Виктор Карпов ДОЛГАЯ ДОРОГА В ЛИЕНЦ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Виктор Карпов

ДОЛГАЯ ДОРОГА В ЛИЕНЦ

«Я Петр Павлов, так меня хотел назвать отец по имени первых апостолов Петра и Павла», — писал мне казак из маленького хуторка Липова Калитвенской станицы. Пусть будет так.

Еще в 1919 году новые власти переименовали станицы на волости — чтобы казачьих названий не было, искореняли. Тогда эту дурь наши пытались объяснять местью Троцкого и компании за поход Мамантова да восстание верхнедонцов. Еще шутили по поводу замирения вешенцев с красными: «Припекеть и их, кобеля и того научили лизать свой зад…» (это когда куцему намажут гардалом под хвостом).

Первым председателем Калитвенской волости назначили Мирка Немальцева — казака нашей станицы. Доверили, как политическому заключенному: он был в ссылке на Лене после 1905 года. Вахмистр Немальцев в Юзовке (которая теперь Донецк) перед строем призвал станичников не выступать против взбунтовавшихся шахтеров, не выполнять полицейские функции. Не долго он председательствовал. Не смог выдержать террора ДонЧека, ОГПУ, которые постоянно и безвозвратно забирали казаков, заказывая волостному правлению новые списки заложников к следующему наезду.

Окончательным толчком к отказу от председательства стало следующее. На престольный праздник в станичный храм прибыло много верующих с хуторов — пардон, деревень! — волости. Служба шла и на улице. А тут комиссар продотряда Самбуров с комбедами — надо, мол, разогнать молящихся, работать де мешают. Обнаружили в одном месте 6 мешков зерна в соломенной крыше сарая, а хозяева в церкви, молятся. Служба же в престольный день долгая…

Командир продотряда Сердюков построил отряд и выступил: «Товарищи бойцы! Мировая контра…» — ну и так далее. Мол, разогнать богомольцев! Но тут в комнату, где заседал Немальцев, ворвался зам. председателя волости Роман Павлов, с криком: «Это вы дали согласие разогнать женщин, детей и стариков?» И уже вслед выбегающему председателю — «Нам не простит ни народ, ни история!» Только сейчас, почувствовав поддержку, председатель остановил Сердюкова.

С того случая Марк Федорович, ссылаясь на болезни, неграмотность и т. д., отказался от волости. Съездил на бывшую станичную толоку в Нижнерепную (от этого хуторка уже ничего не осталось), перевез туда в балку Репную, что впадает в речку Лихую, свой курень. К нему присоединились еще две семьи со станции, а также из соседних хуторов Липова, Богданова и Трифонова. Тошно им стало жить в родных местах. Так и образовался в балке, где ручей, хутор Немальцев.

Так по рассказам отца, а в 30-е годы и по своим наблюдениям, знал казачонок Петр, каково жить под большевицкими оккупантами.

Но и на новом месте не дали спокойно жить. Стали наезжать из ОГПУ — искали, не поселился ли кто из служивших у Мамантова? Тогда некоторых мамантовцев, бывших крепких казаков-добровольцев, нашли на целинных землях в Ремонтненском районе. Уехали они в степную глушь, сделали из дерна и глины полуземлянки. Забрали их в 28-м, с семьями погрузили на баржи и по ледяной еще воде отправили на север. Никакой крыши над головами. Дали пилы да топоры. Жгли костры, дремали на пепле, будили друг друга, чтобы не застыть. Выжили единицы. Никакой связи с внешним миром. В 1936 разрешили переписку, да кому и куда писать? Семьи остались без кормильцев много лет назад на безымянном берегу, а казаков увезли на баржах…

Немальцева вскоре пригласило в Москву общество политкаторжан, там он и прижился. А хуторок его имени продолжал переносить большевицкие эксперименты. В коллективизацию несогласных и просто косо посмотревших на комбеда высылали уже за «вредительство колхозному строю». Начались обобществление до последней курицы и хорошо организованный голод 1933 года. «Враги народа» дохли сами без хлебных карточек…

Но наступило лето 1941 года. Немцы еще только подходили к области, а уже поступил приказ эвакуировать колхозный скот. Но куда? Погнали к станции Николаевской (теперь село Литвиновка) в соседнем районе. А тут красноармейцы отбили Ростов, и попало всему начальству, бросившему город и на машинах с личным добром укатившему на восток. Решили навести порядок и у нас в станице. Те, кто отдавал приказ гнать скот, промолчали. Арестовали бригадиров-скотников, посадили в тюрьму на станции Лихая.

Там сидели они два-три месяца, пока при бомбежке не разрушили здание. Одни погибли, другие ранены. Среди последних и отец Петра Павлова. Арестанты разбежались.

Летом 42-го вывесили на сельсовете плакаты — пузатые немцы, и подпись: «Они хотят нас сделать горбатыми». Но вышла другая картина. Приехали двое, оба подтянутые, стройные. Спросили, где сельсовет. Мальчишки сбежались смотреть машину, это для наших мест тогда редкость была. Один из немцев по-русски попросил ребят обежать хутор и созвать сход. На сходе сказал: «Мы пришли освободить вас от ига коммунизма. Сегодня вы должны выбрать себе власть такую, какая была у вас до советов. И занимайтесь каждый своим трудом. Да не забудьте назначить себе полицейских, время сейчас тревожное, военное».

Жизнь пошла своим чередом. Убирали колхозный хлеб, немцы колхозы не разгоняли. Делили пшеницу, засыпали зерно для будущего урожая. Работали на себя. Где-то за 6 месяцев люди почувствовали душевную свободу. А в памяти хорошо сохранялись недавние события.

