ГЛАВА 17 В ОЖИДАНИИ СМЕРТИ

ГЛАВА 17

В ОЖИДАНИИ СМЕРТИ

Это третье «слушание», — а оно явно было последним, — безжалостно разрушило все надежды Гуса, надежды не только на то, что он сумеет вырваться из рук врагов, но и на то, что исполнится его единственная мечта — свободно обратиться с речью к совести христианства. Завтрашний день был скрыт от него темной завесой, а когда она подымется, Гус мог ждать уже только одного — смерти.

Мир не услышит больше его слов.

И все же он услышал! Услышал в свидетельских показаниях и цитатах, прочитанных на суде, и хотя были эти слова искажены и извращены, их революционное содержание прогремело грозно и породило несмолкаемое эхо; а тем словам, которые Гус посеял в человеческих сердцах на родине своей, — им предстояло прорасти и дать миру двойной урожай: золотой урожай правды и кровавой расплаты.

Как же воспринял Ян Гус все, что произошло во время этих трех «слушаний», как подействовало на него трехкратное разочарование?

Лучше всего это объяснит нам письмо, которое он написал друзьям в Чехию 10 июня, то есть через два дня после последнего вызова на суд собора:

«Магистр Ян Гус, в уповании слуга Божий, всем верным чехам, кои любят и будут любить Господа Бога, шлет пожелание свое, дабы Господь Бог дал им в милости его жить и умереть и в радости небесной навеки пребывать. Аминь.

Ян Гус, ведомый к месту казни (из хроники Рихенталя).

Ян Жижка.

Верные и возлюбленные во бозе паны и пани, богатые и бедные!

Прошу вас и внушаю вам повиноваться Господу Богу, прославлять слово его, внимать ему охотно и исполнять его. Прошу вас, ту правду Божию, о которой я вам по Божьему закону и по речам святых писал и проповедовал, — держитесь правды той. Прошу также, если кто слышал от меня на проповеди или в частной беседе что-либо противное правде Божией или если я где-нибудь что-либо подобное писал — чего, надеюсь на Бога, нет, — того не держитесь. Прошу также, если кто видел легкомыслие в моих речах или в делах, тому не следовать, но Бога за меня просить, дабы изволил он простить меня.

Прошу вас любить и восхвалять и чтить священников добрых нравов, во славе Божией (проповедников). Прошу вас остерегаться людей лукавых, а пуще того, священников недостойных, о них же Спаситель говорит: «Овечья на них шкура, внутри же — волки хищные».

Прошу господ быть милостивыми к бедноте и обращаться с ними по справедливости. Молю горожан честно вести свою торговлю. Прошу ремесленников добросовестно ремесло свое исправлять и пожинать Плоды его в мире. Прошу слуг верно служить своим господам и госпожам. Молю магистров, чтобы они, ведя праведную жизнь, учеников своих по совести учили и прежде всего любить Бога, учить во славу его, на процветание общества и своего спасения ради, а не ради корысти или для почестей мирских. Прошу студентов и прочих учеников, дабы наставников своих они во всем добром слушали, и подражали им, и учились бы усердно во славу Божию и для спасения своего и других людей.

Всех же я прошу благодарить панов — пана Вацлава из Дубы, пана Яна из Хлума, пана Индржиха из Плумлова, Вилема Зайца, пана Мышку и других панов Чехии и Моравии, а также и верных панов королевства Польского за их заботу и быть признательными им за то, что они, как доблестные Божии защитники и ревнители правды, восставали против всего собора (Констанцского), часто в спор вступая и требуя освобождения моего, и в особенности пан Вацлав из Дубы и пан Ян из Хлума; верьте тому, что они расскажут вам, ибо и они были на соборе, когда я несколько дней ответы давал. Они знают, кто из чехов какие многие и недостойные вещи на меня возводил, как весь собор против меня кричал, как я отвечал на то, чего от меня требовали.

