Тактика или стратегия?
Тактика или стратегия?
22 мая 1989 года состоялся очередной Пленум ЦК КПСС. К этому времени кампания шельмования людей в средствах массовой информации набрала обороты. Что касается меня, то поползли слухи, якобы Усманходжаев передал мне в кабинете еще тридцать тысяч, упакованных в «дипломат».
Было ясно, что некоторые газеты выполняют определенный политический заказ. И я решил предпринять новый ответный шаг, на этот раз по партийной линии.
В Уставе КПСС предусмотрено, что каждый член партии имеет право обратиться с вопросами, заявлениями и предложениями в любую партийную инстанцию, вплоть до ЦК, и требовать ответа по существу. Я решил воспользоваться этим правом и обратился с заявлением в ЦК КПСС. В нем писал, что обвинения, выдвинутые следователями Гдляном и Ивановым против меня, провокация против Политбюро в целом. Это свидетельствует об усилении в стране тенденций политического карьеризма. Надо его видеть и с ним бороться, так как к добру развитие такой тенденции не приведет.
Я писал также, что пресса много помогает перестройке. Но, к сожалению, некоторые средства массовой информации предоставляют свои страницы для шельмования людей, еще до суда обвиняя их в преступлениях, восстанавливая против них общественное мнение. Она порой шельмует даже тех, кто и под следствием не находится. Примеров таких много, в ЦК на этот счет приходят письма. Получается, что вместо стремления к правовому государству мы скатываемся к беззакониям.
Мое заявление было зачитано Горбачевым на Пленуме ЦК КПСС 22 мая. О нем было указано в информационном сообщении о Пленуме. Вообще говоря, сам факт обращения с таким заявлением к Пленуму члена Политбюро не является чем-то из ряда вон выходящим. Он, повторяю, предусмотрен Уставом КПСС. Однако по сути это было делом беспрецедентным — пятьдесят лет такого не бывало! Но обнародование моего заявления на Пленуме прошло как-то чересчур уж спокойно. Мне-то казалось, что есть весомый повод поговорить о том, что внутриполитическая обстановка накаляется, о том, что по стране уже набирает силу экстремизм, антисоветизм. Но нет, случай обсудить осложняющуюся ситуацию был в очередной раз упущен. Горбачев никак мое заявление не комментировал. Просто зачитал заранее составленную резолюцию с поручением Генеральному прокурору проверить факты.
А вскоре настал первый Съезд народных депутатов СССР.
Не буду в данном случае вдаваться в подробности, это сделано в других главах книги. Но нельзя не сказать вот о чем. Именно на первом Съезде народных депутатов СССР окончательно обозначилось, что клевета в мой адрес со стороны Гдляна и Иванова служила лишь фоном для чисто политических нападок. Бросив тень на меня в подозрении о взяточничестве, они как бы связали мне руки для ведения политической борьбы. К сожалению, мне даже слово на съезде не предоставили.
Просто, очень просто ларчик открывался!
Прискорбно, что выступления некоторых депутатов носили остро оскорбительный характер. По этой части особенно (и не один раз!) отличался Черниченко, который из активного приверженца колхозной деревни вдруг превратился в ярого врага колхозного строя. Черниченко, которого пресса к тому времени нарекла «прогрессивным», явно пытался набрать очки на критике Лигачева. А я слушал его и вспоминал, что именно он, журналист Юрий Черниченко, в свое время был верным подручным не кого-нибудь, а… Медунова.
Для того чтобы рассказать о той истории, надо вернуться в пятидесятые и шестидесятые годы. Моя судьба в тот период складывалась очень интересно: в Новосибирске начиналось строительство знаменитого Академгородка, а меня коммунисты избрали первым секретарем райкома партии в этом новом районе города. В тот период я близко сошелся с научной, а еще раньше с художественной интеллигенцией; среди нынешних академиков, писателей, художников, в том числе и московских, немало у меня добрых знакомых. Эти связи укрепились и расширились в томский период моей работы.
