сердца печаль без причин.

Как-то особенно больно

Плакать в тиши ни о чем.

Плачу, но плачу невольно,

Плачу, не зная о чем.[60]

Проведя месяц в Брюсселе, Верлен и Рембо отплывают в Дувр. На следующий день они прибывают в Лондон. О некоторых подробностях лондонской жизни Верлен сообщает в письме Эмилю Блемону, отправленном в конце января 1873 года:

"Каждый день мы совершаем долгие прогулки по пригородам и окрестностям…, потому что Лондон нам уже давно знаком: Друри-Лейн, Уайт-Чейпел, Пимлико, Эйнджел, Сити, Гайд-парк и т. д. перестали быть для нас тайной. Этим летом мы, вероятно, поедем в Брайтон, возможно, в Шотландию, в Ирландию!"

Верлен и Рембо поселились в небольшой квартирке на Хауленд-стрит. Обоих поэтов чрезвычайно привлекает порт. Рембо, возможно, уже начинает всерьез подумывать о дальних странствиях — "Пьяный корабль" он написал, ни разу в жизни не видя моря. А Верлен с нескрываемым восторгом пишет:

"Доки — невиданное зрелище: в них заключены Карфаген, Тир и все, о чем только можно мечтать! (…) Доки как нельзя лучше удовлетворяют потребностям моей поэтики, все больше и больше черпающей пищу в современности".

Сам город им поначалу не понравился. Рембо называл его "абсурдным". Верлен с типично французским высокомерием укорял британскую столицу за то, что здесь негде было посидеть с друзьями за стаканчиком абсента:

"Ах, это не был воздух Парижа, веселый, легкий, бодрящий! Где вы, кафе на бульварах, уютные террасы, приветливый гарсон, всегда готовый пошутить и умеющий вовремя подлить капля за каплей студеную воду в молочно-белый абсент? Представьте себе плоского, черного клопа — это Лондон. Маленькие, мрачные домишки или высокие ковчеги в готическом и венецианском стиле, четыре-пять кафе, где еще можно кое-как утолить свою жажду, — и больше ничего".

Впрочем, довольно скоро в описаниях Лондона появятся совсем другие ноты — восхищение, смешанное с ужасом. Что же касается Верлена, то сама сама атмосфера этого города — туманная и неясная — была созвучна его поэзии.

С кем встречались Верлен и Рембо в британской столице? Оба пока еще очень плохо знают английский язык (хотя усиленно его изучают), поэтому их круг общения — это французы, по тем или иным причинам обосновавшиеся за Ла-Маншем. Прежде всего, это бывшие коммунары: Эжен Вермерш, который был приговорен к смерти за издание газеты "Отец Дюшен", а также журналисты Лиссагаре, Мазуркевич и Андриё. Делаэ утверждал со слов своего друга:

"… изгнанников Коммуны Рембо считал своими братьями по духу, но при этом отдавая явное предпочтение Андриё, парижскому литератору с отважным и тонким умом. К этому человеку он привязался по-настоящему".

Забегая вперед, скажем, что и эта привязанность оказалась недолговечной: в конце 1873 года Рембо насмерть разругался с бывшим коммунаром — причины ссоры не вполне ясны, но, если верить Делаэ, инициатива исходила от Андриё, тогда как Рембо был чрезвычайно удивлен и опечален этим разрывом.

В 1872 году Верлен и Рембо больше всего общались с художником Феликсом Регаме, который оставил несколько набросков, где поэты были запечатлены как во времена относительного благополучия, так и в период полного безденежья. Регаме впоследствии рассказывал Делаэ:

"Верлен был по-своему хорош и нисколько не похож на человека, раздавленного судьбой, хотя одет был достаточно неряшливо. Но он был не один. Его всюду сопровождал безмолвный товарищ, тоже не отличающийся элегантной внешностью, — Рембо".

Впрочем, оба поэта прониклись страстью к одному из предметов гардероба настоящего лондонского денди — оба они были без ума от английских цилиндров. Рембо впоследствии будет разгуливать в своем цилиндре по Шарлевилю, приводя в изумление обывателей. Верлен также потрясет сердца деревенских жителей Вузье, которые дадут ему прозвище "англичанин".

Живут они, прежде всего на средства Верлена. Мать не забывает любимого сына и периодически подкидывает ему денег. Кроме того, Верлен дает уроки и постепенно начинает зарабатывать на жизнь. Утверждения некоторых биографов, будто Рембо также успешно пробовал свои силы на этом поприще, неверны. В это время он твердо придерживается своего принципа "жить праздным, как жаба". В "Сезоне в аду" "Неразумная дева" говорит о своем "Инфернальном супруге":

"О, я никогда не ревновала его. Я думаю, он не покинет меня. А иначе — что с ним станется? Ни одной близкой души, и за работу он никогда не возьмется. Он хочет жить как сомнамбула. Но довольно ли его доброты и милосердия, чтобы получить право на место в реальном мире?"