По осени 42-го к отцу Петра заявился давний односум по германской, все это время бывший в розыске как участник казни подтелковцев. Тогда же в окружной станице Каменской из добровольцев собрали две казачьи сотни. Первой командовал подъесаул Кривогузов, второй — сотник Сытин, рожак станицы Базковской, до войны заведующий скотобазой в Каменске. Зам. командира у него был хорунжий Щербаков со Старой станицы, что напротив Каменска. В Белокалитвенском районе был сформирован 1-й Синегорский атаманский полк в 1260 человек. И это тогда, когда отступающая Красная Армия угнала всех казаков призывного возраста.

На станции Репная был собран казачий взвод из молодежи ближайших хуторов под командой подхорунжего В. Раскатова и помкомвзвода И. Юрова с хутора Липова. Были и другие мелкие казачьи отряды из разных станиц; Петр помнил хорунжего Ефремова из Белой Калитвы. А еще сколько казаков пошло в полицию!..

Начало 43-го. Немецкая армия отступает. Командование понимает, что неприятель пополняется за счет молодежи из освобожденных районов, и немецкая комендатура приступает к ее эвакуации. Некоторые родители сами отдавали своих сыновей — верили, что немцы отступают временно.

Фронт еще близко не ощущался, а в Калитвенскую ворвалась прямо по снегу легковая автомашина с тремя автоматчиками. Заблудились. Майор спросил: «А немцев нет? Где атаман и полиция?» Но атаман Чурсин ликвидировал случайный десант.

На следующий день атаманов всех хуторов пригласили в Каменск, участников того короткого боя наградили, а на дорогах с тех пор появились казачьи заставы и дозоры. Все хорошо знали, что в каждой красной части есть особые отделы, и чем эти особисты занимаются. Понимали, что придется бежать от надвигающегося террора… Петр рассказывает:

«Организовывались хуторцы семьями и родственниками. На бричках в конной упряжке уходили на Украину. Так бежал с хутора Богданова возвращенец Коновалов. В июле 42-го он вернулся с Сорокинских рудников, где скрывался много лет. Зашел в родной дом, перекрестился на святой угол, где уже и полочки для икон не было. Сказал проживающей: «Михайловна, я хозяин куреня. Вернулся и прошу освободить мой дом». Без видимой обиды тогда семья коммуниста перешла в каменный флигелек…

С хутора Трифонова атаман Федор Гнилорыбов задержался, выехал после обеда верхом. Видит — на санках два немца, а впереди плетется, понуря голову его знакомый. Атаман сдернул винтовку, наставил на пешего: «К коменданту, марш!». Немцы повернули назад. Довез он спасенного до хутора Чичерина — «Иди, знакомые примут, а мне оставаться нельзя».

Казачьи сотни уходили на Украину последними, каждая сама по себе. Калитвенский атаман Чурсин долго не покидал станицу. Уже и красноармейцы ее занимают, начинаются поиски отставших, погони со стрельбой, аресты. Атаман укрылся в котловине у хутора Красный Яр, там и был застрелен.

Сотни перешли Миус и остановились на второй линии немецкой обороны. Сотня Сытина расположилась у Саур-могилы в деревушке с таким же на званием — не хотели уходить далеко от родных куреней. Весной из нее отобрали две группы казаков. 10 человек послали на обслуживание аэродрома, а 15 на фронт. Немцы тогда не доверяли охрану самолетов румынам. А сотня пошла дальше на запад. Следующая недолгая остановка — село Благодатное Амвросиевского района Донецкой области. Там уже стоял 1-й Синегорский атаманский полк под командованием войскового старшины — их называли белокалитвенцами. Нашу сотню влили в этот полк. Как сейчас помню: за селом на поляне полк выстроен по сотням. От села на вороном коне в черной бурке наотлет в сопровождении адъютанта легким наметом скачет командир полка Журавлев. «Здорово, станичники!» В ответ прогремело — «Здравия желаем, господин полковник!» Рассказал о порядке движения. Теперь, подходя к населенным пунктам, отдавалась команда «Запевай!» В каменской сотне в кавалерийском взводе запевалой был урядник Михаил Зорин. Почти всегда он запевал родную «Прощай, мой хутор Нижнерепный, прощайте, все мои друзья…»

Отец мой до самозабвения любил лошадей. И в колхозе был скотником, потом бригадиром. И я без волнения не могу смотреть на всадника, на его посадку, коня. Как я любовался тогда командиром полка — вот умеет сидеть на коню! Как влитой. Большая школа: действительная, германская, в гражданскую из простого казака стал вахмистром…

На привалах старики объяснили, как удалось сформировать свой полк. Казаков во время геноцида у них больше уцелело. Южнее Синегорского вниз по Донцу в междуречье Донца и Кундрючьей между станицами Усть-Быстрянская и Нижнекундрюченская сохранились непролазные леса, там в поймах рек годами прятались казаки. Порыли землянки. Питались подножным кормом, по ночам ездили подальше грабить сельповские лавки. Брали соль, спички, муку, одежду. Так и прожили добрых два десятка лет! А наши станицы Каменская да Калитвенская — голая степь… Впрочем, в этой части Донской области большевики особенно зверствовали, отсюда и реакция казаков — многие ушли к немцам».

Неохотно уходили станичники все дальше на запад. Немецкое командование постоянно отрывало от полка 15–20 казаков, а то и целый взвод — и на аэродромы, и для затычек всякого рода дыр. Такая участь постигла и нашу каменскую сотню. Забрали взвод — впрочем, шестерых отсеяли на медкомиссии, из-за слабости, нарывов от сырости и простуды. Исключили и юного Павлова. В сотню больных уже не вернули, и пришлось им идти по дорогам Украины искать своих свободно двигающихся хуторян-станичников.