Прошу вас также молить Господа Бога за его милость короля Римского и Чешского (Вацлава IV) и за свою королеву и панов, дабы ниспослал Господь наш возлюбленный им и вам милость свою ныне, и присно, и во веки веков, аминь.

Письмо сие писал я в тюрьме, в оковах, ожидая смертного приговора, уповая на Бога, что не даст он мне от правды Божией отступиться и отречься от ересей, неправедно возведенных на меня лжесвидетелями.

Насколько милостив был ко мне Господь Бог и как он был со мною в тяжких испытаниях, узнаете, когда мы встретимся в радости у Бога и с помощью его.

О магистре Иерониме, возлюбленном моем товарище, ничего не слышал, кроме того, что и он ввержен в строгое узилище и ожидает смерти, как и я, за веру свою, которую он доблестно чехам доказал [31]. А те чехи, что злейшие враги наши, предали нас другим врагам во власть и в заточение. Прошу вас, молите за них Господа Бога.

А к вам, пражанам, особая просьба моя: не забывайте Вифлеемскую часовню, пока угодно Богу, чтобы проповедовалось там слово Божье. За это место и разгневался дьявол, видя, что там рухнуло царство его. Уповаю, что сохранит Господь это место, доколе ему угодно будет, и даст другим успешнее проповедовать слово свое, чем дал он мне, недостойному.

Еще прошу вас: любите друг друга, добрых насилием теснить не давайте и за каждым правду его признавайте.

Дано сие в понедельник, в ночь на св. Витта, через доброго немца».

И в этом письме Гус не упоминает ни о себе, ни о своих заботах. Прощаясь со своими верными, он говорит лишь о том, что им могло бы принести пользу, и единственная просьба, с которой он обращается к ним, касается Вифлеемской часовни.

Открытое «слушание» представляло собой не что иное, как грандиозную попытку запугать Гуса — попытку, в которой приняли участие многочисленное собрание высших прелатов, и король Сигизмунд, и все грозные и мрачные обычаи строгого судебного процесса. Но ничто не поколебало стойкости Гуса. Поэтому после неудачных попыток «слушания» прекратились. Гуса оставили в тюрьме, куда приходили теперь отдельные кардиналы и прелаты в надежде сломить его сопротивление настойчивостью, угрозами и заманчивыми предложениями, обещая смягчить формулу отречения так, чтобы сделать ее приемлемой для Гуса. Но и эго не имело успеха; бесполезно было искать согласия относительно внешних формальных деталей, когда принципиальные точки зрения обеих сторон столь непримиримо расходились. Одного не могли понять церковные сановники: откуда у этого простого священника, чем-то напоминающего крестьянина, берется столько силы, что он, сын маленькой «варварской» страны, в состоянии отражать и угрозы страшной, могущественной церкви и доводы разума ученейших представителей итальянской и французской церковной иерархии. Так и не поняв этого, они облегчили себе разгадку, объяснив все упрямством и «закоренелостью» еретика.

Но источники силы Гуса были иные. В сущности, их было два: Гус знал, что борется за дело истинное и справедливое, за правду; нет и не будет в мире и в человеке источника силы более могучего и животворного, чем этот. Вторым источником, укреплявшим его дух, было сознание того, что в этой тяжбе он не одинок, что речь идет не только о нем, что он, изменив, сбил бы с толку и поколебал бы тысячи людей, слушавших его и веривших ему. Гус чувствовал себя органически связанным с массами своих верных, о которых (не о себе!) он не переставал думать; он не имел права разочаровать, не имел права отнять у них уверенности, не имел права затемнить для них смысл великой борьбы, в которую все они вместе вступили.

В этот период произошло еще одно событие, которое стало новым препятствием на пути к возможной договоренности между Гусом и церковью: собор торжественно осудил причащение мирян из чаши. Эту реформу мессы завел в Чехии Якоубек из Стрщибра. Гуса это безмерно взволновало: «О, какое безумие, — писал он в одном письме, — осуждать как ересь евангелие Христа, послание апостола Павла, которое, как он сам говорит, принял от Христа, и осуждать деяния Христа, деяния апостолов — я имею в виду причащение из чаши, установленное для всех взрослых верующих».

