АЛЬТХОФЕН — ВОЛЬФСБЕРГ

АЛЬТХОФЕН — ВОЛЬФСБЕРГ

Четырнадцать долгих лет легли между мной и пожелтевшими листками записной книжки. В ней записаны только даты, вшиты отдельные «документы» того времени. Для всех, кроме меня, они — просто мятая бумага с иероглифами, сделанными карандашом, но когда я их просматриваю, передо мной встают образы, живые люди, с кровью и плотью, страдающие, гонимые. Встают картины прошлого с изумительной ясностью, со множеством мельчайших, казалось бы, давно забытых подробностей. То, что раньше было днями, сегодня переживается мною в минутах, но, являясь как бы концентрацией, квинтэссенцией ушедших лет, все воспринимается особенно болезненно и остро…

Четырнадцать лет — достаточный срок для того, чтобы стереть все чересчур личное. Человек перестает быть в своих глазах самым важным объектом переживаний и начинает смотреть на факты, как на нечто такое, что, как мельчайшие куски мозаики, попадает в общий рисунок исторических фактов. Трагедия 1945 года, разыгрывалась ли она на территории Австрии, Италии, Германии, Франции или в Нью-Йоркской гавани — это та картина, которая должна остаться запечатленной в общей схеме страданий людей, боровшихся против коммунизма, не понятых, не признанных теми, кому сегодня и завтра придется, так или иначе, встречаться с этой борьбой в мировом масштабе.

…Казачья группа майора Владимира Островского, получив «права гражданства» в рамках статуса военнопленных, а не выдаваемых, стала через англичан добиваться расквартирования. В этом ей помогал майор Г. Г. С Островским они объехали ближайшие села, ища возможности разместить около 190 человек и некоторое количество лошадей. После довольно продолжительных поисков, выбор пал на село Нуссберг, в котором бюргермейстером был некто Ясеничнигг, богатый крестьянин, имевший большой фольверк и много земли. Село, правда, насчитывало едва десятка два домов и находилось высоко в горах, но зато оно было в той же местности, где стоял Русский Корпус и «Варяг».

Привыкшие во время войны к всевозможным реквизициям и расквартировкам, австрийцы не протестовали. Английское командование закрепило этот выбор, и началось переселение.

Ясеничнигг согласился сдать две комнаты в своем доме. В одной поместились Островский с двоюродным братом и капитан Г. Антонов, в другой — я. Не имея в Тигринге своего постоянного угла из-за моих поездок, которые не оставляли времени для устройства хоть какой-то личной жизни, связанная дружбой с Островским, я согласилась переселиться в Нуссберг и там исполнять должность телефонистки, писаря, переводчика, а также и «домохозяйки», заведуя кухней.

Офицеры группы, священники и казаки разместились и соседних домиках, в палатках и на сеновалах.

Внизу, в Тигринге, жизнь была до некоторой степени налажена. По утрам строились на молитву и перекличку; из штаба батальона назначались дневальные. Производилась уборка и отстраивание жилых помещений. Питание было очень слабым, и все ходили в лес за грибами и за ягодами, ловили раков в узенькой речушке. Молодежь организовала спортивный кружок и в свободное время занималась играми и гимнастикой. День заканчивался опять молитвой и перекличкой. И Корпус и «Варяг» устроили в лесу свои церкви. С изумительной, чисто русской изобретательностью, создавалась церковная утварь из еловых шишек, банок от консервов, дерна и древесной коры. В те дни, в этих лесных храмах молились особенно горячо и искренне.

Для того, чтобы всем быть готовыми к возможным новым, даже единичным, выдачам, были созданы «курсы». Старые эмигранты снабжали бывших подсоветских сведениями «об их жизни в Югославии». Люди серьезно и усидчиво зубрили названия улиц, места работы, имена шефов, обычные сербские слова. Одновременно майор Г. давал желающим уроки английского языка.