С той новосибирской поры меня начали неофициально зачислять в категорию тех партийных секретарей, которых называли «культурными». Была в тот период такая условная градация: одних причисляли к «сельхозникам», других — к «промышленникам». А меня вот — к «культурным». Кстати говоря, рекомендуя меня послом в одну из европейских стран, о чем я уже писал, Суслов мотивировал это и тем, что «Лигачев много работал с интеллигенцией».
Рассказываю обо всем этом к тому, что с начала пятидесятых годов моя партийная работа была тесно связана именно с идеологическим направлением. Это приучило внимательно читать прессу, следить за внутриполитическими событиями. И то, что в конце хрущевского периода меня пригласили на работу в отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС, не было случайным.
Короче говоря, по служебной обязанности прессу я читал очень внимательно. И весной 1962 года, конечно, обратил внимание на весьма громкий по тем временам очерк в «Литературной газете» под названием «Сапогом в душу», написанный известным писателем, драматургом, сценаристом многих ленинских фильмов лауреатом Государственной премии Алексеем Каплером. Речь в душераздирающем очерке шла о том, что дочь тогдашнего начальника сочинской милиции подружилась с пареньком, который не понравился папе. В результате папа засадил паренька в тюрьму, а дочь упрятал в психушку.
Алексей Каплер, как известно, сам пережил подобную трагедию: ведь он женился на дочери Сталина Светлане Алилуевой, а затем был репрессирован.
И вдруг через две-три недели в газете «Советская Россия» появился подвал под названием «Сапогом в лужу». В этом подвале речь шла о том, что «журналист А. Каплер» посмел бросить тень на замечательную сочинскую милицию и так далее в том же духе. Автор материала требовал привлечь «журналиста А. Каплера» к судебной ответственности за клевету.
Подпись под материалом гласила: Ю. Черниченко.
Тут необходимо добавить, что первым секретарем Сочинского горкома партии в то время был Медунов. Он страшно разъярился, прочитав материал Алексея Каплера, и прислал в «Литературную газету» гневное письмо с угрозой возбудить против Каплера уголовное дело. Но у «Литературки» в запасе было много дополнительных фактов, и она подготовила сильный ответ Медунову. Об этом я узнал позднее. Вот уж поистине рукописи не горят! Сохранилась даже полоса «Литературной газеты», на которой был заверстан очень убедительный ответ Медунову. Этот ответ, по терминологии газетчиков, «стоял в номере». Стоял, но по команде сверху был снят.
Но та пожелтевшая от времени типографская полоса —даже с редакционной правкой! — сохранилась. Недавно мне ее показали.
В итоге ответ Медунову не появился на страницах печати. Зато был опубликован подвал Черниченко[1]4.
Такой же «кульбит» совершил Черниченко и по отношению к колхозам. Теперь вот ситуация сложилась так, что политические дивиденды можно нажить на критике Лигачева. И Черниченко — тут как тут… На первом Съезде народных депутатов его выступление носило, как, впрочем, всегда, развязный, истеричный тон.
Такие выступления перемежались с клеветническими атаками со стороны Гдляна. Все вместе создавало вполне определенный сильный нажим не только на меня, но и на Политбюро, на Коммунистическую партию как таковую. Я несколько раз слал в президиум записки с просьбой предоставить мне слово для ответа, один раз в письменной форме обращался лично к Горбачеву. Однако шли дни, ситуация на съезде продолжала развиваться в определенном направлении, а слова мне не давали.
Поначалу я предполагал, что Горбачев хочет сам внести ясность, лично ответить на перехлесты, допускаемые иными ораторами. Тем более поводов для такого ответа было предостаточно: во время некоторых выступлений в зале раздавались возмущенные возгласы. Тут бы самое время вмешаться и расставить все точки над «I».
Но Горбачев молчал. Хотя на съезде целая группа ораторов выступила в мою защиту.
Он промолчал даже тогда, когда к нему напрямую обратился с трибуны съезда писатель Валентин Распутин. Под аплодисменты зала он спросил Михаила Сергеевича: как он может прокомментировать утверждения части прессы и отдельных ораторов, будто Лигачев во время зарубежных поездок Генерального секретаря чуть ли не готовит переворот? Почему Михаил Сергеевич никак не реагирует на бездоказательные нападки на Лигачева? Неужели не ясно, кто будет следующей мишенью?