Вскоре после этого собор постановил сжечь книги Гуса.

Вообще июньские дни, последовавшие за «слушанием» Гуса, наполнили его тюремное уединение волнением и тревогой. Собор велел еще раз подвергнуть изучению статьи, взятые из сочинений магистра, и, хотя на этот раз они уже не были столь искажены и от некоторых из них обвинители отступились, все же это не приблизило примирения. Не привели к нему и все новые и новые варианты формулы отречения. Все чаще проникали в камеру вести, заставлявшие понимать, что роковой конец неотвратим. Наиболее жестоко, вероятно, выразился Михал де Каузис, умышленно громко крикнув за дверьми темницы Гуса: «С Божьей помощью мы скоро сожжем этого еретика, на которого я потратил уже много денег!».

То время, когда Гусу не надо было отвечать на судебную корреспонденцию, на запросы и призывы и когда он не был занят с незваными посетителями, приходившими увещевать его, он отдавал главным образом письмам своим друзьям. От этого периода сохранилось более тридцати его писем, и даже тогда, когда Гус ожидал смерти, они ни в чем не меняют и не искажают образ его духа и сердца; скорее наоборот — эти письма еще яснее очерчивают его героический характер.

В письме, где он благодарил своих спутников по дороге в Констанц, он напоминал им, что нужно идти «не за королем смертным и слабым, но за королем славы, который дает жизнь вечную… Всегда звучало в сердце моем: «Не полагайтесь на князей!» Гус проявлял трогательные заботы о расходах, связанных с пребыванием его сторонников в Констанце, — ведь они понесли их ради него; думает он и о том, достаточно ли позаботился о своих людях на родине: «Моего Иржика и Фараржа (ученики, прислуживавшие Гусу, когда он жил еще в Праге) попросите не сетовать на то, что я не вознаградил их достаточно за службу, ибо не мог… я. А те, кто одолжил мне деньги (на дорогу), — не знаю, кто им заплатит, кроме Иисуса Христа, ради которого они одалживали. Все ж я хотел бы, чтобы те, кто богаче, сложились и заплатили беднейшим».

Пану Индржиху Шкопеку из Дубы он писал, чтобы тот «жил, как закон Божий велит, и хранил бы то, что от него (от Гуса) слышал». В письме магистру Мартину из Волыни, своему «ученику и брату»,

Гус посылает несколько советов и замечаний и перечисляет множество лиц, которым Мартин должен был передать привет, в том числе «докторам, милым братьям во Христе, сапожникам, портным и писателям — их тоже приветствуй и передай им, чтобы тщательно блюли закон Христа и следовали бы не своим, а святым учителям». «Сыновей брата моего, — продолжал Гус, — если тебе удастся, обрати к ремеслу, ибо боюсь, если вступят они в духовное сословие, не соблюдут сан свой как должно. Кредиторов, которым я должен, вознагради, как сумеешь; если же согласны они Бога ради и из любви ко мне простить (долги), Господь воздаст им сторицею. Если научился ты от меня чему хорошему — того держись; если же что заметил у меня нехорошее — отвергни и проси Бога, чтобы изволил смилостивиться надо мной. Постоянно думай о том, кто ты есть, кем был и кем будешь».

Какому-то прелату, который действительно искренне хотел помочь Гусу, он ответил: «Весьма благодарен за вашу любезную отеческую помощь. Но я не решаюсь, как вы предложили, подчиниться собору. Во-первых, потому, что тогда я должен буду осудить много правд, которые, как я слышал, они называют возмутительными; во-вторых, потому, что совершу грех клятвопреступления, если клятвенно отрекусь от ересей, которых якобы придерживался; а это смутит дух очень многих людей Божьих, ибо они слыхали от меня в проповедях прямо противоположное… Должен ли я из страха перед наказанием, которое продлится мгновение, тяжко погрешить против закона Божьего — во-первых, отступившись от правды, во-вторых, преступив клятву и, в-третьих, возмутив ближних своих?»