Странно, но тогда еще не было тяги к уходу, к бегству из общей массы. В этом, конечно, играли роль незнание местного языка, отсутствие штатской одежды, денег, но также и стадное чувство. Вместе — легче! Наше расположение было таково, что незаметно окружить и захватить нас было почти невозможно. Люди просто надеялись на свои быстрые ноги, на густоту леса, на возможность скрыться. Некоторые приготовили себе звериные норы, в которых держали спрятанными сухие продукты, даже оружие и амуницию: на всякий случай. Постепенно в эту игру были втянуты и австрийцы, даже ребята, пасшие коров на склонах холмов. Заметив английские автомобили, они немедленно прибегали и сообщали об их приближении, даже если речь шла не о грузовиках, а об одиноком джипе.

Однако я сильно забежала вперед. Переселение казаков в Нуссберг произошло без меня: в это время я делала очередную «вылазку». На заре 1-го июня 1945 года на «фольксвагене», с шофером Борисом Червинским, мы отправились искать следы 15-го казачьего корпуса и одновременно, конечно, «Варяга».

Накануне долго рассматривались карты, выбирался маршрут по проселочным дорогам во избежание встреч с английскими патрулями. Путь должен был идти на Сирниц, Вешенсфельд, Альтхофен и, возможно, дальше. Из запасов Красного Креста нам выдали достаточно бензина. В слепой надежде, что мы все же найдем «Варяга», мне были даны письма официального и частного характера к командиру и офицерам. Майор вычертил целую пачку маленьких карт нашего расположения, для того, чтобы мы их раздавали тем страстотерпцам, которым удалось избежать расправы, и с которыми мы можем встретиться в дороге.

Зная уже приблизительно судьбу тех, кто был отправлен из Лиенца, мы еще ничего не знали о пути, по которому был отправлен казачий корпус и его командир, ген. фон-Паннвиц.

* * *

Тронулись рано утром. Сидя рядом с Борисом, я невольно отвлеклась от серьезных мыслей, любуясь зеленью клеверных полей, обрызганных искрящейся росой, яркостью листвы деревьев, прислушиваясь к пению птиц. Как мало все это имело общего с предательством, с человеческой трагедией, со смертью!

Проселочные дороги были в отчаянном состоянии. По колдобинам и выбоинам, пыхтя и кашляя, «Тришка» с трудом полз в гору. Местами мы двигались по каким-то тропам, проложенным колесами крестьянских телег, пробившими два желоба, оставляя между ними холм, поросший высокой травой. Иногда, воспользовавшись полянами, мы ехали просто напрямик. На полях работали крестьянки в огромных «лошадиных» шляпах. Завидев наши немецкие военные формы, они махали нам руками и кричали: «Грюсс ойх Готт!»

Временами мне казалось, что мы попали в другой мир, в котором не было места ни для англичан, ни для выдач, ни для страданий, — мир, который не знал, или поторопился забыть о войне…

Часам к одиннадцати мы подъехали с задворков к Альтхофену. Тут еще все дышало войной. Брошенные орудия и танки в канавах, целые горы минометов, винтовки, разбитые в куски, кладбища испорченных автомобилей, ящики с патронами и противотанковые гранаты — «панцир-фауст» лежали по обе стороны дороги. Между ними мы заметили целый ряд могил. Простые холмики с необтесанными крестами, надписи чернильным карандашом и сверху стальной немецкий шлем.

Дул крепкий ветер и нес по шоссе маленькие смерчи пыли. Внезапно я заметила мелькание каких-то тряпочек и попросила Бориса остановить машину: ветер играл оторванными нарукавными знаками казачьих войск. В канаве я заметила донскую автомобильную флюгарку. Сошла и подобрала ее… Следы 15-го казачьего корпуса.

Остановились перед первой корчмой, стоявшей на отлете от города. Борис завел «Тришку» во двор, и мы пошли в дом утолить жажду и собрать хоть какие-нибудь сведения.

Кабачок оказался грязным и сильно запущенным. Через стекла окон едва проникал свет, и на них бились сонмы громко жужжащих мух. Нас встретила старуха, с восковой бледностью лица, тяжело передвигавшая отекшие от водянки ноги. Она подала нам «крахер», отвратительный газированный напиток цвета марганца, просто в бутылках, без стаканов.