Выступление Распутина было смелым, предельно откровенным и политически точным. В нем, повторяю, содержался прямой, недвусмысленный вопрос Михаилу Сергеевичу.
Но Горбачев и тут не среагировал.
Признаться, в тот раз я внутренне похвалил себя за то, что 18 мая связался с Горбачевым по спутниковой связи и поставил вопрос о публикации «Категорического протеста». Я показал крайнюю степень решимости, отказ повлек бы за собой скандал. На съезде я понял, что в тот раз чувство политика меня не обмануло: если бы вопрос о публикации протеста начали решать, «всесторонне обдумывая», как предлагал Медведев, дело наверняка ушло бы в песок.
Но это так, кстати. А тогда, на первом съезде, я стал раздумывать над вопросом, возникшим непосредственно по ходу событий, вопросом, который впоследствии все более и более занимал меня. Вопрос этот можно сформулировать так: молчание Горбачева в связи с клеветническими нападками на меня — это тактика или стратегия? Если речь идет о тактике, то она заключается в том, чтобы поменьше привлекать внимания к «делу Лигачева». Однако каждому ясно, что такая тактика не срабатывает, она не только не снижает накал страстей, а, наоборот, явно потворствует клеветникам.
Значит,стратегия?
Но в чем ее смысл?
В тот момент у меня еще не было четкого ответа на эти вопросы, ясного понимания происходящего. Оно пришло позднее, в контексте общего развития политической ситуации в стране. И я еще вернусь к своим оценкам.
А сейчас хочу сказать о том, что выступление на съезде Валентина Распутина оказалось поистине пророческим. Не встречая отпора со стороны Горбачева, Гдлян и Иванов быстро исчерпали набор допустимых с их стороны обвинений в мой адрес — а вели они себя, надо сказать, весьма осторожно. Интерес к «героям-следователям» стал ослабевать. Тогда-то они и принялись за самого Горбачева.
Вот тут, на одном из заседаний Политбюро, Михаил Сергеевич и завел речь о том, что клевета в адрес Политбюро не прекращается, более того, ширится.
Я сказал:
— Знаете, почему так получается?
— Почему? — заинтересованно откликнулся Горбачев. Я ответил четко, предельно ясно:
— Потому, что нет у нас Ленина. Он всегда защищал от несправедливых нападок тех, кто работал рядом с ним.
Наступила мертвая тишина.
Горбачев перебирал лежащие перед ним бумаги. Потом, так и не ответив мне, перешел к очередному пункту повестки дня.
Это был единственный случай, когда вопрос о клевете Гдляна в мой адрес возник на заседании Политбюро — возник своеобразно и, конечно, косвенно. Возник, чтобы не получить своего развития. Ситуация сложилась поистине поразительная. Среди членов Политбюро был человек, которого публично подозревали во взяточничестве. И все делали вид, будто ничего такого вовсе и не происходит. Конечно, я отчетливо ощущал сочувствие со стороны Рыжкова, Воротникова, Чебрикова, Зайкова, Лукьянова, Крючкова, Власова, Язова, Бирюковой, Бакланова и других. Дело ведь не в словах, а в человеческой порядочности. Зато Медведев и Яковлев вели себя подчеркнуто равнодушно. А ведь именно средства массовой информации, которыми они занимались, организовали травлю. Как раз те средства информации, главные редакторы которых были утверждены с подачи Яковлева. Я-то хорошо помнил, как все происходило…
Кстати, вызывало немалое удивление, почему Гдлян и Иванов, которые без конца критиковали Политбюро, включая Горбачева, в то же время восхваляли именно Яковлева. Выступая на митинге в Тушине — одном из районов Москвы, Гдлян в пух и прах разнес опубликованное в печати интервью полковника КГБ А.С. Духанина, обвинил органы госбезопасности в том, что они якобы подставляют не тех членов Политбюро. «Мы доверяем Яковлеву. Мы к нему обращались. Он нас поддерживает», — заявил следователь. Чем так завоевал его симпатии Александр Николаевич?
