XXVIII. ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД

XXVIII. ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД

Жижке пятьдесят четыре года. Выросший на вольной воле, весь век на солнце и ветру, среди полей, среди гор и долин, он крепок, как дуб на троцновском косогоре. Властный водитель ратей, решительный и смелый человек — он не знает ни шатания собственной воли, ни снисходительности к слабости других.

Пять лет беспримерной борьбы не ослабили его веры в конечную победу правого дела, веры в лучшее устройство жизни на земле, в «божью правду», как он ее называет. Маяк этой правды горит для него, как и прежде, ярко и призывно, и он не устал прокладывать к нему путь.

В этом железном человеке близящаяся старость сказывается склонностью оглянуться назад, вспомнить давно минувшее. Погруженный в заботы о войске, обдумывая новые походы, Жижка часто вспоминает об умершем друге.

…То было вскоре после казни магистра Яна. С Николаем из Гуси отлучились они из дворца в Прагу. Проезжали по взбудораженным улицам столицы. Врат Николай говорил о бесчисленных врагах Чехии — о папском престоле, императоре и внутренних врагах, алчных чужеземцах. «А с нами кто?» — спросил он тогда в тревоге… Рано ушел брат Николай! Как порадовался бы он сейчас: половину Чехии держат народные братства! Общины Большого Табора Николай знал хорошо. А и Малый, Градецкий, держит теперь не меньше Большого: помимо Градца — Жатец, Лоуны, Часлав, Яромерж, Кутную Гору, Нимбурк…

Жижке вспомнился тут во всех подробностях его первый большой спор с Николаем, в лагере у Ржичан. Николай требовал тогда удара по столице, захваченной купцами и магистрами университета, — он, Жижка, не соглашался.

— А сейчас? Когда пражские толстосумы повсюду выставляют своих наемников против народных сил? Когда Прага застряла, как орех в щипцах, между Большим и Малым Табором? Не сжать ли сейчас эти щипцы?!

Жижка опустил кулак на стол. Ярослав, дремавший рядом, проснулся от удара.

— Ярослав, зови немедля Рогача, Гвезду, Прокопа Большого и Прокупка!

Прокоп Большой, или Голый, проповедник на Большом Таборе, с некоторых пор забрал влияние в общине братства. Прокоп блистал умом, красноречием и выдающимися способностями политика и военного организатора.

Возле рослого, широкоплечего Прокопа с орлиным носом, бритым мужественным лицом Прокоп Малый из Градца, Прокупек, выглядел тщедушным существом. Козлиная бороденка, падавшая на чахлую грудь, придавала ему облик бедного деревенского пономаря. Но был то человек большой отваги и еще больших талантов, советник не менее ценный, чем его могучий тезка.

Жижка звал соратников на военный совет. Когда пришли все четверо приглашенных, гетман обратился к ним со словами:

— К Плзню сейчас, думаю, итти не к чему: взять его не возьмем, а панский Союз и так долго еще не сунет носа ни к Табору, ни к Градцу! Ударить можно на антихристова зятя. Из Моравии, что ни день, идут вести одна другой хуже. Да только, если выступим из Чехии, останутся неприкрытыми войском наши общины. Пражские тогда захватят их.

Жижка клонил свои доводы к заключению — ударить на Прагу! Но хотел, чтобы поход на столицу предложил кто-нибудь из советников, подтвердив этим верность его собственных мыслей.

— От себя и от всего братства Большого Табора скажу, — начал Гвезда, — у нас всегда был и остается враг хуже герцога Альбрехта! Хуже потому, что готов предать чашу, предать общее, народное дело. Ты, гетман Ян, знаешь давнее мое желание, — я спорил с тобой о том еще на Градище. Вот, говоришь ты, нельзя итти в Моравию, оставить неприкрытыми наши общины. Значит, начать надо с другого конца.

— С какого же конца, брат Ян? — спросил слепой гетман.

— Да с Праги!

— А дела твои там с братом Богуславом забыл?

— Как их забыть!.. Да времена другие были, гетман Ян! Теперь мы сильнее, а они слабее!

— А ты, брат Прокоп, что на то скажешь?

— Другая у меня мысль, совсем другая! — живо отозвался Большой Прокоп. — Главный враг нашего народа не зять Сигизмунда и не пражские советники. Главный враг — «блудница вавилонская». Сейчас Римская курия будто притихла, да ненадолго это! Не пройдет года-двух — и чешскую землю снова будут топтать чужеземные орды, насланные Римом…

— Слова твои мудры, брат Прокоп, — перебил Жижка. — Да делать-то нам что? Итти походом на Рим, что ли?

