Война продолжается
Война продолжается
10 февраля 1915 года начался суд над депутатами Государственной думы от большевистской фракции. Их арестовали три месяца назад (4 ноября) на конференции большевиков в дачном поселке Озерки под Петроградом. Алексей Егорович Бадаев, Матвей Константинович Муранов, Григорий Иванович Петровский, Фёдор Никитич Самойлов и Николай Романович Шагов обвинялись в том, что состояли членами организации, поставившей своей целью свержение царизма.
Знал ли что-нибудь об этом процессе Маяковский, следил ли за его ходом?
О суде писали все петроградские газеты. Маяковский читал их, поэтому должен был знать о судебных заседаниях и о сражениях на полях войны, о тех, кто погиб, и о тех, кого представили к наградам. 11 февраля, как мы помним, он вышел на эстраду артистического кабачка «Бродячая собака» и, обращаясь к сидевшим за столиками, прочёл стихотворение «Вам!»:
«Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и тёплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!»
В этом стихотворении присутствовало слово, которое принято относить к ненормативной лексике. Оно вызвало яростную вспышку гнева у слушателей.
Газета «Биржевые ведомости» написала:
«Эти ужасные строки Маяковский связал с лучшими чувствами, одушевляющими нас в настоящее время, с нашим поклонением тем людям, поступки которых вызывают восторг и умиление!..
Разросся скандал. Мужчины повскакали с криками негодования, дамы – в слезах. Артисты бросились к владельцу "Бродячей собаки "Пронину:
– После подобной мерзости мы считаем позорным ходить сюда!..
А Пронин ответил:
– И не надо».
15 февраля суд, лишив пятерых думцев всех прав состояния, приговорил их к вечному поселению в Сибири – в Туруханском крае.
Как отреагировал на это Маяковский, свидетельств нет. Известно лишь, что 20 февраля в той же «Бродячей собаке» он сделал доклад и прочёл отрывки из поэмы, над которой тогда работал. Газета «Голос жизни» сообщила читателям:
«В подвале «Бродячая собака» состоялся вечер Маяковского, недавно обновившего свою известность бурным инцидентом на одном из предшествовавших вечеров. Подробности последнего, к сожалению, не могут быть приведены, так как в печати по необходимости эти "подробности " заменяются точками».
Журнал «Наши дни»:
«Маяковский на этом вечере выступал не только как поэт, а как законодатель нового искусства, теоретик новой поэзии, обоснованию которой он посвятил специальный „доклад“…
Конечно, он не Верхарн, и не Уолт Уитмен, но он безусловно болен образами и видением. А это – святая болезнь…
Как удивился бы Маяковский, если б знал, насколько он, уничтожающий Пушкина, сродни психологически неистовым романтикам первой эпохи романтизма».
Газета «Голос жизни»:
«Стихотворения Маяковского, представляющие в звуковом отношении невыносимую какофонию, хороши тем, что не являются принадлежностью футуристической теории, – хороши своей остротой и выпуклой образностью…
К сожалению, Маяковский производит впечатление жестоко ушибленного критикой человека».
Оценивать поэму, с которой начал знакомить публику «ушибленный критикой» стихотворец, газеты не спешили. Лишь во второй половине февраля 1915 года, когда в первом номере альманаха «Стрелец» был напечатан отрывок из неё, журнал «Наши дни» наконец-то откликнулся. Не на поэму, нет. На её автора:
«Но вот мы подходим к самому „Далай-Ламе“ от футуризма, затмившему своей ярко огненной звездой (нахальство – говорят одни, гениальность – утверждают другие) Хлебникова, Кручёных и Бурлюков – к Владимиру Маяковскому…
Дитя больного века, упадочник, Маяковский жаждет прикоснуться к земле, к реальности и обманывает себя, думая, что это достижимо при помощи резких, грубых слов; но, увы, идя по этому пути, он попадает в объятия того, что он больше всего ненавидит – бессильного, словесного романтизма. И в этом зачаток намечающейся трагедии его творчества – пышного, многообещающего».