Роль матери в этот период жизни Верлена следует отметить особо: Поль поддерживал в ней убеждение, что на него клевещут с целью "обобрать до нитки". Когда Стефани узнала, какую сумму Матильда требует на воспитание сына Жоржа (1200 франков в год), она явилась на улицу Николе и закатила сцену семейству Мотэ, пригрозив напоследок, что продаст все свои земли и "спустит все состояние", лишь бы ее снохе ничего не досталось. Это означало полный разрыв: до конца жизни Стефани не желала видеться ни с Матильдой ни даже со своим внуком.

Впрочем, и Рембо ввел свою мать в заблуждение. Он сообщил ей о своей дружбе с г-ном Верленом, а Поль вступил с ней в регулярную переписку. И эта набожная женщина совершила чрезвычайно странный поступок: она отправилась в Париж с целью воздействовать на Матильду, дабы та отказалась от иска в суд, ибо это скандальное дело может повредить Артюру.

"Лёндён" оказался для обоих поэтов благодатным в творческом отношении. Верлен создает здесь лучшую часть "Романсов без слов", Рембо пишет стихотворения в прозе "Озарения" (по крайней мере, некоторые из них). И оба усиленно пробуждают в себе "ясновидение" проверенными средствами — спиртными напитками и наркотиками. Но если в Париже они баловались сравнительно безобидным гашишем, то в Лондоне, судя по всему, приобщились к опиуму, а это уже было серьезно. Впрочем, поначалу им казалось, что игра стоит свеч — они наслаждались сладостным ужасом перед запретным и неземными видениями, порожденными дурманом. Так, во всяком случае, это представлялось Рембо. Среди его "Озарений" имеется одно, которое не оставляет на сей счет никаких сомнений:

"О, мое Благо! О, моя Красота! Я не дрогнул при душераздирающем звуке трубы. Волшебная дыба! Ура небывалому делу и дивному телу, в первый раз — ура! Все началось под детский смех, все им и кончится. Эта отрава останется в наших жилах и после того, как смолкнет труба, и мы возвратимся к извечной дисгармонии. А пока — нам поделом эти пытки — соединим усердно сверхчеловеческие обещания, данные нашему тварному телу, нашей тварной душе: что за безумие это обещание! Очарованье, познанье, истязанье! Нам обещали погрузить во мрак древо добра и зла, избавить нас от тиранических правил приличия, ради нашей чистейшей любви. Все начиналось приступами тошноты, а кончается — в эту вечность просто так не погрузиться — все кончается россыпью ароматов.

Детский смех, рабская скрытность, девическая неприступность, отвращение к посюсторонним вещам и обличья, да будете вы все освящены памятью об этом бдении. Все начиналось сплошной мерзостью, и вот все кончается пламенно-льдистыми ангелами.

Краткое бденье хмельное, ты свято! Даже если ты обернешься дарованной нам пустою личиной. Мы тебя утверждаем, о метод! Мы не забываем, что накануне ты, без оглядки на возраст, причислил нас к лику блаженных. Мы веруем в эту отраву. Каждодневно готовы пожертвовать всей нашей жизнью.

Пришли времена хашишинов-убийц".[61]

В последней фразе Рембо использовал одно слово ("assassins"), которое в русском передано двумя — и совершенно правильно. Когда-то французский язык заимствовал для обозначения "убийцы" арабское слово "хашишин" — "тот, кто курит гашиш". Хашишинами назывались слуги Горного старца, беспрекословно исполнявшие любой его приказ. Их приучали к наркотикам с целью подавить волю и добиться безусловного подчинения. Французские крестоносцы боялись и ненавидели этих воинов Ислама — и стали называть так убийц. Рембо, несомненно, знал этимологию этого слова, поскольку о ней упоминал Шарль Бодлер в своем "Искусственном раю".

Впрочем, детский восторг "Хмельного утра" быстро сменится горьким прозрением "Сезона в аду":

"Но что если адские муки действительно вечны? Человек, поднявший руку на самого себя, проклят навеки, не так ли? (…) Ах, вернуться бы к жизни! хоть глазком взглянуть на ее уродства. Тысячу раз будь проклята эта отрава, этот адский поцелуй. А всё моя слабость и жестокость мира! Господи боже, смилуйся, защити меня, уж больно мне плохо!"[62]

Между тем, Верлен узнает о том, что Матильда начала процедуру развода, отчего приходит в сильнейшее смятение и раздражение. 8 ноября он пишет Лепелетье:

"Я весь ушел в стихи, в умственный труд, в серьезные, чисто литературные беседы. Встречаюсь только с художниками и литераторами. И вот меня разыскивают в моем уединении, вынуждая меня писать какие-то объяснения и всякого рода официальные заявления!"

Разумеется, Верлен явно преувеличил благопристойность своего образа жизни, но главное состоит не в этом: в своем иске Матильда ссылалась на "гнусные отношения" своего мужа с Рембо. Это обвинение необходимо было опровергнуть во что бы то ни стало. И 14 ноября Верлен вновь пишет другу:

"Рембо недавно написал своей матери с целью предупредить ее обо всех слухах на наш счет, и теперь я поддерживаю с ней регулярную переписку".

