Предисловие

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Предисловие

Книга М. В. Кратохвила посвящена жизни, деятельности и борьбе великого чешского реформатора магистра Яна Гуса.

Верный сын своего народа, неустрашимый защитник правды, мужественный борец, идей и принципов которого не могли сломить ни гонения, ни тюрьма, ни мученическая смерть, Ян Гус принадлежит к числу тех исторических деятелей, чьи светлые образы навсегда сохранятся в памяти человечества.

Имя Гуса хорошо знакомо советскому читателю. За последние годы нашими издательствами был выпущен ряд популярных работ — оригинальных и переводных, посвященных гуситскому революционному движению в целом[1]; все эти работы определенное место уделяют и бессмертному предтече героической борьбы, ее фактическому основоположнику и зачинателю Гусу.

Предлагаемая книга носит иной характер. Ее автор, современный чешский писатель и историк Милош Вацлав Кратохвил, касается проблемы гуситских войн лишь в самой незначительной мере. Его труд — это прежде всего биография Гуса, изложение и оценка его дел и идей. Надо отдать должное автору: несмотря на сравнительно небольшой объем книги, он сумел создать цельный, запоминающийся образ своего героя. Без сомнения, удачен и ряд других, часто попутных и всегда предельно сжатых, но красочных характеристик, таких, как описание Праги или Констанца, как тонкий психологический портрет предателя Штепана Палеча и др. М. Кратохвил прекрасно знает описываемую им эпоху и хорошо владеет существом предмета.

Однако обилие церковного, теологического материала, который в значительной части дается по первоисточникам, несколько затрудняет восприятие ряда мест книги неподготовленным читателем. Советский читатель крайне далек от религиозной догматики средневековья и проблем, связанных с нею. Поэтому, прежде чем приступить к чтению книги Кратохвила, он будет неизбежно нуждаться в пояснениях. Попытаемся дать самые главные из них.

* * *

Характеризуя роль католической церкви в средние века, Ф. Энгельс указывал, что она «являлась наивысшим обобщением и санкцией существующего феодального строя»[2].

Возглавляемая римским папой, церковь как организация мало чем отличалась от светского феодального общества. Она была крупнейшим землевладельцем и эксплуатировала в своих поместьях крепостных крестьян точно теми же методами, как и любой светский феодал.

Но церковь была не просто феодальной организацией. Она утверждала — и это главное — феодальную идеологию, то есть те взгляды и понятия, которые оправдывали классовое неравенство и жестокую крепостническую эксплуатацию.

Католические попы внушали своим прихожанам, что все существующее угодно богу, что надо терпеть многообразные формы принуждения, уплачивать все полагавшиеся налоги и выполнять установленные повинности. Всякое недовольство, всякий ропот, уверяли попы, является не только бунтом против господина, но и бунтом против бога; а кто восстает против бога, того ждет страшное наказание в земной жизни и вечные муки ада в загробной.

Для того чтобы внушить угнетенному народу подобные мысли, католическая церковь с успехом использовала самые различные средства. Громады готических соборов с мрачными сводами и тусклыми цветными стеклами, торжественная служба, сопровождаемая своеобразными театральными представлениями, рисующими картины рая, ада и т. п., — все это должно было беспрестанно подавлять мысль и волю верующего. Но главное оружие, которым оперировала церковь, представляли так называемые таинства, особые магические обряды, главным из которых было таинство причастия.

Причастием назывались особые пресные лепешки (облатки), которые священник давал верующему после исповеди в «грехах». Облатка, символизировавшая «плоть Христову», являлась как бы волшебным лекарством, принимая которое человек получал «божественную благодать», дававшую ему силу противиться греху и совершать добрые дела, что, в свою очередь, обеспечивало душе верующего райское блаженство в загробном мире.

Католические попы давали причастие только тому, кто был верным сыном церкви и послушным исполнителем воли своих господ.

Кроме того, чтобы выделить роль и значение самой «матери церкви», попы установили порядок, согласно которому причастие давалось церковникам и мирянам не в одинаковой форме: если миряне получали «благодать» лишь в виде хлеба («плоти Христовой»), то духовенство причащалось хлебом и вином («плотью и кровью Христовой»).