«Своих синегорцев подполковник Журавлев держал при себе и в обиду не давал. Если в пути попадалась колонна с русскими пленными, он тут же, напустив на себя внушительный вид, подъезжал к начальнику конвоя и начинал объясняться на почти непонятном тому языке. Смотришь, уже договорились. Колонна останавливается. Адъютант подскакивает на коне чертом и кричит пленным: «Кто из Ростовской области, выходи ко мне!» Выходили по 20,30 человек, смотря какая колонна. У них спрашивали: «Будешь сражаться с большевиками за свою свободу?» Рассаживали по подводам, обмывали, одевали. Так немало спасли людей от верной гибели…

Полк ушел на Херсон. А мы, забракованные медкомиссией, соединились в конце концов со своими станичниками. Мы продолжали неохотно уходить все дальше от родного края, с передышками по несколько дней. Наши хуторцы ехали уже по пять человек на бричке, запряженной тройкой добротных коней. Нашли полуразбитую повозку, отремонтировали и отделили на нее слабого больного Петра. Так дошли до села Пушкино Винницкой области. Здесь недели две прожили:

«Зарабатывали еду — солому с полей подвозили, вывозили навоз. Жили неплохо, продуктами запаслись, а любители спиртного самогонкой баловались. В победе немецкого оружия уже сильно сомневались».

Из Винницкой области с обозом отходило уже много украинцев. В райцентрах комендатуры выделяли продукты. Ближе к Карпатам украинцев стало мало — отсюда за кордон они уже уходить не хотели, шли в леса к бендеровцам. А казаки пошли дальше — через Молдавию и Румынию в Венгрию. Сутками ночевали на карпатских перевалах, прямо на дорогах варили мамалыгу, заправляли маслом, сахаром.

«В Венгрии откуда-то взялся казачий батальон молодого энергичного есаула Назыкова. В него нас и зачислили. Дали доотдохнуть, доукомплектовали — и в Белоруссию, под Бобруйск, в стан походного атамана полковника Павлова. Большинство попало во 2-й полк. Сотни были расквартированы по селам, а штаб атамана был в городе. Вскоре стали беспокоить советские партизаны. Атаман лично возглавлял операции по вытеснению и уничтожению партизан, занявших некоторые села. В одной из деревень одиночным выстрелом Павлов был убит. Казаки бросились на поиски стрелявшего, обыскали ближайшие хаты, погреба, чердаки, сараи, но не нашли ни винтовки, ни патрона стреляного, ни подозрительных людей. Рядом лес. Прочесали край — никого. Пошли слухи, что есть подосланный злодей среди нас. Но так все и осталось загадкой. Грешили, правда, казаки на есаула Головина, который вскоре исчез навсегда с несколькими казаками.

Так закончился нелегкий путь полковника Павлова от Таганрога до Белоруссии. Он пользовался в Казачьем Стане авторитетом и уважением, так как умел находить выход из любого тяжелого положения. Мы были не нужны никому, просто Германия была скорее заинтересована в нашем нейтралитете. Вот и скитались сиротами по Европе. Часто о Павлове и в Италии потом вспоминали. Он был для нас отцом. На его похоронах я впервые увидел и запомнил навсегда, как рыжий конь атамана шел за каретой с гробом и время от времени жалобно ржал…

Походным атаманом стал первый заместитель Павлова полковник Тимофей Доманов.

Где-то через неделю после похорон Павлова мы двинулись к городку Лида. Навстречу выступили партизанские отряды, преградив путь. Час, может, два длилась перестрелка. К нам на помощь подошел танк, сразу вступив в бой. Пулеметные очереди партизан прекратились и они скрылись в лесу, больше не препятствуя нашему движению.

В десятке километров от польской границы произошел непонятный для большинства случай. На двухчасовом привале хорошо вооруженный автоматическим оружием отряд есаула Головина отделился от стана и ушел по проселочной дороге в лес. Командование объяснило, что для прикрытия нас. Но больше отряд этот нас не нагонял, людей из него мы не встречали. Ходили слухи, что он сдался красным. Похоже, что наши командиры не знали причин откола, а объяснение выдумали для успокоения остальных.

От Лиды шли по хорошей асфальтовой дороге. Переправились через Вислу, прошли Варшаву. В 30–40 км от города нас задержали. Батальон Назыкова усилили казаками, не однажды побывавшими в боях, и вернули назад в Варшаву. Там они участвовали в подавлении восстания вместе с калмыцкими частями. Остальной народ был отправлен в Австрию, куда через неделю вернулся и батальон Назыкова. Помню, как в каком-то австрийском лесу нам читали на привале лекцию «Что такое советская власть и как от нее избавиться?» Все были обеспокоены, что будет с нами, куда нас еще забросит судьба? Понимали, что скорое возвращение на родину не светит, дела у немцев были плохи.

Прибыли, помню, на вокзал какого-то австрийского города. Уже и не помню названия, так все стало безразлично. Одно нельзя забыть — здесь нас кормили отличными горячими обедами. Женщины готовили и наливали нам в котелки и другую посуду, у кого что было. Кто они? Общество Красного Креста и наши эмигранты в Австрии — ведь как-то узнали про прибывающих казаков и приготовились. На этом вокзале мы погрузились в вагоны с лошадьми, бричками и прочим скарбом. Двери вагонов не закрывали во время движения, и мы любовались сказочным видом местности. Жители на реке подплывали на лодках прямо к домам, для нас это было удивительно. Открывались все новые виды — дома, дворцы, площади… Вспоминаю теперь все это, как во сне!.. Потом пошли Альпы — ущелья, тоннели, мосты…

Разгрузились в провинции Удино Северной Италии. Распределились частями по всей местности Фриули в городах Толмецо, Джимоно, Торченто и других населенных пунктах. В Джимоно и Толмецо были почему-то пустые добротные дома, лишь несколько из них поврежденных бомбежкой. В них и поселились казачьи семьи — старики, бабы, дети. И назвали дома своими именами: Новочеркасск, 1-й Донской округ, 2-й Донской, Донецкий… Эти поселения были в наиболее спокойных от налетов итальянских партизан местах.

Хоть не надолго, но закончилась наша цыганщина…»

* * *

2-й казачий полк, которым командовал полковник Макаревич, прошел город Торченто и двинулся по впадине между двух высоких гор. Дошел до следующего населенного пункта и был встречен с трех сторон партизанским огнем. Полк такого отпора не ожидал и отступил в Торченто. Партизаны захватили 7 подвод обоза, оружие забрали, а обозников отпустили.