Во многих принципиальных вопросах уже давно расхожусь с Ельциным. С ним у меня были когда-то нормальные отношения, но ход политических процессов переместил нас по разные стороны. К тому же он предал интересы партии, покинул ее ряды. Что ж, такова жизнь. Зато, критикуя друг друга, ни Ельцин, ни я не опускались до прямых оскорблений. Но когда я прочитал книгу «Исповедь на заданную тему» и увидел, что Ельцин особо выделяет симпатиями Яковлева, то, конечно, не мог не вспомнить разговор в Ореховой комнате, где собираются перед заседанием члены Политбюро. Как-то зашла речь о Ельцине, и Яковлев бросил:
— Ельцин — это параноик.
Однако на встрече с общественностью Черемушкинского района Москвы, отвечая на поступивший вопрос, Яковлев сказал: «Ельцин — нормальный политический деятель».
В стране нашей происходят события исторического масштаба, влияющие на судьбы народа. Горбачев, Ельцин, Яковлев, Лигачев — не просто отдельно взятые простые смертные. Судьба распорядилась так, что от каждого из них зависело и зависит слишком многое. Находясь в политическом руководстве КПСС, я соблюдал этику отношений, сдерживал себя, не рассказывал о разногласиях. Правильно ли я поступал? Не знаю… Возможно, это было ошибкой. Но сегодня твердо знаю, что народ наш, судьба которого сейчас лежит на весах истории, должен знать всю правду, знать, кто есть кто. И было бы неверным воспринимать огласку того разговора в Ореховой комнате Кремля как сведение счетов или что-то в этом роде.
В опаснейший, переломный период истории, какой мы переживаем, народ обязан знать, кто им руководит. Тем более если речь идет о «двойных стандартах» политиков.
После первого Съезда народных депутатов нападки на меня еще более усилились. Как я и предполагал, они отчетливо сместились в политическую сферу. Клевета о взяточничестве нужна была только для «компромата» — фактов-то никаких у следователей не было и быть не могло, они это знали прекрасно.
Не буду здесь описывать политические события в стране летом и осенью 1989 года. Подчеркну только вновь, что гдляновская кампания влияла на них весьма заметно. Тем не менее на заседаниях Политбюро я продолжал отстаивать свою линию. А она, если сказать кратко, состояла в следующем: я бил тревогу, предупреждал, что такой ход событий приведет страну к глубокому кризису, к спаду экономики, к разрыву хозяйственных связей, к политической нестабильности, к развалу Федерации. Именно за эту позицию наша антисоветская прозападная пресса и зарубежные радиоголоса нещадно крестили меня «консерватором». Да, все это я неоднократно говорил на заседаниях Политбюро, на Пленумах ЦК, излагал в письмах членам ЦК (которые до них, увы, не доходили). И, к глубочайшему моему сожалению, оказался прав.
А ведь такого развития событий вполне можно было не допустить. Могучая страна обладает достаточными резервами и ресурсами для того, чтобы более плавно, без крупных потерь совершить переход к новым экономическим отношениям в рамках социализма.
Но в тот период политические соображения явно взяли верх над экономическими, о чем обстоятельно рассказано в «рыночной» главе. В данном же случае я анализирую кампанию «Гдлян против Лигачева», которая стала одним из политических рычагов для достижения определенных целей. И поэтому сразу перейду к сентябрьскому Пленуму ЦК КПСС 1989 года, на котором с сообщением по этому вопросу выступил Генеральный прокурор А.Я. Сухарев.
Оно было обстоятельным, со множеством примеров и фактов о злоупотреблениях следователей. В зале Пленума стояла гнетущая тишина. Я смотрел на участников заседания и чувствовал, что многих тревожит одна и та же мысль: почему творится такой разбой? Что в конце концов происходит в стране? Неужели это и есть перестройка? Идет открытое шельмование Политбюро, руководящих кадров в центре и на местах, деятелей науки, культуры, достойных коммунистов. И никто даже не пытается разобраться в сути дела. Ведь методы Гдляна один к одному напоминают страшные факты фабрикации дел в период сталинских репрессий. Неужели мы накануне этого?..