— Ди козакен? — откликнулась старуха на мой вопрос. — О, я! Много их тут провезли. Вы тоже «козакен»? Зачем вы сюда пришли? Вы видели на полянах их лошадей, их брошенные вещи и горы седел?

Меня поразила сердечная тоска, которая звучала в голосе старой женщины.

— Куда их повезли?

Она помолчала, пожевала бледными губами и со вздохом ответила:

— Как говорят, на Юденбург… Грац… Дальше… Куда-то в «Сибирью». Их всех шлют на смерть. Сколько трагедий я видела в эти дни!

Старуха присела на краешек скамьи и, обняв руками свой огромный живот, стала рассказывать. Она видела целые караваны грузовиков, в которых везли русских. Она была свидетельницей нескольких самоубийств, когда люди прыгали из машин, прямо под гусеницы топавших за ними танков… Она оказалась доброй и сердечной женщиной; на войне она потеряла сына и двух внуков. По ее желтому лицу текли слезы, когда она рассказывала:

— Тела самоубийц подобрали наши люди и похоронили, там, где хоронили и наших солдат, гибнувших во время налетов аэропланов. Просто на поле у дороги…

— Нам говорили, что казаки перерезали себе горло… Это все было так страшно! Как страшна должна быть страна, в которой остались лежать мои внуки, если ее дети не хотят возвращаться, и их туда насильно, как на убой, тянут палачи!

— Вы, конечно, хотите знать больше… Я вижу, вы — добрые люди, вы сами в опасности. Погодите минутку. У нас тут, на чердаке, в комнатушке живет русская девушка. Ее привела моя невестка Ида, работавшая сестрой в местном лазарете. Мы ее переодели в австрийское платье. Она была в такой же форме, как и вы. Она все знает. Хотите, я ее приведу?

Старуха, кряхтя, пошла вверх по лестнице и вернулась минут через пять с тоненькой, очень бледной девушкой. Ее русые волосы были коротко, почти под гребенку подстрижены. На лбу забавно торчал мальчишеский хохолок. Лицо носило следы загара, который исчезал там, где когда-то начинался воротник кителя. Шейка и худенькие плечики, не покрытые австрийской блузкой с большим вырезом, были бледны и по-детски худы. Старуха толкала ее в спину, тоном заботливой бабушки подбодряя и все время повторяя: — Хаб дох кейн ангст, Саня! Не бойся, Саня! Они — свои!

* * *

Где ты сегодня, через четырнадцать лет, милая, чистая, честная русская девушка? Где ты, Саня? Жива? Доехала ли до своей суровой родины? Попала ли в канцлагеря ледяного севера или давно уже закрыла свои по-русски серые, лучистые глаза?..

В сбивчивых словах девушка рассказала нам, что прямо из лагеря «остов» она попала штабной служащей в корпус фон-Паннвица. Была ранена в Хорватии и отправлена в Австрию на леченье. Там, в Альтхофене, застала ее капитуляция. Тут она узнала и о выдачах. Вырвалась из лазарета, и при помощи сестры милосердия Иды Шмальц, «нырнула» в гражданскую жизнь, по селившись в кабачке.

— Думала ли я, где я с ними встречусь? — говорила она скорбно. — Все мечтала вернуться в родную часть. А их вот как обманули и выдали! Тут, мимо нас, провозили. Из чердачного окна я их видела…

— …Генерал фон Паннвиц здесь. Боюсь, что его не сегодня — завтра отправят вдогонку за казаками. Я нашла его. Добилась разрешения встречи. Подводили передать папиросы. Была у него вчера и пойду сегодня. Англичане предложили генералу перейти в немецкий лагерь для военнопленных. «Панько» категорически отказался. — Какой же я походный атаман, если я оставлю людей и сбегу с тонущего корабля! Всего несколько дней тому назад они меня выбрали и мне, немцу, оказали полное казачье доверие… Куда они, туда и я! — сказал им генерал.

Голос Сани прерывался. По щекам лились потоками слезы — она их не вытирала. Сидевшая рядом с ней старуха, не понимавшая ни слова, но внимательно следившая за нашими лицами, сама разрыдалась вслух.