— Нет, не то! Слово мое будет иное! Настала пора повести братствам иную войну. Здесь, в Чехии, мало ли мы погромили панов, пожгли вражеских гнезд — замков и панских городов? А что от этого стало «римской блуднице» и антихристу-императору? Ничего ровно! Они снова соберут силы и пойдут топтать нас и грабить. А надо заставить их забыть и дорогу в нашу истерзанную Чехию!

— А как заставить?

— Принудить пойти с нами на мировую…

— Как же принудить? — перебил снова Жижка.

— Бить медведя не только в пчельнике, куда он забрался мед воровать, но пойти с рогатиной и к его берлоге! Нет, я не говорю — итти на Рим. Можно ударить и поближе! Разорить поместья и освободить крестьян в Мейссене, Силезии, Венгрии, Баварии, Австрии! Да хоть и в Бранденбурге — вотчине Сигизмунда! Вот когда взвоют пособники римского первосвященника! Мы внесем огонь войны в их пределы и вынудим у них мир нашей земле. Им ничего другого не останется, как пойти с нами на мир!

Прокоп Большой (Голый).

Задумавшись на минуту, Прокоп Большой продолжал так же горячо:

— Да не только это! Седлаки наши вконец разорены чужеземными грабителями. Откуда разбойники пришли к нам? Из этих стран! Куда утащили жалкий скарб, достояние наших пахарей? Все в эти страны! А мы пойдем туда за скотом, за сукном, за мясом и шерстью — за всем, что было у нас награблено!

Слова Большого Прокопа задели глубокие струны в сердцах военачальников, собравшихся за столом у Жижки. Слепой гетман склонил голову на грудь, глубоко задумался. Все ждали, что он скажет.

Жижка начал тихо:

— Сама правда говорит твоими устами, брат Прокоп! Святое наше дело толкает нас за наши границы! Вот ходили уже в Венгрию, пойдем и в другие страны. Все это так!

Голос первого гетмана зазвучал громче:

— А сил наших для походов в чужие земли довольно ли сейчас? Ты посуди: оба наши братства выступят к Вене или к Нюренбергу. А потом, если придется отступать так, как отступали от Дуная? Избави нас бог от того, — я и сам не пойму, как вывел тогда нашу колонну. То было самое трудное дело всей моей жизни.

— Прокоп, брат мой! — продолжал Жижка. — Для похода на Мейссен или в Австрию нужно вдвое, а то и втрое сил против наших! Когда соберем вдвое людей, вдвое возов, вдвое пушек — тогда оставим дома крепкие гарнизоны охранять наши общины, а с остальными улетим далеко за наши границы. В ратном деле, брат Прокоп, знаешь ведь как: отбиваться от чужого меча времени не выберешь — его выбирает противник. А когда надумал сам занести меч над головою врага — то взвесь все наперед! Выбери наилучшую минуту. Дерзай, да разумно!

— За нас сейчас почти весь восток Чехии, да и север, — сказал Рогач. — В год, в два поставим четыре войска по семи тысяч бойцов в каждом, да по пяти коп возов! Тогда бросим колонны хоть на Вену, хоть к Вроцлаву! А сейчас мое слово за посильное нам и важное дело — на Прагу!

Прокупек был скуп на слова:

— Надо позвать жатчан, лоунян, клатовцев, позвать гетмана Богуслава с Большого Табора —. и пойти на Прагу. Там — злейшие враги!

— И клянусь богом всемогущим, — загремел голос Жижки, — кровавыми слезами заплачут эти подлые предатели народного дела!

В столице среди богатого бюргерства, во дворце «короля» Корибута, царили страх и уныние. Корибут понимал, что Праге не устоять, что массы городского люда ждут таборитов. Городские советники требовали, чтобы Корибут направил к Жижке парламентеров.

Утром 12 сентября с башен Праги затрубили рога, заплескались по ветру белые полотнища.

— Сдаются?!

Жижка, военачальники и Старшие братства, проповедники вышли из лагеря.

— Принесли ключи? — коротко спросил слепец подошедших парламентеров.

Пражане низко поклонились:

— Общины Старого и Нового городов просят тебя, гетман Ян, принять посольство.

— Посольство? — Жижка повернулся к спутникам. — Что скажешь на то, брат Прокоп?

— По мне — пусть приходят! — ответил проповедник.

— Ты, Рогач?

