ЛИЕНЦ

ЛИЕНЦ

По приезде в Русский Корпус, нас, остаток 1-й Казачьей Дивизии, поместили на короткое время при штабе Корпуса, затем перебросили в маленькое местечко Тигринг. Некоторые офицеры с женами устроились по домам, мы же в большинстве устроились по шалашам и сеновалам под крышей.

Майор Островский, Ара Ивановна Делианич и майор Гринев устроились у зажиточного бауэра в доме, на втором этаже. Майор Гринев был помощником командира полка «Варяг» полковника Семенова. Но т. к. полковника не было, то он исполнял должность командира полка.

Русский Корпус, полк «Варяг» и мы ничего не знали, что произошло в Лиенце. Слышали, что была выдача 1 июня, но точных сведений не имели.

После выдачи в Лиенце, оставшийся за Атамана — хорунжий Матвей Кузин, посоветовавшись с казаками, решил послать в поиски Русского Корпуса. Ради предосторожности, он послал женщин-добровольцев. Согласились две женщины: у одной отец служил в Русском Корпусе, у другой (сербки) муж был казак, также в Корпусе. 5 или 6 июня в Корпусе появилась боевая, молодая казачка, моя подруга — Оля Дурицкая вместе с сербкой. Они первые рассказали нам об ужасах в Лиенце, позже стали появляться и другие жены и дети корпусников. Каждый из них рассказывал по-разному, но точных сведений не было.

В конце июня 1945 года ко мне подошел майор Островский и спросил меня, не хочу ли я «прогуляться»? Я спросил куда, и он сказал, что в Лиенц. Я по привычке стал «смирно» и сказал: «Так точно, как Вы прикажете». «Нет, я теперь не имею права приказывать, это если Вы сами пожелаете», — ответил он.

«Мы говорили об этом долго и, наконец, решили, что Вы — самый подходящий, и потому я обратился к Вам». Слово «мы» значило: что он, майор Гринев и Ара Ивановна Делианич разрешали этот вопрос. Я согласился и спросил, когда. Он ответил, когда я пожелаю. Я решил идти завтра и попросил сделать мне какой либо «пропуск». У хозяина дома попросил гражданскую одежду. Хозяин — австриец был очень доброжелательный к казакам, ярый антикоммунист, сказал, что сделает из меня австрийца. Дал всю австрийскую одежду, кроме ботинок, все были большие. У Коли Чуба я взял сапоги. В честь майора Островского мы почти все отпустили бороды, моей бороде шла уже четвертая неделя. Хотя она была и красивая «кутеповская», но у меня с ней было большое недоразумение. У мамы черные волосы, у отца черные волосы и борода, у меня тоже темные волосы, а борода оказалась рыжей! А рыжих бород я терпеть не могу. Хотел несколько раз сбрить, но должен был придерживаться всех остальных.

На другой день утром я вышел из хозяйского дома настоящим австрийцем: в австрийской шляпе с большим помазком, в темных очках с рыжей бородой, в австрийской куртке с маленьким рюкзаком на спине, в коротких кожаных штанишках, с закрученными сапогами и горной палкой в руках. Хозяин, хозяйка и их дочь меня проводили со смехом, но мне было не до смеха, т. к. нужно было добираться до Клагенфурта, а никакого транспорта не было. Кроме того, без документов «зайцем» нужно было добраться до Лиенца и обратно. Бумажку «пропуск», которую мне дал майор Островский, англичане не признавали. Я рисковал быть пойманным и выданным в СССР.

Проходя мимо дома, где жил Коля Быков с женой и Таня с мамой, я их всех заметил во дворе. Шутя с ними, поздоровался по-австрийски: «Грюс Гот», а когда прошел шагов тридцать, то повернулся и увидел, как они смотрят на меня, но не узнали.

К Клагенфурту я добрался уже после обеда. Не доходя километра два до города, я увидел человека в кепке с козлиной бородой, который стоял у забора. Он смотрел на забор и все время размахивал руками. Я заинтересовался, подошел к нему и поздоровался: «Грюс Гот», он мне также ответил. На заборе были наклеены шесть больших афиш, все были одинаковые. На них портреты трех больших «союзников»: слева Черчиль, справа Сталин, а посредине Труман, и они все смеются. По лицу и одежде видно было, что это наш человек, было ему лет под 70. Он мне начал на русско-немецком языке что-то объяснять. Показывает пальцем на Черчиля и Трумана и говорит: «Дураки, дураки», а потом добавляет: «Дум, дум». Я ему отвечаю: «Я, я». Тогда он показывает на Сталина и говорит по-русски: «Он нас 20 лет мучил и обманывал, он и этих двух дураков обманет». Я ему опять: «Я, я». Он наверно подумал, что я его не понимаю. Чуть повышенным тоном, размахивая руками, он стал мне говорить: «Да что ты мне все время свое «я, я», ты ничего не понимаешь, вы немцы тоже все дураки, как и эти двое», — показывая пальцем на афишу. Тогда я ему на русском языке сказал: «Нет, папаша, я Вас прекрасно понимаю, но эти два дурака ничего не понимают», — и указал на Трумана и Черчиля.