25 февраля в «Бродячей собаке» праздновали выход «Стрельца». В этом альманахе были напечатаны (в расчёте на коммерческий успех) произведения символистов и их заклятых врагов – футуристов. Ватага Давида Бурлюка ликовала – ведь ещё совсем недавно литературные мэтры смеялись над ними, а теперь вынуждены шагать с ними в ногу. Впрочем, и по поводу такого «шагания» у вчерашних гилейцев было что сказать. Об этом – газета «Современный мир»:
«… г. Маяковский, наидерзостнейший футурист, презрительно заявил, говоря о возможном воздействии символистов на футуристов, что он не желает, чтобы ему «прививали мёртвую ногу»…».
В тот вечер в «Бродячую собаку» пришёл и Максим Горький. Уже целый год «буревестник революции» редактировал газеты большевиков «Звезда» и «Правда», а также художественный отдел большевистского журнала «Просвещение». Он как бы сам стал завзятым большевиком.
О встрече Горького и футуристов вспоминал художник Юрий Анненков:
«В уже довольно поздний час Владимир Маяковский, как всегда – с надменным видом, поднялся на крохотную эстраду под привычное улюлюканье так называемых «фармацевтов», то есть посетителей, не имевших никакого отношения к искусству. Маяковский произнёс, обращаясь к ним:
– Я буду читать для Горького, а не для вас!
Гул «фармацевтов» удвоился. Максим Горький, равнодушный, оставался неподвижен».
Маяковский прочёл несколько своих стихотворений и покинул эстраду. О том, что произошло дальше – в рассказе Анненкова:
«– Болтовня! Ветряная мельница! – кричала публика.
Нахмурив брови, Горький встал со стула и твёрдым голосом произнёс:
– Глумиться здесь не над чем. Это очень серьёзно. Да! В этом есть что-то большое. Даже если это большое касается только формы.
И, протянув руку гордо улыбавшемуся Маяковскому, он добавил:
– Молодой человек, я вас поздравляю!
Мы устроили овацию Горькому, и эта ночь превратилась в подлинный триумф Маяковского. Даже "фармацевты "аплодировали».
На следующий день (26 февраля) «Биржевые ведомости» сообщали читателям:
«Встреченный продолжительными аплодисментами собравшейся многочисленной публики, Горький с необычной теплотой и подъёмом произнёс краткую речь о "молодом " в жизни, о ценности этого „молодого“ и значении „активности“».
Газета «День» привела такое высказывание Горького:
«Футуристы, – говорит он, – скрипки, хорошие скрипки, только жизнь ещё не сыграла на них скорбных мотивов. Талант у них, кажется, есть, – запоют ещё хорошо. Над символистами в своё время смеялись и ругали их точно так же, а теперь они всеми признаны, в славе… У футуристов есть одно бесспорное преимущество – молодость. Жизнь же принадлежит молодым, а не убелённым сединами…
Много лишнего, ненужного у футуристов, они кричат, ругаются, но что же им делать, если их хватают за горло! Надо же отбиваться.
Конечный вывод Максима Горького: «В футуризме всё-таки что-то есть!»»
Выступление Владимира Маяковского (по свидетельству литературоведа Александра Николаевича Тихонова, писавшего под псевдонимом А.Серебров) Горькому очень понравилось:
«– Зря разрывается по пустякам! – сказал Горький, выходя из подвала. – Такой талантливый! Грубоват? Это от застенчивости. Знаю по себе. Надо бы с ним познакомиться поближе».
В комментариях к первому тому шеститомника Маяковского, изданного в 1973 году, даётся прямо противоположное мнение «великого пролетарского писателя»:
«Отношение М.Горького к футуризму в целом было резко отрицательным. Он рассматривал это течение в ряде других антиреалистических, буржуазно-эстетических группировок начала XX века. "Большинство этих течений, – справедливо отмечал Горький, – явно антисоциальны, антидемократичны и не жизнеспособны, ибо чисто литературны, выдуманы, искусственно внесены на русскую почву, в русский быт "».