В Торченто полк был переформирован, его командирам стал полковник Русаков. Штаб походного атамана держался в Италии на высоте и соблюдал все казачьи традиции. Сотни расположились на окраине города и несли гарнизонно-охранную службу.

В городе был авиационный завод, выпускающий какие-то детали для самолетов. Охранять его и входило в наши обязанности. Дня через четыре-пять партизаны снова зашевелились и напали на расположение нашего полка. Третья сотня на окраине города не выдержала, оставила позиции и отступила к авиазаводу. Основная часть полка отбила атаку и удержала центр города. В 3-ю сотню прибыл зам. командира полка войсковой старшина Голубев со взводом, вооруженным преимущественно автоматическим оружием. Познакомился с обстановкой, попросил одного казака, знавшего местность, провести взвод в окружную, и по винограднику сбоку атаковал противника. Тут же в атаку пошла вся сотня. Полк перешел в наступление, отбросил противника на 10–15 км в горы. В этой операции был легко ранен в руку командир полка Русаков, но позиций не покинул, руководил до победного конца. В 3-й сотне погиб казак Зеленцов и четверо были ранены. Остальные сотни понесли примерно такие же потери. Для погибших в городе были заказаны памятники с надписью на русском языке. На чужой земле упокоились донцы. Наступило затишье. В спокойной обстановке пели казаки уныло:

Над озером чаечка вьется,

Ей негде бедняжечке сесть,

Слетай ты на Дон — край далекий,

Снеси ты печальную весть.

Стоим мы в горах альпенийских,

Кругом в окруженьи врагов…

Запевалами, обладавшими отличнейшими голосами, были дядя Федя Иванов и его племянник 16-летний Миша Никитин.

Винограда в предгорьях полно, нет ни заборов, ни перегородок — только ряды винограда. Уж мы там им полакомились, ели вдоволь и вспоминали свой родной край, где был только терн свежий, моченый да сушеный. Из него еще варили узвар. Большевицкая банда такие налоги наложила на плодовые деревья, что казаки их все повырубили. Так те этого и добивались, чтобы более действенным был ими устроенный голод. А какие сады, какие виноградники были у нас на Дону!

Приезжали родственники из станиц к казакам нашей сотни с кошелками да сапетками на виноград. Мы их порыв осенних заготовок сдерживали, как могли, чтобы не обидеть местных жителей. Пишут про казачьи грабежи — это чушь собачья. Продовольствием нас снабжали, — может, и не ели разносолов, но по военному времени было нормально. А за виноград итальянцы никаких претензий не выставляли.

Местные жители относились к нам хорошо, приглашали в дома и включали радиоприемники, для нас ловили Москву и мы слушали. Удивлялись и спрашивали у них: «У вас за это не преследуют?» Они также удивлялись: «Пурке (почему)? Прего (пожалуйста), слушай любую страну, твое дело». Это было в фашистской стране. А у нас…

Мы общались с итальянцами, жестикулируя руками и пальцами, учились произносить простейшие фразы. Они говорили, что мы лучше произносили их слова мягче, чем немцы.

Нашли предприимчивого итальянца. Один из наших молодых казаков передал ему хромую с лопнувшим копытом лошадь. Тот свел ее на колбасный завод, и через два дня передал хозяину 1600 лир. Сумма по тем временам большая. Казак немного выделил и нам.

Однажды в свой дом нас вдвоем с Сережей Оверчековым пригласила наша ровесница Концетти. Предложила посмотреть фотографии, открытки, послушать радиоприемник. Книги нас не интересовали, они были на итальянском. Но хозяйка подала нам одну книгу, чувствуя, что она нас заинтересует, помогла прочитать и назвала своим мягким языком автора — Петр Николаевич Краснов. Мы тут: «Си, си, это наш генерал, атаман!» Посмотрели об ложку, картинки, не прочитали и слова. Милая девушка, не задумываясь, тут же подала мне открытку с видом их города, ручку и попросила написать что-нибудь на память. Я выполнил ее просьбу. Старательным почерком написал: «Здесь был судьбой заброшен Донской казак Петр Павлов из Ростовской области станицы Калитвенской хутора Бородинова (Липова?)». Когда меня привезли в Союз, как я жалел об этом! Ведь была же причина остаться!..

Итальянцы спокойно жили и трудились на расположенном в этой части города авиазаводе. Нас удивляло, что они после работы никогда не спешили домой. Заходили в кафе, в ресторанчики, располагались за столиками, попивали вино и закусывали. Но пьяных среди них мы не видели. Велосипеды ставили здесь же, у входа в заведение, без всякого присмотра и гуляли допоздна. Один из наших пожилых казаков вышел под хмельком из ресторана уже в темноте, сел на велосипед и приехал в наше расположение. Наутро все увидели, посмеялись, а потом поругали виновника. Велосипед вернули хозяину. Помкомвзвода урядник Борисов дружил с одной семьей итальянцев. Посещал с утра жену, пока муж был на работе, кое-когда бывал у них и вечером, когда оба дома — для приличия. Этот-то Борисов и поручил нам троим: Никитину, Оверчекову и мне — аккуратно, чтобы не видели итальянцы, отправить двухколесную машину на место.

В ресторан или кафе заходили и мы, когда в кармане появлялись лиры. Садились вместе с итальянцами. Нам также подавали графин с вином и стаканы. Когда не было лир, заходили просто купить сайку — это такая маленькая булочка. Бывало, что немногие наши знакомые итальянцы приглашали нас к столу и угощали. Нас, молодых, они уважали и любили.

Обслуживали посетителей девочки нашего возраста — Дина, Эльза и Концетти. Хлеба у них не было, а были в ограниченном количестве сайки, и нам они две-три продавали. При встрече они нас приветствовали: «Манды, Пери, комыва?» (здравствуй, Петр, как дела?), — так мягко и приятно. И сейчас из всей прожитой жизни вспоминаю эти замечательные дни. Мы, 16-17-летние мальчишки, впервые попробовали настоящего виноградного вина и почувствовали начало любви. Ни музыкой, ни танцами нашему поколению увлекаться не пришлось.