Старик растерялся, снял кепку, раскрыл рот и начал креститься. Я сказал «до свидания», повернулся и пошел. Пройдя несколько десятков шагов, я посмотрел назад, старик все еще смотрел на меня и крестился…

В Клагенфурте пришлось переночевать в Д.П. здании. На другой день я выехал автобусом в Филлах. Билет на автобус в Лиенц было очень трудно достать, нужно ждать две недели, но благодаря моим молодым барышням, знакомым еще по Белграду, удалось за две пачки папирос достать билет, и то стоячий… На четвертый день я выехал из Филлаха. В автобусе было набито, как в консервной банке сардинок. Многие сидели на крыше. Автобус только один раз остановился в Шпиттале. От Шпитталя до самого Лиенца, я видел английских солдат, поднимающихся в горы. Меня это заинтересовало. Рядом со мной стояли мужчины и тихо переговаривались. Я услышал как один сказал: «Смотри, Петя «охотники», пошли ловить наших». Подробности об этой ловле я узнал на другой день в Лиенце.

Подъезжая к Лиенцу, я увидел, что на поляне бегали лошади. Я стал присматриваться: «Господи, ведь это мои кони, которых я принимал, объезжал и дрессировал еще в Белграде в 1942 году». Я узнал Шамиля, Абрека, Буслая и своего Бубика. Какими судьбами они сюда попали?

Когда эскадрон уехал из Вены, я тогда лежал в казачьем лазарете с гриппом. Раз кони здесь, то значит и некоторые казаки должны быть здесь. Сердце у меня бьется, я не могу дождаться, когда остановится автобус… Наконец, приехали. Два человека, стоявшие рядом со мной в автобусе, направились в лагерь Пеггец, и я пошел за ними. Иду не спеша, стараюсь себя успокоить.

Когда подошел к воротам, увидел барак с лев?й стороны с надписью по-английски OFFICE. Перед бараком стояли мои бывшие подруги детства: Лидия Кузуб и Надя Федаш. Я крикнул: «Лида!» Они на меня посмотрели, но видно не узнали, т. к. не было никакой реакции. В этот момент ко мне бежал мальчик в полной немецкой форме и громко кричал: «Господин обер, господин обер». Я узнал Сашу. Саше Виноградову было 9 лет, он был сыном донского казака Б. Виноградова, сапожника при главном казачьем штабе южного фронта в Вене. Мать его погибла еще на Дону при отступлении. Он был умный, послушный, проворливый, но, как и все дети, любил играть, и некоторым при штабе это нравилось.

Начальник штаба, полковник Андерсон, прикомандировал его к нам в эскадрон. Отец ему сшил сапожки, а мы ему сделали форму, т. к. он все время хотел быть «казаком». За провинности я ему грозил и говорил: «Саша, ты никогда не будешь настоящим казаком!» Этих слов он очень не любил, и его это очень обижало, но они на него действовали и он слушался.

Подбежав ко мне, он прыгнул мне на грудь и обнял руками за шею. Так мы, обнявшись, несколько минут плакали, не стесняясь один другого. Когда мы успокоились, я его спросил, где отец? Он жалобно ответил, что папу увезли и затем, ударив себя кулачком в грудь, с большой гордостью сказал: «А меня нет! Я им не дался!»

«Как же ты меня узнал, Саша?» «Я Вас издали еще узнал, по Вашей походке и ногам».