— Саня, когда пойдете к генералу, возьмите меня с собой, — попросила я.

Девушка задумалась, но затем кивнула утвердительно головой и сказала:

— Вас возьму, а его, — она мотнула головой в сторону Бориса, — опасно. Пусть тут сидит. Женщине легко, если она и в форме, а мужчину могут схватить и отправить вдогонку, в собачий ящик!

* * *

По пыльной дороге, затем какими-то закоулками, Саня повела меня в центр города. Мы подошли к большому зданию, окруженному садом. У ворот стояли часовые у пулеметов. Нас без труда пропустили. Вошли, и Саня уверенно повела меня влево. В жидкой тени молодых акаций был сооружен квадратный загон небольшого размера. Столбы и колючая проволока. У входной калитки — опять два солдата с автоматами. Посередине загона, на обычном венском стуле сидел генерал фон-Паннвиц. Это называлось, что его «вывели погулять».

Генерал издалека заметил Саню и махнул ей рукой. Солдаты разрешили нам подойти вплотную. Девушка вынула из кармана коробку немецких папирос «Режи» и протянула англичанину. Он вытряхнул содержимое на ладонь и, убедившись, что там ничего постороннего нет, протянул папиросы генералу, а коробку выбросил.

Фон-Паннвиц страшно изменился. Загар его лица казался пепельно-серым. Глубокие морщины залегли от углов рта к подбородку, виски со всем поседели. Но глаза его искрились радостью, и он улыбался широкой ласковой улыбкой.

— Здравствуй, Санечка! — сказал он по-русски.

— Донт спик рошен! — крикнул один из часовых.

— Говорите по-немецки, — на немецком же языке добавил второй.

Саня подошла вплотную к проволоке и, вцепившись в нее руками,

прильнув лицом к колючкам, стала молить:

— Генерал… Панько… оставайтесь! Согласитесь на их предложение. Это не измена, это не предательство. Ведь не все же выданы… Вы нам и здесь нужны. Будете людей отстаивать! Вот она, — и Саня махнула в мою сторону рукой, — пришла сюда из части, которую не выдали. Русский Корпус… Островский с казаками, их батальон. Христа ради, атаман, оставайтесь! В этом нет позора. Вы нам нужны! Что мы без вас будем делать?..

Ласковый взгляд честного немца скользнул по моему лицу. От улыбки его лицо помолодело и стало опять знакомым. Он поднял руку и отдал честь.

— Привет Островскому и всем вашим, — сказал он громко, а затем, повернувшись к Сане, твердо и раздельно выговорил:

— Нет, Саня! Я больше не немец: я — казак. Пусть мне будет и казачья смерть. Как они, так и я! Берегите себя, девочка. Вы молоды…

— Генук! — рявкнул маленький англичанин. — Время прошло. Довольно. Идите! — Он подошел к Сане и грубо рванул ее за плечо. Второй сделал несколько шагов ко мне.

— Прощайте, генерал! — крикнула я. — С Богом, Панько! — зазвенел голос Сани.

Слезы застилали наши глаза. Круто повернувшись, мы пошли к воротам, не оборачиваясь.

Шли обратно в кабачок молча. Санечка шагала крупными шагами, но казалась сгорбленной маленькой старушкой. Ее лицо было в крови: шипы колючей проволоки оставили глубокий след на нежной коже.

Подходя к дому, она прошептала: — Разве вы не видите, что это конец? Конец всему. Его сегодня увезут… А мы его так любили! Ведь это он меня подобрал из лагеря, где люди дохли от голода. Он меня отправил в Австрию в лазарет… Вот, видите, немец — но какой немец! Таких и среди русских нет!

Во время нашего отсутствия старуха расспросила зашедших к ней бывших жандармов, а теперь городских стражников о положении русских. Главная часть уже была отправлена в Юденбург. Оставалась только небольшая группа каких-то офицеров. О полке «Варяг» или «Варэгер», как его называли немцы, они ничего не слышали. Никакая русская часть не проходила через Альтхофен в дни сдачи в плен. Они знают, что около городка Вольфсберг находится большой лагерь, и там проходили какие-то русские части. Может быть, их там поместили за проволоку.