Последним в Италию прибыл Белокалитвенский полк под командованием Синегорского хуторского атамана Журавлева, бывшего вахмистра, а теперь уже полковника. Так как он не имел специального военного образования, то ему за отличную организацию и формирование полка сначала присвоили звание хорунжего и по его просьбе оставили под его командованием полусотню казаков-синегорцев и близких к ним хуторов. С ними Журавлев вел боевые операции па опасных участках горных дорог, где активно действовали партизаны, и всегда выходил победителем. Всем остальным хуторским и станичным атаманам были присвоены чины подхорунжих. А все офицеры были определены в резервную офицерскую сотню.

Партизаны не успокаивались. От Торченто вверх по небольшой горной речке на расстоянии 5–6 км находилась электростанция Ведронза. Ее охраняло отделение из 8-10 казаков. Каждое утро проходила смена караула. Как всегда, на подводе с полной амуницией и тремя верховыми казаками ездили на смену. Дорога отличная, но с правой стороны проходила вплотную к скалистым горам. Однажды, минут через 10–12, как отъехал разъезд, послышались выстрелы. Через 2–3 минуты мчится наметом заседланная лошадь. По тревоге выступил взвод 3-ей сотни. Двигались цепью по дороге и сбоку — выше по скалистым горам. Никого не обнаружили. Пустые горы, скалистые выступы, заросли и еле заметные тропы. При обстреле караульные казаки соскочили с лошадей и залегли между каменных валунов, а подвода удачно прижалась к скале. Все обошлось благополучно.

Такое происшествие повторялось дважды. Тогда командование организовало секрет. Возглавил его 40-летний дядя Федя Иванов, который внимательно изучил местность, все тропы и свежие следы. И только на третий день засады на зорьке встретили они огнем чересчур беспокойных партизан…

Однако мы хорошо понимали, что дело идет к концу и воевать нам с местными патриотами ни к чему. Надо было дождаться конца войны. О плохом тогда старались не думать, к тому же были надежды на крушение большевицкого режима. Оглядывались на Власова и его РОА — был слух, что генерал связался с советским командованием. Даже песни пели —

И тогда в родной станице

Без ярма большевиков

Полетит свободной птицей

Счастье вольных казаков…

В Италию прибыли и наши казаки-эмигранты со всех европейских стран. Их по-прежнему не покидала мечта о России, о вольном Донском крае. Все строили планы своего более-менее сносного послевоенного будущего, не подозревая, что участь их уже решена.

Казаки думали о воспитании своей смены. По полкам и станицам, разбросанным по Фриулии, начали собирать молодых казачат. Пришло распоряжение и в наш полк. Командиры сотен вызывали молодых ребят и спрашивали: «Какое образование?» И с вещичками — в штаб полка. Оттуда уже по месту назначения. С образованием 9-10 классов, после собеседования — в юнкерское училище, а с 7-ю классами и не прошедших экзаменационной комиссии — в учебную команду, где готовили младших командиров.

Юнкерское училище было в городе Вилла-Сантина, учебная команда — отдельно в полупустом поселке. Здесь мы занимались в прекрасной двухэтажной школе, на втором этаже которой жили. Мы все удивлялись, где в Италии город, где село — даже если стоят два-три дома в горах, обязательно двухэтажные, кирпичные; таких хибар, как у нас, здесь не было…

Начальником нашей команды был есаул Письменсков из станицы Каменской, замом у него подъесаул Коваленко. Они же были и преподавателями (Письменсков до войны преподавал в школе в Каменской или Старой Станице). Из общеобразовательных предметов — русский язык, математика, история, военное дело; два раза в неделю священник читал Закон Божий. Молодой хорунжий занимался с нами строевой подготовкой и вел математику. В этом районе было спокойно, партизаны не появлялись. Часто приезжал полковник А.И. Медынский, возглавлявший и ее, и юнкерское училище.

Однажды на ровной местности, где мы занимались строевой, приземлился парашют с грузом: мешки с галетами, ящики с консервами и другими продуктами. Наверное, предназначался он партизанам — «патриотам Альп», как мы их называли — но попал к нам на кухню…

Но спокойная жизнь и учеба скоро закончились. Нашу команду где-то в середине апреля перебросили в населенные пункты Форни-Десотте и Форни-Дисопре — нести караульную службу. На небольшом расстоянии от нас в горах стояли дома, жители которых держали коров, овец, делали отличный сыр. Некоторые дома, куда мы ходили, были без крыш — следы бомбежек. Отношение к нам их жителей было нормальным.

Я ходил к одному итальянцу — кажется, звали его Артур, до войны он занимался ремонтом автотранспорта. Он жил над дорогой с матерью и младшей сестрой. Под предлогом посещения его мастерской я ходил, чтобы увидеться с 17-летней красавицей Диной.

18-летняя дочь есаула Письменскова встречалась с итальянским парнем, хорошо игравшим на гитаре. И так получилось, что преподававший у нас молодой хорунжий — видимо, приревновав девушку к этому итальянцу — донес в полицию, что начальник нашей учебной команды через свою дочь связан с партизанами. Ночью полицейские забрали есаула, сам хорунжий пропал безследно. Лишь после обеда все прояснилось и полковник Медынский привез нашего начальника. Всем было обидно и стыдно за случившееся.

Вообще, бывало, к нам подсылали провокаторов. В Торченто хорунжий 2-го полка Черечукин с женой (потом выяснилось, парашютисткой) увели с собой к партизанам 26 человек, из которых потом лишь четверым удалось вырваться обратно с автоматами. Говорили, что и наш исчезнувший хорунжий был из подосланных…

Между тем становилось все тревожней. На дорогах все чаще стали появляться партизаны. Пришлось выставить от нашего отделения караул в единственном находившемся в двух километрах от поселка доме. В ночь с 6-го или 7-го мая на нас напала группа партизан. Двое наших патрульных отстреливались, укрывшись за придворными постройками. Только когда один из казаков бросил из окна второго этажа гранату, все успокоилось. В этой стычке был ранен в ногу Саня Быкадоров.