Но этого мало: вновь, как и в Париже, "сердечного друга" следует на время устранить — иначе не удастся пресечь "слухи". Биографы Рембо обычно представляют дело так, будто он сам стремился вырваться на свободу — вместе с тем, им приходится признать, что по-крестьянски осмотрительный Артюр опасался осложнений, которые могла внести в их взаимоотношения судебная тяжба Верлена с женой.

Еще одна причина "антракта" — начавшиеся ссоры. Хотя Верлен и был тогда "рабом Инфернального супруга", но "Неразумная дева" зачастую давала свирепый отпор своему "господину". Рембо признавался Делаэ, что бывали моменты, когда образумить Верлена не было никакой возможности — от него приходилось просто прятаться. Уже осенью в квартире на Хауленд-стрит случались настоящие драки, а иногда происходили дуэли по всей форме: противники, вооружившись обернутым в салфетку ножом, пытались проткнуть друг друга. Несколько месяцев спустя Рембо скажет устами "Безумной Девы":

"Не раз по ночам сидевший в нем демон набрасывался на меня, мы катались по полу, я боролась с ним. — Часто, напившись, он в поздний час прятался в закоулках или за домами, чтобы до смерти испугать меня".

В начале зимы наступили тяжелые дни: помощь от Стефани приходила нерегулярно, и "дивной парочке" приходилось иногда голодать. Естественно, это подливало масла в огонь участившихся ссор: прежде Рембо считал кошелек Верлена бездонным.

В конце декабря 1872 года Рембо внезапно покидает Лондон, возвратившись на три неделив Шарлевиль. Безутешный Верлен пишет 26 декабря Лепелетье:

"Страшная тоска. Рембо (которого ты не знаешь, его знаю только я) здесь больше нет. Ужасная пустота. Маленькая комнатка на Хауленд-стрит… невыносима мрачна этой унылой зимой в серо-желтые, дождливые, туманные дни".

Биографы Рембо объясняют его отъезд тем, что он уже тяготился связью с Верленом и пытался найти другие пути. Это был якобы переломный момент в его жизни: он "… лихорадочно стремился навстречу будущему, чувствовал в себе какую-то значительную перемену, рождение "нового человека". В нем умирал поэт, и почти все "Озарения" уже были написаны". На самом деле, как уже говорилось, спешный отъезд Рембо был вызван разными причинами; главная из них состояла в том, что Верлен был полностью поглощен мыслями о своей защите в деле о раздельном проживании — и это обстоятельство, приводило Рембо в ярость.

Итак, в январе 1873 года Верлен остается один и немедленно заболевает — или делает вид, что заболел. Как бы там ни было, он отправляет три телеграммы — матери, жене и Рембо — в которых умоляет приехать к нему, чтобы они находились при нем в его "смертный час". Мать откликается немедленно, тогда как Матильда не игнорирует призыв мужа. Что же касается Рембо, о нем Верлен пишет 17 января Эмилю Блемону:

"… слушая лишь голос дружбы, он тотчас вернулся и сейчас находится здесь: его заботливость, быть может, позволит мне прожить не столь тягостно остаток моего проклятого существования".

Характерная деталь: Рембо приехал на пятьдесят франков, которые ему выслала мать Верлена. Жан Мари Карре утверждает, что Рембо уехал из Лондона, как только Верлену стало лучше. На самом деле Рембо вернулся в Шарлевиль только в феврале, расставшись с Верленом, скорее всего, в результате очередной бурной ссоры. В Роше, на ферме матери, он начинает писать рассказы в прозе о чем и сообщает Делаэ:

"Я сочиняю короткие истории в прозе под общим заголовком "Языческая книга" или "Негритянская книга". Это глупо и невинно. О, невинность! Невинность, невинность, невин… сущее бедствие!"

Позже эта книга станет "Сезоном в аду": Верлен оставался в Лондоне до 2 апреля. Он не смел вернуться в Париж, ибо внушил себе, что его будут преследовать за участие в Коммуне. Ситуация казалась ему невыносимой: дело о раздельном проживании с женой шло полным ходом, а Рембо не желал покидать Рош. Тогда Верлен отправился в бельгийские Арденны — погостить у родной бабушки. В воскресенье 18 апреля в Седане он повидался с Рембо. Они встречались и в последующие воскресные дни, хотя биографы Рембо уверяли, будто он всячески уклонялся от свиданий с другом.

В письме к Лепелетье от 23 мая Верлен сообщает, что отправляется в Буйон (на границе с Бельгией, в 24 км от Шарлевиля) на очередную встречу с Рембо. Делаэ жил тогда в Шарлевиле, и Верлен также пригласил его. 24 мая все трое вместе пообедали, а на следующий день Рембо уехал с Верленом. Это была еще одна попытка пожить "у островитян". Пребывание в Роше смертельно надоело Рембо, и он прямо говорит об этом в письме к Делаэ:

"О Природа! О мать моя! Какое дерьмо эти крестьяне с их чудовищной невинностью. Чтобы хоть немного выпить, нужно проделать два лье, а то и больше. Mother засунула меня в жуткую дыру".