Лида и Надя продолжали смотреть в нашу сторону. Саша рассказал, что произошло. Во время насильственной погрузки, отец и сын держались вместе. Когда солдаты начали их бить и насильно вбрасывать в грузовики, то солдатский приклад зацепил отца по голове, и его, окровавленного, бросили в грузовик, затем схватили Сашу и также бросили… Но Саша выскочил, его снова схватили и вбросили, наставив на грузовик штыки так, чтобы никто не смог выпрыгнуть. Саша опять между штыками выскочил, тогда его схватил злой, здоровый солдат за шиворот, дал ему пощечину, приговаривая на чисто русском языке: «Да…, до каких пор будешь выпрыгивать?» И со всей силой бросил Сашу в грузовик. Он упал на пол грузовика и когда очнулся, то грузовик был уже полный, и солдаты закрывали задний кузов. Тогда Саша со злостью бросается прямо на штыки, и один штык вонзился ему в грудь. Саша как-то срывается со штыка и окровавленный, убегает в толпу, а из нее умудряется вырваться и убежать в кусты, около реки Дравы. В кустах он потерял сознание и сколько там пролежал, не знает. Когда он пришел в себя, все уже успокоилось.

Я его попросил, чтобы он сказал, как тот солдат ругался, но он не хотел сказать, сказал, что очень скверно ругался. Саша расстегнул свой френч и рубашку и показал мне грудь, рана была с левой стороны груди, штык чудом вошел косяком. Если бы прямо, то попал бы в сердце. Френч, рубашка, майка, все было в крови, и я попросил все снять и переодеться в гражданскую одежду, но он запротестовал, говоря, что этого сделать не может, т. к. должен показывать этим «демократам»: солдатам и офицерам, что они сделали с нами, казаками. От этих слов у меня что-то застряло в горле, воздуха не хватает… Я его обнял, он, прижавшись ко мне, спросил: «Господин обер, правда я теперь казак?» Я молчал, не мог ему ничего ответить, т. к. меня что-то душило. Тогда он стал дергать меня за куртку: «Да, господин обер? Да?» Я его опять обнял и поцеловал, и со слезами на глазах сказал: «Да, Саша, ты теперь настоящий казак! Ты это заслужил!» После этих слов он подпрыгнул от радости, сорвался и побежал к своим друзьям сказать им новость, что он теперь КАЗАК.

Лида и Надя все еще стояли у барака, я подошел к ним, снял шляпу и темные очки и спросил Лиду: «Что, не узнаешь?» «Ваня, это ты?», — крикнула она. Узнал, что Лидиного папу и Надиного увезли. Лида работала в канцелярии и сама зарегистрировала меня, не хотела, чтобы я заходил, в оффис. После регистрации меня повели в свой барак, в котором жили Лида, ее мама и брат Кока, Надя и ее сестра Люба. Все они помещались в одной комнате.

Через час пришел Атаман, кубанский казак, хорунжий Матвей Кузин, которому уже успел сообщить Саша о моем приезде. Он был рад видеть меня. «Кузя», как мы его потом все называли, был смелым, энергичным, бравым казаком. Своей смелостью он много спас казаков, казачек и детей. Почти все уцелевшие от выдачи, с которыми мне приходилось беседовать, благодарили Кузю и молились за него.

Так как всех офицеров увезли и ни одного не осталось из командного состава, Кузя все тяжелое бремя взял на себя. В эту тяжелую минуту, всю эту тысячную массу казаков, инвалидов, казачек и детей он взял под свое крыло, под свою команду. И сегодня, после четырех десятков лет, когда собираемся 1 июня после панихиды помянуть павших, то мы всегда вспоминаем и благодарим Кузю. Это был не только казак в полном смысле слова, и казачьим офицером, он был — казачья величина.

Атаман, хорунжий Матвей Кузин, когда ему предатель майор Дэйвис «Расти» (рыжий) приказывал, чтобы он приказал всем грузиться, он, не боясь смерти, наоборот, кричал народу держаться вместе и не грузиться.

Это тот же майор Дэйвис, офицер королевской гвардии, который несколько раз давал честное офицерское слово, что казаков не выдадут в Советский Союз.

Уже после выдачи, когда его Кузя спросил, почему он не сдержал своего слова и где его слово гвардейца-офицера, то он холодно ответил, что он должен был исполнить приказание своего командования, иначе ему грозили отправкой на японский фронт.

Кузя меня пригласил к себе и предложил остановиться у него. Он и его друг «Зайка», оперный певец, жили при продуктовом складе. Кузя был заведующим складом, а Зайка — поваром.

Мне хотелось как можно скорее повидать своих казаков и узнать, кто остался. Я спросил Кузю, где всадники этих лошадей. Он показал пальцем за лагерь, на большой сеновал с крышей. Я помчался туда. Там я встретил человек десять сослуживцев по эскадрону. Мы обнимались, целовались, плакали… Эскадрон чудом уцелел, за исключением 7–8 человек.