В этих условиях всякая борьба против феодализма, всякое выступление против крепостнической эксплуатации были одновременно выступлением против господствующей католической церкви. Неудивительно поэтому, что подавляющее большинство народных восстаний средневековья оказалось облеченным в форму «ересей» — религиозных движений, направленных против официальной религии. Народ, стремившийся сбросить ярмо векового рабства, выдвигал против бога господ своего бога, бога угнетенных, обездоленных и страждущих, справедливого евангельского Иисуса Христа. Неудивительно, с другой стороны, что, нападая на католицизм с позиций бесправия и нищеты, «еретики» требовали прежде всего опрощения церкви, отказа прелатов от земель и дворцов, возвращения к бедности и простоте времен начального христианства.

Многие из этих черт и мотивов были характерны для различных форм бюргерской «ереси», получившей широкое распространение в XIII–XV веках.

Рост городов, расширение товарного производства и связанное с этим развитие товарно-денежных отношений создавали новую социальную прослойку — бюргерство, представленное в первую очередь ремесленниками и купцами. Выступая против феодальных ограничений, мешавших развитию ремесла и торговли, бюргеры, естественно, должны были выступить и против католической церкви. При этом бюргеров особенно раздражали богатства_католической церкви и бесконечные поборы, взимаемые ею со своих прихожан. «Средневековые бюргеры, — писал Ф. Энгельс, — требовали прежде всего дешевой церкви… Это дешевое устройство устраняло монахов, прелатов, римскую курию, словом, все, что стоило в церкви дорого»[3].

Оппозиция бюргеров католической церкви носила зачастую, как это было в Чехии, национальный характер. Она встречала решительную поддержку и со стороны городского плебса и со стороны крестьянства, беспощадно эксплуатируемого светскими и церковными феодалами. Мало того, поскольку критика католической церкви связывалась с требованием изъятия церковных земель, она временами встречала поддержку даже со стороны королевской власти и некоторых, преимущественно обедневших, слоев феодалов: и король и рыцари были не прочь поживиться за счет церковных имуществ. Таким образом, хотя конечные цели и задачи у всех социальных слоев, временно объединенных под флагом бюргерской «ереси», были глубоко различны, в течение какого-то периода они могли действовать сообща.

Именно в такой обстановке складывалось учение Яна Гуса, которого Ф. Энгельс относит к числу типичных представителей бюргерской «ереси»[4].

Учение Гуса не было чем-то застывшим, неизменным. Оно формировалось в тесной связи с ходом событий, его положения складывались по мере того, как Гус постигал существо окружавшей его жизни.

На первых порах чешский реформатор еще критикует не. церковь, а отдельных ее представителей. Он бичует пороки духовенства, но не распространяет своих выводов на весь организм католической церкви. Постепенно, по мере углубления внутренних противоречий в стране, его проповеди начинают менять свой первоначальный характер. Они приобретают национальную окрашенность. В них выдвигается все больше общих принципов, которые относятся к самой церковной организации. Теперь он резко выступает против продажи индульгенций — грамот, дающих за особую плату «отпущение грехов», теперь он горячо возражает против неодинаковых форм причастия для церковников и мирян и т. п. Наконец в последние годы жизни, находясь в изгнании, Гус полностью порывает с католическим клиром и всеми его атрибутами. Он отрицает особое положение папы и даже необходимость его власти, обрушивается на кардиналов и других князей церкви, критикует всю церковно-феодальную иерархическую систему и отвергает важнейшее из таинств — таинство причастия. Таким образом, в своей законченной форме учение Гуса представляло страшную угрозу не только для католической церкви «во главе и членах», но и для феодального строя в целом.

Однако, воздавая вслед за М. Кратохвилом должное как учению Гуса, так и бессмертному величию его подвига, мы не можем полностью согласиться с некоторыми положениями авторской оценки.