Пока я разговаривала со старухой, Саня ушла наверх. Нам пора было ехать. Посоветовавшись, решили испробовать этот Вольфсберг. Я не хотела уйти, не попрощавшись с Саней. Хотелось предложить ей поехать с нами и затем присоединиться к группе Островского. Пошла наверх и на ступеньках столкнулась с девушкой. Саня переоделась. Она была в форме, с медалью за храбрость на зеленой ленточке. В руках у нее был небольшой тючок. На бледном исцарапанном лице — полное спокойствие.

— Куда вы? — спросила я.

— Иду «замельдоваться» у англичан. Пусть шлют в Союз. Всех увезли — значит, и мне туда дорога. Слыхали, что Панько сказал? Надо не смерти бояться, а позора!..

— Саня!

— Не отговаривайте. Дело мое решенное. Прощайте и не поминайте лихом. Жаль, что коротка была наша дружба, а, вижу, могла бы быть крепкой…

Узкая рука нашла мою и крепко сжала. Ни дрожания губ, ни слезинки. Саня рывком прижалась к моей груди и, оттолкнувшись, быстро сбежала по ступенькам и вышла на улицу, по которой крепкий ветер мел пыль…

* * *

В Вольфсберг мы добрались только к четырем часам дня. Путь был трудным для машины. Несколько раз останавливались и толкали ее в гору. На пути не встретили ни одной заставы, ни одного патруля, только при переезде через мост, горбом выпятившийся над узкой и быстрой речушкой, нас остановили англичане. Тут же мы были арестованы и под конвоем отправлены в комендатуру на главной площади.

Началась странная игра. Сопровождавший нас капрал передал нас какому-то сержанту. Сержант отвел в комнату, где сидел молодой лейтенант. Тот, выслушав его доклад, отвел нас в следующую комнату, где сидели два капитана, оба говорившие по-немецки. Нас сразу же взяли и оборот. Был произведен легкий обыск. Ощупали карманы, ища оружия, и провели тщательно руками по штанинам брюк до самой щиколотки. Затем нас развели в разные стороны комнаты и поставили друг к другу спинами — лицом вплотную к стене. Начался допрос. Вскоре, убедившись, что Борис не говорит по-немецки, его оставили в покое. Меня же спрашивали, кто мы, куда и откуда едем, откуда у нас бензин, и какая цель нашего пути. Я дала им свой пропуск, написанный майором Г. и подписанный им и английским сержантом в Тигринге, а также и тот знаменитый документ, который получила в Лиенце. Цель поездки? Поиски нашей главной части и растерянных семей солдат и офицеров.

— Никаких других?

— Никаких.

— Вы в этом уверены?

— Странный вопрос!

После короткого совещания, офицеры приказали нам следовать за ними. На улице Бориса сразу же отпустили и сказали, что он может ехать обратно в часть, меня же повели через площадь в большое здание ратуши. Я не успела сказать ни слова Червинскому, даже махнуть ему рукой.

Поднялись по широкой лестнице на второй этаж. Тут же, на первых шагах встретились, вернее, почти столкнулись с двумя советскими офицерами. Они козырнули англичанам и прошли мимо.

Коридор был очень длинным и, по всей вероятности, опоясывал все здание. Мы проходили мимо множества дверей с разными табличками и надписями. Завернули за угол. Еще несколько дверей, и англичане задержали шаг перед одной из них. На ней стояла надпись: «Офицер для связи. Репатриационная миссия СССР».

У меня подкосились ноги — но мы прошли мимо нее и вошли в соседнюю. За письменным столом сидел белокурый офицер с длинной, типично англо-саксонской физиономией.

Он встал и, оставив меня одну, вышел в другую комнату с моими сопровождающими. Вернувшись, привел с собой писаря. Предложил мне сесть, протянул коробку с папиросами, даже кружку чая, стынувшую у него на столе.