Во время выдачи 1 июня, эскадрон стоял в 10 км от Лиенца в горах. Выданы были только те, кто в тот момент находился в Лиенце. Когда я вернулся, Кузя меня повел по всем могилам погибших при выдаче. Затем мы долго стояли на мостике через Драву, где казачки привязывали к себе своих детей и бросались в Драву. В то время Драва была мутная и быстрая. Около барака, где жил Кузя, сразу через забор, были две могилы. Он мне рассказал о них. Этот его рассказ очень подействовал на меня, на душе остался тяжелый осадок до сего дня. В могилах отец и сын, отец — старый офицер, сын — молодой юнкер. Когда отец увидел, что спасения нет, он подбежал к юнкерам, которые держались за руки, образовавши цепь вокруг толпы, защищая их от солдат, т. е. не давали солдатам забирать их и бросать в грузовики.

Он схватил сына за руку, оторвал его от цепи и потянул за собой, оба перепрыгнули через забор, и отец остановил сына, сказав: «Молись, сынок. Помолился?» «Да», — ответил сын. «А теперь перекрестись», — сказал отец. Сын перекрестился, отец вытащил пистолет и убил сына. Затем сам перекрестился и сказал: «Прости, Господи, что я делаю», и вторую пулю он пустил себе в висок.

Мы до полуночи сидели с Кузей и Зайкой и говорили о выдаче… После трагедии 1 июня, у Кузи была другая проблема и трагедия. Казаки и казачки, находящиеся в горах, погибали ежедневно от голода и холода, они боялись и не хотели спускаться с гор. У Кузи не было точных данных, сколько людей находилось в горах, но, по словам добровольцев-ходоков, организованных им из молодых казаков и юнкеров, Кузе было известно, что в горах находились несколько сотен казаков и казачек.

Кузя спросил меня, хочу ли я остаться еще на один день, тогда он приведет кого-нибудь из казаков с гор, и тот мне лично расскажет, что творится в горах. Я согласился. На третий день я встретил молодого казака с гор, он рассказывал, что люди в горах озверели от холода и голода. Начались убийства, а в некоторых местах — каннибализм.

То, что я услышал, было что-то страшное. Кузя убедительно просил все передать майору Островскому.

Население лагеря секретно давало продукты для живущих в горах, но они и сами ничего не имели. Кузя, работая на продуктовом складе, тоже выделял им продукты, но делал это, не очень злоупотребляя, т. к. англичане могли его поймать. Он начал печатать листовки и разбрасывать их по горам. В листовках он обращался к казакам и просил их спускаться к Русскому Корпусу.

В листовках был нарисован план Русского Корпуса, казаки стали спускаться, но немного. Они больше никому не доверяли. За казаками охотились до зимы 1946 года. Английское командование не удовлетворилось уже проделанными ими выдачами, они организовали специальные «охотничьи отряды» для ловли оставшихся казаков и передачи их советам…

С высоких гор их видели казаки и сразу меняли места своих стоянок.

Кузя и другие казаки мне сказали, что казаки из Лиенца послали петиции с просьбой не выдавать их Советскому Союзу: Папе Римскому Пию XII, Королю Англии Георгу V, Королю Югославии, находящемуся в то время в Лондоне Петру И, Черчилю, ген. Александру и Красному Кресту.

В Лиенце я также узнал о «загадочной» женщине, которая всю трагедию в Лиенце сняла на фильм. Кого я не спрашивал, все говорили, что ее видели, что солдаты помогали ей делать снимки с высоты, но кто эта женщина и для кого снимала? И где эти фильмы?

Некоторые очевидцы мне говорили, что это была якобы швейцарка. Где она?

На пятый день я собрался ехать обратно. Провожая меня, Атаман Кузя дал мне несколько копий листовок, которые разбрасывали по горам, а также письмо командира Русского Корпуса полковника Рогожина, адресованное Атаману Матвею Кузину. Он просил это передать майору Островскому для ознакомления. На прощание я сказал Кузе, что я вернусь.

Через несколько дней я еле добрался «зайцем» обратно. Майор Островский, Гринев, А. Делианич были очень рады меня видеть, они думали, что меня поймали и увезли, т. к. я пропадал больше 10 дней. Только они знали, куда я поехал. Я обо всем подробно рассказал им, что узнал. Ара Д., Островский и Гринев — это люди с железными нервами, но когда я кончил рассказывать, то им всем понадобился носовой платок… Они меня поблагодарили и отпустили отдыхать.

В начале августа 1945 года майор Островский снова спросил меня, не хочу ли я «прогуляться». Но эта прогулка была гораздо сложнее, хотя я согласился на нее…