С наступлением темноты мы ждали нового нападения, но в этот раз тишину нарушил лишь звон церковных колоколов. Звонили во всех населенных пунктах, и громкое эхо разносилось по ущельям и долинам гор. В поселке все жители радостно кричали нам: «Гойрафинита, гойрафинита!» Война кончилась. Но мы не могли разделять их искренней радости. Мы были вдали от родного края, все еще находившегося под властью большевиков, и нас ждала неизвестность.

И сейчас вспоминаю я этот звон в Альпах — порой кажется, что он еще не стих…

* * *

В Австрию

Как-то итальянец Артур позвал Петра Павлова. Одной рукой показал на мастерскую, вторую положил на плечо юноше. Петр понял — предлагает остаться. С минуту длилось раздумье. Навсегда остаться без казаков, никогда не увидеть родных?..

— Ненте! — то есть нет.

На нет и суда нет. Обнялись на прощанье… Мог ли представить Петр, что его ожидает? О скором решении всю жизнь потом жалел…

Из Форни-Дисотте двинулись организованно: авангард, арьергард. Вместе со всеми влились в Толмеццо. Город бурлил, кричало радио. На балконах, окнах и дверях итальянские флаги. На тротуарах полно людей. Смотрели на казачье движение с улыбкой, сожалением, просто с любопытством.

Нескончаемая колонна продолжала путь к горному перевалу. Никто организованно на казаков не нападал, говорили об одиночных мелких стычках. Надо отдать должное «патриотам Альп»: кончилась война — и все! Ни выстрела.

Кое-кто остался во Фриули. Врач 2-го Донского полка сожительствовал с итальянкой, еще четыре казака.

Перевал переходили кто как мог. Курсанты разыскивали своих хуторян и присоединялись к ним. Петр и еще трое друзей шли отдельно. Погода хмарная, постоянно дождь, сыро и холодно. По утрам местами гололед. Лошади еле тянули брички. Особенно тяжело было семейным с детьми и багажом. Возницы, управляя лошадьми, шли рядом, иногда подталкивали брички. На некоторых подъемах помогали и все пешие.

Наверху на небольшой ровной площадке на Т-образном перекрестке направо отходила боковая дорога. В 400–500 метрах там были немецкие склады. На перекрестке — казачий пост, к складам никого не подпускали. Помощник походного атамана полковник Силкин направлял туда пустые подводы за продуктами.

Дорога была запружена казачьими частями; реже шли пешком и на машинах немцы — все в одном направлении, медленно, дорога опасная. Когда спустились с перевала, незаметно перейдя австрийскую границу, там уже было полно английских и других солдат, они на разной технике двигались во все стороны. При входе в Лиенц шли строем поротно венгры — в ногу, гордо подняв головы, вооруженные; за мостом повернули направо. Казаков регулировщики направляли влево.

Не попал в Австрию арьергард из юнкеров. Полусотня 1923-24 годов рождения прикрывала отход от самого Фриули. Англичане на границе их разоружили и сразу направили в советскую зону.

Четверка наших курсантов перешла небольшой мост. В кабине грузовика там обедали два немца. Ребята поздоровались, и их тут же пригласили к «столу». Много хлеба, ящик масла и консервы — все кстати после тяжелого перехода! Немцы заканчивали есть, вскоре встали, стали паковать вещи в чемоданы и рюкзаки. Перед уходом стали казакам что-то говорить — одно понятно: «Нах хауз!» Пожали на прощание руки, продукты оставили.

Ребята сложили свои сидора в кабину. Заводят грузовик, а стронуться не могут. Никто ведь за рулем не сидел прежде, только Коля Смородин катался с отцом на катере, на него и возлагали надежды. Трое вылезли из кабины, советы подают, добросовестно под машину заглядывают.

Подворачивает легковая автомашина. Из нее вышли полковник и высокого роста старый стройный генерал в легоньких туфлях и брюках с двойным лампасом. Начинающие автомобилисты в струнку.

— В чем дело, казаки?

Курсанты наперебой объяснять. Генерал обратился к своему шоферу:

— Вася, посмотри, что с машиной.

Шофер залез в машину, осмотрелся, повернул какой-то рычаг у пола и машина тронулась. Позвал курсанта. Объяснил, даже немного проехался с ним.

Ребята догадались, что генерал — это П.Н. Краснов, раньше они его не видели. Он приезжал только к юнкерам. Почему он был в туфлях, понятно.

Шепотом спросили шофера:

— Господин урядник, это Петр Николаевич Краснов?

Тот подтвердил.

Быстро в сплошном потоке двигающихся не поедешь, и юноши лишь кое-где перегоняли подводы. Проехали Лиенц, отъехали километра 3–4, там их встретил все тот же Силкин. Прикомандировал к ним интенданта. Тот вскочил на подножку и показал, куда отогнать машину. Поставили в ряд с четырьмя грузовиками, двумя легковыми и десятком подвод. Забрали свои вещи, хотели прихватить по ящику масла, но интендант разрешил взять лишь один начатый и по две банки консервов. Отошли в сторону, разделили масло. Решили не искать юнкеров, а объединяться со своими родными и хуторянами.

Вдоль дороги в строгом порядке были размечены места каждого полка. Петру и его давнему другу и одностаничнику Сергею Оверченкову пришлось идти назад, 2-й Донской полк стоял первым от Лиенца. Там же расположилась и резервная офицерская сотня. Петр был уверен, что хуторяне обрадуются его приходу, и в случае дальнейшего похода хотя бы его вещи будут на подводе.