Начался второй допрос. Меня поражала его схема. Капитан усиленно спрашивал, не встречалась ли я с советскими офицерами, и если да, то при каких обстоятельствах. Он говорил на академически чистом немецком языке, но с английским акцентом. Все его фразы были вычурно формулированы. Каждый мой ответ точно и дословно записывался писарем через копировальную бумагу в трех копиях. Некоторые вопросы повторялись несколько раз, но ставились в разбивку: выход из Любляны, переход через Драву нашей части; день сдачи в плен; день ухода в Тигринг. Совсем «незначительные» вопросы, вроде: шел ли дождь в тот день, когда мы пришли на Виктринг? Затем опять возвращались к Любляне, к моему образованию, последнему месту жительства в Белграде. Все это шло очень быстрым темпом. У меня не было времени на раздумывание. Видно было, что, как профессиональный следователь или контрразведчик, капитан старался поймать меня на лжи. Несколько раз он переспросил меня, не хочу ли я вернуться на родину и не желаю ли, чтобы на допросе присутствовал его сосед по комнате, советский офицер. Ужас, появившейся у меня на лице, вызвал у него не только улыбку, но просто громкий смех. Мне смешно не было.

Затем капитан положил передо мной карту Каринтии и попросил показать, где находится Тигринг, и каким путем мы ехали из Альтхофена в Вольфсберг. Наконец, он встал, забрал запись допроса и вышел. Вернулся очень быстро, с конвертом в руке, и предложил следовать за ним. Опять длинный путь по коридору, спуск по лестнице.

Вышли на улицу. Перед самым домом стоял мой «Тришка», и у руля сидел Борис, кусая ногти. Я была тронута: не бежал, не бросил. Остался ждать, чтобы узнать о моей судьбе.

Капитан приказал мне сесть в наш «фольксваген», к которому подъехал джип с двумя сержантами. У одного из них был автомат. Капитан передал им конверт, а нам приказал следовать за их машиной и не пробовать бежать. Джип рванул вперед, и мы двинулись за ним.

Путь был коротким. Выехав из города и переехав мост с заставой, мы быстро промчались каких-нибудь два километра по шоссе, идущему между пахотными полями и редкими домиками, и вскоре подъехали к какому-то очень большому лагерю, окруженному высоким деревянным забором с вышками, на которых стояли английские часовые у пулеметов и больших рефлекторов. Верх забора был густо заплетен колючей проволокой, глубокий ров, отделявший его от шоссе, тоже был сплошь забросан ее ржавыми клубками. Перед широкими воротами парные часовые. Над воротами доска с надписью: «Internment Camp 373».

Уже смеркалось, когда мы въехали во двор. Налево и направо стояли бараки. За ними — еще одни ворота и еще один огромный двор, вернее, целый городок, с рядом серых, однообразных деревянных бараков. Перед воротами опять часовые. За ними — пусто, серо, пыльно, угрюмо и мертво. Ни души.

Нас встретил молоденький капрал. Он принял нас от сопровождавших и сказал, что мы должны здесь заночевать, так как после захода солнца запрещается передвижение по дорогам. Помещение он нам дать не может, и, если мы «ничего не имеем против», то можем спать в машине. Джип уехал, и мы остались сидеть в «Тришке», со смутно-неприязненным чувством рассматривая казавшийся пустым лагерь.

Из английских бараков в первом дворе выходили солдаты. Они шли с котелками в небольшой домик и возвращались с дымящейся едой. Только тут я вспомнила, что мы не ели целый день, но ощущения голода не было.

Зажглись огни в окнах. Произошла смена часовых. Одна группа ушла за вторые ворота, и вскоре вернулась смена, за которой бежало несколько собак-ищеек.

Было уже темно, когда маленький капрал вынес нам плитку шоколада и две пачки папирос и пожелал нам спокойной ночи.

Сна не было. Я сидела в машине, а Борис свернулся на земле, набросив на себя плащ-палатку.