— Если там надумали сдать город, можно и договориться.

Тут подал голос Гвезда:

— Они хитрят! А мы станем помогать им в этом! Для разговоров время давно прошло. Надо начинать штурм!

— Договориться никогда не поздно, — возразил Прокупек. — Если готовы сдаться без бою — к чему тогда штурмовать? Послушаем их!

— Пусть приходят! — заключил Жижка.

Снова распахнулись ворота и выпустили в поле одного только человека, в берете и тоге магистра Пражского университета,

— Земной поклон великому сыну и спасителю общей матери нашей Чехии, гетману Яну Жижке, и соратникам его! — начал посол, входя в палатку слепого полководца.

— Подойди! — приказал Жижка.

Он стал «разглядывать» посланца своими пальцами. Молодое, холеное лицо, подстриженная курчавая бородка, холеные руки, шелковая хламида на плечах. «Магистр», — сообразил Жижка. В нем сразу поднялось старое отвращение к этой породе неженок, толкующих слово божье. И он без церемонии оттолкнул от себя посла.

— Имя вашей милости? — спросил Жижка едко, не скрывая крайнего своего нерасположения.

— Покорного раба твоего, гетман, зовут Ян Рокицана.

— Это тот самый Рокицана, — закричал тут Гвезда, — что жужжал день и ночь в Праге, пока не бросил пана Гашка с его людьми на нас, на Костелец и Малешов!

— Правда твоя, гетман, — поклонился Рокицана в сторону Гвезды. — В помрачении душевном мы искали победы над вами. Жестоко поплатилась за то наша столица! Триста именитейших горожан остались лежать навеки в малешовской лощине!

— Ты-то, магистр, цел и невредим! — скривил рот Гвезда.

— Чтобы вечно раскаиваться в минутном затмении рассудка! — елейно промолвил Рокицана, опустив глаза к земле.

— Пришел договориться о сдаче Праги? — повысил голос Жижка.

— Великий полководец народа чешского! Я пришел в твой лагерь, благословляемый тенью мученика и общего учителя нашего, магистра Яна Гуса. Пришел, чтоб положить конец вражде между верными ему и учению его, между Прагой и Табором! Ты спас уж однажды Прагу от крестоносцев.

— И во второй раз спасу ее — от таких, как ты! — перебил Жижка гневно.

Магистр словно преобразился: говорил теперь важно, напыщенно, даже гордо:

— Ян Жижка! Я уйду сейчас из твоего лагеря! Прикажи тогда стрелять по городу — гордости чехов— камнями и железом! Обрати в груду развалин столицу чешского народа! Ты, который четыре года назад так чудесно спас ее! Не скрою — Прага сейчас бессильна устоять против тебя. Ты овладеешь ею, ты войдешь в город. Увидишь, как пламя пожирает густонаселенные дома, как тысячи убитых усеяли улицы и кровь их лакают псы! А герцог Альбрехт в Моравии, король Сигизмунд в Венгрии скажут: «Победитель Жижковой горы и Немецкого Брода теперь сам принялся за гуситов! Он нам сейчас лучший помощник!»

— Ты что же, сын сатаны! Думаешь, красные слова твои отшибут у меня память?! — рванулся к послу Жижка. — Под Плзнем против меня бился кто?! И рядом с кем?!

— То наши домашние споры, гетман! — голос Рокицаны звучал теперь печально и проникновенно. — Много обид бывает порою между братом и братом» меж отцом и сыном. А когда в дом заберется чужак с ножом, они дружно кинутся на него, если только у них не отняло разум и сердце не перестало чувствовать сыновней и братской любви.

Рокицана, тонкий дипломат и продувная бестия, пристально вглядывался в лица таборитов, взвешивая впечатление от каждого своего слова.

— Я — сын кузнеца, а здесь учился на подаяние, в школе для бедных. Я не пан и не рыцарь. Горе народное — мое горе, и страшно мне братоубийство. Вдвойне страшно сейчас, когда над братской Моравией глумятся и точат кровь ее враги, слуги антихриста и «блудницы вавилонской».

Рокицана хорошо знал эти эпитеты из таборитских речей и ловко пустил их в ход в нужную минуту.

— Я призываю тебя, гетман Жижка, забыть домашние наши споры. Ты ведь всегда брал верх над нами, жестоко бил нас. Забудь теперь все это, поведи, как встарь, войско Табора и Праги. Раздави герцога австрийского, вызволи Моравию!

— Поздно надумали! — закричал Гвезда. — Мы не забыли дел ваших!