Неискушенному читателю, который ознакомится с этими высказываниями советских искусствоведов, будет трудно разобраться, как же на самом деле относился Горький к молодым поэтам-авангардистам. Поэтому заглянем в его статью «О русском футуризме», напечатанную 15 апреля 1915 года в первом номере «Журнала журналов»:
«Русского футуризма нет. Есть просто Игорь Северянин, Маяковский, Бурлюк, В.Каменский… Они мало знают, мало видели, но они, несомненно, возьмутся за разум, начнут работать, учиться».
Как точно углядел Горький в шумных, дерзко крикливых футуристах их необразованность и отсутствие жизненного опыта. Обратим внимание также на то, что первым Алексей Максимович поставил Игоря Северянина (даже по имени его назвал) и лишь затем упомянул Маяковского.
Далее Горький писал:
«Их много ругают, и это, несомненно, огромная ошибка. Не ругать их нужно, к ним нужно просто тепло подойти, ибо даже в этом их крике, в этой их ругани есть хорошее: они молоды, у них нет застоя, они хотят нового, свежего слова, и это достоинство несомненное…
Они молоды… молоды.
Я только недавно увидел их впервые живыми, настоящими, и, знаете, футуристы не так уж страшны, какими выдают себя и как разрисовывает их критика.
Вот возьмите для примера Маяковского – он молод, ему всего 20 лет, он криклив, необуздан, но у него, несомненно, где-то под спудом есть дарование. Ему надо работать, надо учиться, писать хорошие, настоящие стихи. Я читал его книжку стихов. Какое-то меня остановило. Оно написано настоящими словами…».
Итак, великий Горький заявил, что в России «футуризма нет». Маяковский спорить с ним не стал и вскоре написал (в статье «Капля дегтя»):
«Футуризм умер как особенная группа, но во всех нас он разлит наводнением. Но раз футуризм умер как идея избранных, он нам не нужен. Первую часть нашей программы – разрушение – мы считаем завершённой. Вот почему не удивляйтесь, если сегодня в наших руках увидите… чертёж зодчего, и голос футуризма… выльется в медь проповеди».
Прочитав это высказывание, Зинаида Гиппиус тут же написала статью, которую опубликовала в газете «Утро России». В ней говорилось:
««Футуризм умер», – заявил единственный талантливый его представитель Маяковский, но при этом делает такие странные оговорки, которые оправдывают нашу прежнюю интуитивную ненависть к футуризму».
Написав про «нашу» ненависть, Гиппиус тем самым как бы заявляла, что и Дмитрий Мережковский к футуризму относится по-прежнему отрицательно.
19 апреля 1915 года в Петроградском Народном доме давалась опера Мусоргского «Борис Годунов». Александр Тихонов повёл на неё Маяковского:
«Спектакль был устроен Горьким и Шаляпиным специально для рабочих… Маяковскому очень хотелось посмотреть, как будут рабочие принимать оперу и самого Шаляпина.
В антрактах мы толкались с ним в коридорах театра и подслушивали, что говорят о спектакле рабочие. Своего мнения он не высказывал. В последнем акте, когда Годунов умирал, Маяковский, сидевший рядом со мной, стал ёрзать в кресле и украдкой сморкаться.
После окончания оперы он попросил познакомить его с Шаляпиным. Мы пошли за кулисы. Шаляпин, ещё в гриме и царском одеянии, лежал глыбой в кресле, вытянув вперёд ноги в расшитых татарских сапогах, жадно курил.
Маяковский не выдержал:
– Что вы делаете? Разве вам можно курить? – набросился он на Шаляпина.
Тот понял это по-своему:
– Знаю, что вредно. Давно собираюсь бросить!..
Маяковский, стоя в углу, руки в карманах, вглядывался в него, скосив глаза, с таким вниманием, как будто старался его рисовать.
– Жалко вас, такого, тратить на царей! – сказал он грубовато. – Вот бы написал кто-нибудь музыку на мою трагедию, а вы бы сыграли!
Шаляпин снял парик и грим Годунова и сразу стал незначительным белобрысым блондином.
– Вы, как я слышал, в своем деле тоже Шаляпин?
– Орать стихами научился, а петь еще не умею! – сказал Маяковский, смутившись от похвалы».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.