Мои мысли были далеко, хотя, казалось бы, нужно было думать сегодня и о том, что нас ожидало завтра. С темного покрова неба иногда падали звезды. Невольно улыбаясь, я старалась «загадать» что-то очень хорошее, очень радостное. Мне и в голову не приходило, что с этим лагерем, на воротах которого стояла надпись «Интернмент Кэмп 373», меня крепко свяжет судьба, что верный и преданный Борис окажется тем камешком, который, выскользнув из-под моей ноги, вызовет обвал на избранном мной пути…

В молчании, мы курили папиросу за папиросой. Борис только изредка тяжело вздыхал и про себя говорил: — Нннн-да! Попали!..

Мне не хотелось отвечать на эти слова. Мы, действительно, попали, и усталый мозг не мог разобраться в этой проблеме.

Когда начал сереть рассвет, стало холодно и сыро. Туман тряпками прикрыл безобразие бараков, почти совсем прильнув к земле.

Часов около шести утра из барака вышел молодой незнакомый офицер. Он сказал, что мы можем ехать, но прямо в Тигринг, не задерживаясь и не сворачивая с пути: так приказал приславший нас сюда на ночевку капитан Кинг из Вольфсберга. Он предупредил, что через два часа он позвонит сержанту в Тигринг, и, если нас там не окажется, нас будут искать, как беглецов.

— Нам не хватит бензина!

— Ничего. До Фелькермаркта — это городок по дороге — хватит. Там обратитесь в комендатуру, и вам дадут. Я позвоню коменданту. Вот вам конверт.

Он передал тот конверт без адреса, который везли сопровождавшие нас до лагеря сержанты.

— Что с ним делать? Кому передать?

— Вашему старшему офицеру.

Остывший за ночь мотор «Тришки» не хотел заводиться. Борис нервничал. У него дрожали руки. Ему так хотелось скорее вырваться из этого жуткого лагеря! А в нем просыпалась жизнь. На дороге появились какие-то люди. Они, в тон всей обстановке, были одеты в серое и громко на ходу стучали деревянными сабо. На длинных палках, положенных на плечи, они несли котлы, от которых шел пар.

— Кто они? — буркнул Борис, бросая на них осторожный взгляд.

Через месяц я точно узнала ответ на этот вопрос. Выезжая, мы еще раз бросили взгляд на надпись над воротами: «Internment Camp 373» а внизу, крупно: Wolfsberg.

В Фелькермаркте нам без проволочки дали два бидона бензина — больше, чем мы смели ожидать. Когда мы приехали в Тигринг, нас встретили равнодушно: никто не волновался, так как нас так быстро не ожидали. Мы разочаровали людей тем, что приехали с пустыми руками, ничего не узнав о «Варяге». Однако мой доклад и рассказ о встрече с генералом фон Паннвицем произвели сильное впечатление.

Я передала майору Г. конверт. В нем, как это ни странно, оказался мой допрос, одна из копий, с припиской внизу: «Установлено, что не является советским агентом или шпионом», сделанной капитаном Кингом. Этот листок и сегодня находится в моих личных бумагах…

Очевидно, уже в те времена, несмотря на «боевую дружбу», несмотря на то, что они шли во всем навстречу Кремлю, англичане не доверяли советчикам.

Вероятно, они знали, что во многих русских частях, носивших немецкие формы, были вкраплены сексоты, которые играли свою роль до конца и снимали с себя маски только тогда, когда эти части, в порядке выдачи, попадали в руки советских «репатриаторов».

Я думаю, что и самый допрос в комнате, бок-о-бок с помещением, занимаемым советским офицером для связи, было известным «испытанием огнем», через которое я должна была пройти, для того, чтобы заслужить относительную свободу, т. е. возможность вернуться в Тигринг.

О «Варяге» мы получили сведения от пробравшегося к нам лейтенанта Али Я. Полк должен был изменить маршрут и, вместо того, чтобы добраться до Шпитталя на Драве, был отправлен в Италию, где пережил свою трагедию. Старые эмигранты были интернированы, как военнопленные. Подсоветских выдали в СССР. Правда, некоторым из них удалось спрыгнуть с поезда и бежать во время проезда через Австрию и даже из Сигет-Мармароша в Венгрии, и позже, ведомые инстинктом гонимого зверя, звериным же чутьем они нашли нас в Тигринге и разделили с нами нашу судьбу.