— А вот забудьте, — спокойно возразил Рокицана.

Посла отпустили. Собрались военачальники обоих Таборов и союзных городов. Много спорили, долго колебались. Моравия! О тяжких муках Моравии скорбела вся народная Чехия. Нанести удар по Альбрехту — значило ударить и по Сигизмунду. А с другой стороны, как было принять новый союз с пражанами после Святогавельского сейма, после Малешова и Плзня?

Жижка сделал выбор: снял осаду и подписал мир.

14 сентября на Шпитальском поле навалили большой холм из камней:

— Этими камнями будет побита сторона, которая нарушит мир между Табором и Прагой!

В договор вписали: «Четырнадцать тысяч коп грошей заплатит сторона, которая нарушит договор!»

А Жижка не верил в прочность этой дружбы.

— Мир этот ненадолго! — говорил он друзьям.

Слепой гетман с войском вступил в Прагу, вновь ставшую союзной. Снова народ пражский горячо приветствовал Жижку, а толстосумы-купцы и цеховые заправилы едва скрывали свою ненависть к таборитскому вождю за Малешов.

Корибут пытался установить с Жижкой старые добрые отношения. Но Жижка сторонился дворца: он не верил больше Корибуту.

Приготовления к моравскому походу закончились.

В начале октября из Праги выступили отдельными колоннами отряды Большого и Малого Табора, войска пражан и панов-«подобоев».

* * *

К моравской границе дорога вела через Кутную Гору, Часлав и Немецкий Брод.

Верхом на коне, отпустив поводья, придерживаясь рукой за высокую луку седла, Жижка медленно ехал во главе двадцатитысячного сводного войска. Путь союзных ратей пролегал по местам, где Жижка много раз проходил раньше с боями.

— Справа в ста гонах село Лукавец, — доносили слепому воеводе. — Сожжено крестоносцами. Жители ушли и не вернулись.

— Слева, в двухстах гонах, деревня Новоседлы. Разграблена мейссенцами. Жители перебиты, хаты пустуют.

Дальше — Подган, Страхов, Мокре… Деревни целы, в них живут, да подходить близко нельзя: там — моровое поветрие…

Проходя по местам, где завелась «черная смерть», войска зажигали круговые огни на стоянках, чтоб отогнать от воинов болотные туманы. Пили чистую ключевую воду. Да только не уберегло это от заразы — в отрядах вскоре появилась черная гостья. Чумных больных оставляли в придорожных деревнях, на попечение табориток и шли дальше.

Союзное войско к 6 октября достигло города и крепости Пржибыслав, владения богатых сатрапов Сигизмунда, панов Роновских на верховьях Сазавы. Пржибыслав высился на скале, запирая дорогу в Моравию.

Войско стало, обложило крепость, начало готовиться к обстрелу и штурму.

Руководивший осадой слепой гетман вдруг почувствовал себя плохо. Горячие волны крови заметались по могучему телу, заливая голову. В ушах стоял неумолчный звон.

Жижке не раз приходилось в походах переносить на ногах недомогания. Но тут его быстро свалило. Чтоб не покидать войска, он приказал разостлать под развесистым дубом медвежьи шкуры.

Но только он слег, как впал в беспамятство. Ярослав, Ян Рогач, Гвезда склонились над метавшимся в жару гетманом:

— Смотрите!..

Голос Рогача дрогнул. Он показал на распахнутый ворот рубахи. На шее, под скулами, вздулись иссиня-красные желваки.

Сомнения не было: «черная смерть»…

Больной пришел в себя, попросил пить.

— Умираю, братья! — сказал он ясным голосом. Сорвал с глазниц повязку.

— Подойди ко мне, Ярослав. Прощай, брат!.. Не забывай сестру нашу… старую тетку… дочь мою… Анешку… Будь им опорой!.. Не погреши против общины братьев ни трусостью, ни изменой…

Жар помрачил на минуту сознание Жижки. Но он снова очнулся:

— Ты здесь, Ян Рогач, любимый друг мой?.. Прощай и ты… Веди за меня войско…

Голос больного становился все тише:

— Прощайте, братья таборские… верные делу божьему! Прощайте навеки… Храните в сердце верность!

Умирающий заметался. Сел на своем ложе. Багровое лицо — в синих узлах. Он бредил:

— Поведу народ… наших седлаков… И все буду с вами!.. Смотрите — бегут… А вы — без жалости! Нет им пощады!

Упал навзничь — и вскоре скончался.