Нашел своих, и казака Владимира Ивановича, которому отдал свою лошадь, уходя в учебную команду. Были при бричке он сам с женой и еще дваказака. Повозка крыта брезентом, от нее натянут еще брезент навроде балагана. Под ним все и располагались.

Стояла солнечная погода — последние спокойные дни конца весны. Речка, очень быстрая и холодная. Кухня работает, начали выдавать английский сухой паек. Утром подъем:

— На молитву становись!..

В штабе получили тогда очередные звания полковники Доманов, Силкин, Богданов и еще трое, Петр запамятовал теперь.

Казаков пока никто не трогал. В расположении полка англичане не появлялись. Однажды утром построение. Командование приказало сдать оружие — мол, требование англичан. Пошли слухи, что казаков направят на плантации — то ли в Африку, то ли в Южную Америку. Верили…

Полковник РОА Бочаров прибыл в Италию дней за 10 до того, как казакам пришлось ее покинуть. За казачьими обозами он последовал в Лиенц, затем срочно выехал в Прагу. Там, как член делегации РОА, пытался добиться встречи с английским правительством. Сэры не пожелали говорить, они все давно решили — жаль, что казаки тогда ничего не знали о причинах исчезновения юнкерского арьергарда. Разговоры, — впрочем, их распускали сами англичане в нужном им направлении. Ждали, когда из СССР пригонят вагоны.

* * *

Предательство

Но вот все повернулось в деловое, но загадочное русло. Всех офицеров Стана английское командование пригласило на «конференцию». Даже в резервной офицерской сотне осталось только два престарелых хорунжих на дежурстве. Казаки приободрились: не совсем уж плохи дела, считаются с нашим командованием, значит, решат нашу судьбу положительно.

Но офицеры не вернулись — ни к вечеру, ни на следующий день. Случилось что-то страшное. Кое-кто подался в горы, к швейцарской границе — но скоро вернулись. Пограничники — ребята хорошие, но ни денег, ни золота не берут, и в Швейцарию не пускают. Охрана границы усиленная.

Появились ходоки, усиленно приглашают на родину, обещают, что ничего не будет. Но пожилые казаки знали цену большевицких обещаний — качали головами: запахло Сибирью!..

Тут англичане привезли продукты:

— Получите на три дня. А завтра готовьтесь с утра грузиться в вагоны для отправки на родину.

Все сказано на чистом русском языке. В толпе шум:

— Не надо нам ваших продуктов и такой родины!.. Выдаете на верную смерть, лучше умереть здесь!..

Появились машины и танкетки с английскими солдатами. Шоссе было выше лагеря метров на 300–400, а параллельно реке еще выше под горами — железная дорога. Все предусмотрели предатели: река непреодолима, а со стороны дорог усиленное патрулирование…

День прошел в беспокойстве, выбросили черные флаги. Вечером объявили, что утром в 7.30 на молитву, как всегда. Сон не в сон, мерещились кошмары.

На зорьке, часов в 5 утра подползли поезда, тихо постукивая колесами. Прошли дальше вдоль Дравы к другим лагерям. В 8 часов вагоны остановились и прямо напротив 2-го Донского полка. Машины тоже подошли вплотную к его расположению. Все казаки на молитве. Возле огромного дерева выставили реликвии — иконы, кресты, — и черные знамена. Полковой священник служит на помосте у дерева.

Вплотную к толпе (ок. 1500 чел.) подползли открытые «виллисы» и бортовые грузовики. Англичане и, видимо, переодетые сотрудники совдеповской охранки молча смотрят. Прижавшись друг к другу, казаки продолжают молиться.

Один из бандитов в английском мундире на чистом русском объявил в громкоговоритель:

— Мы солдаты, получили приказ и должны его выполнять! Вы тоже солдаты и знаете, что значит для солдата приказ.

Начали отрывать по одному из толпы. Казаки вырывались назад, старались удержаться. Средних лет женщина — видно, эмигрантка первой волны — вышла с поднятой рукой, начала просить на английском, чтобы солдаты остановились. Но тщетно! Никакие мольбы не остановили исполнения дикого приказа. Эти люди, похоже, не были христианами. Женщину они аккуратно взяли под руки и посадили в легковую машину. Подвезли к палатке, присоединили к ней еще двух женщин, забрав их вещи, и к вагонам.

Шла пляска бесов. Хватают крайних и в машины, какая ближе. Крики, стоны, проклятия на всю округу. Петр с другом переглянулись — сопротивление бесполезно. Выскользнули из толпы, забрали вещи и отошли метров на сто. А крик и треск все усиливались. Вот знакомый Петру хуторец громко кричит:

— Касьян, держись!

И криком откликаются: — Касьян, держись!..

У Петра перехватило дыхание, на глазах слезы. Уже сели в вагоны, а в ушах все звенело: — Касьян, держись!..

Казаки знают — никакого Касьяна не было, это был крик отчаяния безоружного казака. Так подбадривает толпа на масленицу кулачного бойца…

Солдаты вошли в азарт. Приклады, палки — били, не разбирая. Отчаявшиеся бросались в воду, но выплыть в одежде было невозможно. У дерева таяли прежде плотные ряды. Подвозили казаков к вагонам, некоторые сразу под них — и в горы. По ним стреляли, они падали, убитые ли, раненые… И так по всему Казачьему Стану.

Выдавали англичане и совсем беспомощных — раненых из госпиталей. Хорунжего Часнык, у которого были перебиты ноги; одного полковника, добывавшего «союзникам» победу на полях 1-й Мировой, — у него англичане отняли протез и погнали безногого; из немецкого лазарета вытащили тяжело раненого в голову урядника Богданова…

* * *

Дорога в рабство

Первые вагоны закрывают, задние еще заполняют. В приделах охрана. Состав двинулся на восток — шум закончился, говорили почти шепотом в ожидании встречи с НКВД. Некоторые, правда, еще пытались бежать. Идет поезд среди леса, чуть не цепляя ветви. Казак лет 30–35 прыгнул под откос. Охранник поднял крик, с заднего вагона отозвались, но не стреляли. Может, успел скрыться?..