Мы не можем признать, что Гус был «первым революционером нового времени», и не только в связи с тем, что он действовал не в новое время, а в средние века, но и главным образом потому, что он был действительно далек от революции. Лично Гус не стремился к низвержению существующего строя, хотя и выступал против царившей в нем несправедливости. Выражая объективно интересы народных масс, он был скован ограниченностью, свойственной всему чешскому бюргерству, идеологом которого он оставался прежде всего. Лишь в дальнейшем, в ходе гуситских войн, из его учения сделают те революционные выводы, о которых он сам и не помышлял.

Учение Гуса и революционная практика таборитов — далеко не одно и то же; об этом не должен забывать советский читатель, знакомящийся с интересной и содержательной работой М. Кратохвила.

Возвращаясь к автору, мы должны будем отметить еще некоторые его положения, являющиеся спорными, а также отдельные неточности, впрочем весьма малочисленные.

Прежде всего нельзя не заметить, что М. Кратохвил чересчур упрощенно объясняет происхождение феодального строя, выводя его чуть ли не целиком из воли короля. В действительности феодализм — это целая общественно-экономическая формация, при установлении которой роль королей и других деятелей не имела большого значения; в основе ее лежал феодальный способ производства, который и определил в конечном итоге все ее институты и особенности.

В. И. Ленин указывает на четыре основные черты, определяющие феодальный способ производства: во-первых, господство натурального, замкнутого хозяйства, когда все, что производится в нем, все в нем же и потребляется; во-вторых, обязательное наделение крестьянина землей и прикрепление его к этой земле; в-третьих, личная зависимость крестьянина от феодала и внеэкономическое принуждение крестьянина феодалом, то есть принуждение силой; в-четвертых, рутинная техника производства[5].

Несколько примитивно выглядят в трактовке М. Кратохвила причины перехода общества к товарно-денежным отношениям. Он говорит, что «люди… начали придумывать новые способы производства ценностей», но забывает, что в основе указанного перехода лежит великое общественное разделение труда — отделение ремесла от сельского хозяйства — и сложение на этой основе нового общественного организма, средневекового города. Надо добавить, что автор слишком рано — гранью XIV и XV веков — датирует «отживание феодальной основы общества».

Вызывает возражения суммарная авторская характеристика борьбы между церковью и всеми другими сословиями как борьбы всех против всех, а также преувеличенное и повторяющееся. подчеркивание антагонизмов внутри феодального общества, образующихся на религиозной почве. Не следует забывать, что различные классы и социальные слои в Чехии выступали против католической церкви по разным соображениям и с неодинаковой решительностью. Основной антагонизм был один: непримиримая борьба между угнетателями — феодалами и угнетаемыми — крепостными крестьянами. Что же касается, например, борьбы между церковью и панами, то это была борьба внутри господствующего класса, борьба, имеющая второстепенное значение, напоминающая, по образному выражению Гуса, грызню двух собак из-за одной кости. В конечном итоге между крупными феодалами и церковью не было и не могло быть непримиримого антагонизма; они (как показало будущее, в частности Базельский собор, в отношении оценки которого советские историки никак не могут согласиться с М. Кратохвилом) легко договаривались между собой.

Вряд ли уместны дважды повторенные автором замечания о безработице среди бедняков. Для средних веков это звучит как модернизм. При феодализме с господствующим натуральным хозяйством безработица, разумеется, не могла иметь места.

Определенную неточность автор допускает, когда, перечисляя народные восстания XIV–XV веков, «первой ласточкой» называет Флоренцию. Первой ласточкой грозных классовых боев этого времени было, без сомнения, восстание Дольчино в северной Италии, начавшееся в 1303 году. Что же касается восстания чомпи во Флоренции, то оно было скорее одним из последних в этой серии великих движений, ибо произошло лишь в 1378 году — через двадцать лет после французской Жакерии и всего за три года до восстания Уота Тайлера в Англии.

Таковы те основные замечания и сомнения, которыми мы можем поделиться с М. Кратохвилом. Разумеется, они ни в коей мере не уменьшают отмеченных выше больших достоинств книги, книги, которую советская молодежь прочтет с интересом.

Кандидат исторических наук А. Левандовский