В другом письме он одобрял решение пана Яна из Хлума уйти с королевской службы: «Пан Ян, оставьте же службу королям смертным и со своею женой и детьми пребывайте дома в служении Богу. Вы ведь видите, как вертится колесо мирской суеты — одного вознося, другого пригибая к земле; а высоко поднятому на краткий лишь миг дает оно радость, за которой следует в огне и тьме наказание вечное».

Смещение Иоанна XXIII Гус сопроводил словами: «Теперь уже известно вам поведение духовных, называющих себя истинными и несомненными наместниками Христа и его апостолов, именующих себя святой церковью и святейшим собором, который не может заблуждаться, хотя заблуждался! Ибо раньше Иоанну XXIII кланялись коленопреклоненно, ноги ему целовали и святейшим звали, хотя ведомо им было, что — мерзкий убийца, содомит, симонист и еретик, как записали они при его осуждении».

Передавая в своих письмах приветы, Гус всегда боялся, как бы кого-нибудь не забыть: «Приветствуйте всех друзей, коих не могу перечислить, а если бы одних назвал, а других нет, те, которых не назвал бы, не подумали бы, что не помню о них или не люблю их». Не только для себя, но ради поддержки всех своих верных снова и снова приводил Гус слова Христа: «Благословенны будете, когда люди будут ненавидеть вас, и изгонят вас, и поносить будут, и извергнут имя ваше как злое для Сына человека».

И нет ни одного письма друзьям в Чехии, где бы он не просил их «не бояться и не устрашиться… Помня об этом, стойте крепко!»

Письмо за письмом рисует облик магистра Яна, и даже эти несколько случайно выбранных фраз указывают, сколь цельным, твердым и последовательным человеком был Гус; в самых разных обстоятельствах характер его проявлялся всегда под одним и тем же знаком: под знаком глубокой правдивости и великой, чистой моральной силы.

В длинном письме от 24 июня с небывалой силой зазвучал несломленный дух борца: «Ну, отвечайте, проповедники, учащие, будто папа есть Бог земной, будто он не может грешить, не может впадать в грех симонии, как говорят юристы, будто папа есть глава всей церкви святой, ею же правит достойно он весьма и духовно питает ее, будто он — прибежище для каждого христианина. И се — уже снята сия глава, связан Бог земной, обличен во грехах и отвержен, дабы никто к нему не прибегал. Собор поносил его как еретика и в том винил, что продавал он индульгенции, епископства и прочие прибыльные должности, а осудили его те, из коих многие у него же покупали… Был среди них и Ян, епископ литомышльский, который дважды торговал архиепископство пражское, да другие его перекупили… О, если бы Господь Иисус сказал в собрании сем: «Кто из вас без греха симонии, тот пусть обличает папу!» Думается мне, что выбежали бы один за другим…» А в письме, написанном двумя днями позже, Гус еще раз возвращается к характеристике собора: «Поелику же в беспорядке таковом проходил собор, сотворивший больше зла, чем добра, — вы, верные и Богу милые христиане, не приходите в ужас от решений их, которые, уповаю на Бога, не пойдут им впрок. Разлетятся они мотылькам подобно, а решения их будут — паутина. Так хотели они запугать меня — и не могли Божью силу во мне одолеть… Пишу вам это, дабы знали вы: никакие писания их и доводы не одолели меня, хотя и хитростью пытались и угрозами заставить меня отречься и в том ложную клятву принести. Но милостивый Бог, закон которого я славил, был со мною и, надеюсь, будет до конца. Писано в тюрьме, в оковах, в ожидании смерти».

А время текло над крышами тюрьмы, и с каждым днем приближался конец.