Переехали мост, остановились. Русские голоса, беготня, стук дверей. Вот и перед друзьями они открылись: — Вы-ыходи!

Десятки солдат с красными погонами и околышами фуражек, на погонах звездочки. Автоматы наготове. В колонну по три — и шагом марш. Через каждые пять метров автоматчик. Знакомый потом на много лет крик:

— Шаг влево, шаг вправо считается побег, стреляем без предупреждения!

Загнали на огромный завод, в цеха с оборудованием. Там уже на цементном полу с пожитками были казаки из Югославии и захваченные ранее офицеры. Посредине за столами по 3–4 солдата, в их числе женщины. Офицер руководит регистрацией, задает вопросы…

Казаки лежат, говорят шепотом. Вдруг все приподымаются, смотрят на проход. Идет маленький человек с кудрявыми седыми волосами в сопровождении бабы-капитана и советского сержанта. Это генерал Шкуро шел увидеть своих кубанцев и терцев, подбодрить казаков в черную минуту.

Подходили и советские офицеры. Один спросил:

— Есть кто с Раздорской?

— Есть! — приподнялся дядя Коля Быкадоров.

Майор подошел, они обнялись, перекинулись несколькими словами. Перед уходом офицер сказал: — Будьте готовы! Через час вернулся с двумя солдатами и увел Быкадорова и его 18-летнего сына. Вырвал своих станичников из будущего ада. Остальные от души позавидовали. Побольше бы таких станичников!

Дали пайку хлеба и кипяток. После регистрации — без остановок до румынско-советской границы. И дальше — остановки лишь по надобностям в чистом поле. Охрана присматривается, кто в чем одет. Без стеснения снимают часы, сапоги и другие вещи. Взамен дают заранее приготовленные дырявые ботинки. Шарят по карманам, ищут кольца, портсигары, зажигалки. Дома, небось, хвалились трофеями! Начали и казаки приспосабливаться: обматывают ноги тряпками, выходят в рваном, мажут грязью, чтобы не сняли.

Проезжали Харьковскую область, после города родной Донец. Когда громко застучали колеса, замелькали металлические фермы моста, казаки вздохнули, перекрестились, кланяясь своей реке: — Неси поклон на Родину!..

После Донца стало по ночам холодать. Повторяли горькие шутники: — Сибирью запахло, братцы!..

* * *

Даем стране угля

Большинство эшелонов с казаками шли в Прокопьевск. Состав с друзьями попал в Кемерово (бывший Щеглов). Остановился, не доходя шахты «Капитальная». Рядом за терриконом поселок Крутой, а вправо — основной поселок шахты Северной.

Погнали. На полпути встретили молодых немок почти без охраны. Идут босые, в тряпках, чунях. Обещали их «отправить на родину», а куда повезли — неизвестно. Разве отпустит советская власть молодые рабочие руки?

Казаков вселили в земляные бараки — два метра вниз и полметра над землей для маленьких окошек. Длина бараков 40–50 метров, ширина — 10–12. По всей длине и по краям нары. Отапливаются печками. Крыс и клопов — страсть Господняя! 10 бараков обнесены трехметровым деревянным забором и колючей проволокой. По углам зоны — вышки с пулеметами.

Не успели расположиться — вечерняя поверка. Утром — завтрак в столовой (такой же барак, только вместо нар столы со скамейками: баланда с капустой и соевая каша, откровенно пахнущая мышиным пометом). Потом молодых 14 человек вывели за забором копать «водопроводную траншею» — длиной 8, шириной 2,5, глубиной 2 метра. А чуть дальше — крестики деревянные (немки, своим ставили). Понятно, что за траншея. Земля зимой промерзает больше, чем на 2 метра, не покопаешь — вот хозяева ГУЛАГа и позаботились заранее…

На второй день разбили поротно — и в шахту всех, кроме дежурных истопников да вызванных на допросы. Назначили старших рот, а те уже распределяли на участки по 15–20 человек. Никакого инструктажа по безопасности, просто подходили к казакам: участок номер пять, пойдем со мной…

Десятники — обычно спецпереселенцы 30-х годов и местные.

Привел Петра десятник на штрек, где пройдено и закреплено 8-10 метров. Лежит отпалка угля, эдак тонн 15. Надо перекидать в сбойку, она идет под углом 45–50 градусов вниз к вагонам. Часов за 5 парень выбросил только треть кучи. Видя такое, привел десятник немку-колонистку. Та нагнулась — и кидает, кидает, как заведенная, за ней не успеть. Скоро заныла спина. Вспомнился плакат в сельсовете в 42-м году: «Немцы хотят нас сделать горбатыми!»…

Работа полных 8 часов, смена на месте. Пока доберешься до забоя и назад, получается 11–12 часов. Шахта выполняла план более 3 тысяч тонн в сутки. Не выполнил свою норму — иди с другой сменой добивать. Сделал недостающие проценты — и с бумажкой десятника к стволу. Без нее клетьевой не поднимет на-гора. Выехал — и в столовую при комбинате, по карточке поел — а тут твоя смена пришла, опять на работу.

По штрекам ходили в мелких резиновых чунях, там вода, ноги всю смену мокрые. В больничном стационаре выздоравливали немногие, чаще выходили вперед ногами в траншею за забором. Пища там все та же — капуста да соя, иногда перепадал американский яичный порошок.

Возле личного стола за двойной железной дверью находился работник МГБ. Он безмолвно присутствовал на планерках, нарядах, прогуливался перед спуском возле клетьевой, следил за любыми мероприятиями. Имел и своих секретных агентов, премирующихся за любую «подставку». Чуть что — и ты у него за железной дверью.

Следователи вызывали днем и ночью. Всех хуторских и поселковых атаманов, полицейских, старост и т. п. осуждали на 10 лет — «именем народа». А их же народ и выбирал. Многим с места жительства присылали хорошие характеристики — все напрасно.