Пленум, как обычно, вел Горбачев. Во время выступления Сухарева мы с ним в президиуме обменивались репликами, и я почувствовал, что у Генерального секретаря настроение такое: нечего тут обсуждать, надо принять постановление и заканчивать. Но меня это не устраивало. Я сказал, что готов выступить и буду просить слова.
— Да зачем? И так все ясно, надо браться за постановление, — ответил Горбачев.
— Нет, Михаил Сергеевич, я не согласен, — твердо возразил я. — Если не дадите мне слова, все равно пойду на трибуну.
По настроению зала я чувствовал, что мне надо выступить, притом обязательно. Мое отмалчивание будет истолковано превратно. Хватит того, что фактически зажали рот на Съезде народных депутатов: многие ведь думали, что я промолчал сам, не знали о моих записках в президиум съезда.
Горбачев, видимо, понял, что на этот раз меня удержать не удастся. В случае конфликта обращусь прямо к Пленуму, и Пленум меня поддержит. Короче говоря, слово мне было предоставлено. Говорил откровенно о том, что наболело. Зал близко принимал мои переживания, все понимали, что речь ведь не только обо мне идет — о судьбе страны. Шельмование и моральный террор всегда предшествуют физическим расправам. Это мы уже проходили в нашей истории.
Я пытался вскрыть корни происшедшего, предостеречь от грядущих бед. Два следователя всенародно льют потоки клеветы и демагогии на партию, на органы правосудия, обманывают миллионы людей — и все в порядке! «Не надо драматизировать!». Я сказал, что мы имеем дело с чрезвычайно опасным политическим явлением — политическим карьеризмом. Оно явно набирает силу и становится эффективным приемом в достижении далеко идущих и отнюдь не святых целей. Ставка сделана на то, чтобы вбить клин между партией и народом, между коммунистами и беспартийными, скомпрометировать честных работников и протащить к власти своих людей.
В конце выступления возразил Горбачеву, который днем раньше, в начале Пленума, говоря о трудностях в стране, в очередной раз призвал не нервничать. Сегодня, когда события приняли катастрофический характер, наш спор с Горбачевым на сентябрьском Пленуме ЦК 1989 года выглядит символичным. «Консерватор» Лигачев предупреждал об опасности сепаратизма, вспышек националистических страстей, развала экономики и государства, предлагал принять специальную резолюцию о единстве партии, о том, что необходимо, пока не поздно, удержать страну от сползания в пропасть.
А в ту пору Горбачев призывал «не нервничать».
Как распорядилась история, кто оказался прав — сегодня ясно каждому. И дело тут вовсе не в амбициях. Я еще и еще раз утверждаю: нынешнего катастрофического развития событий можно было избежать!
Но и на сентябрьском Пленуме 1989 года была упущена еще одна возможность всерьез обсудить положение в стране. Просто приняли постановление о полной несостоятельности выдвинутых против меня обвинений во взяточничестве, иными словами, дело свели только к моей персоне. Между тем шельмование честных людей — руководителей, литераторов, деятелей искусства, стойких коммунистов — шло повсеместно — в городах и областях.
Кстати, на Пленуме произошел любопытный инцидент. Предварительный проект постановления состоял только из одного пункта, касавшегося моей невиновности. Однако опытный политик Горбачев, поняв, что Пленум безусловно принял мою сторону, сам предложил внести второй пункт: «Пленум поручает Московскому горкому КПСС рассмотреть вопрос о партийной ответственности Т.Х. Гдляна и Н.В. Иванова в соответствии с выводами Прокуратуры СССР».
Для меня решение Пленума было важным. Оно снимало тот жирный слой клеветы и наговоров, под которым я жил эти трудные месяцы.
Однако деструктивная пресса приняла решения Пленума в штыки. Политическая борьба в стране нарастала, возня вокруг Гдляна и Иванова была ее отражением. Еще раз повторяю, что дело не только в них — они обслуживали определенные антисоциалистические силы.
Между тем из всех республик в ЦК КПСС лично на мое имя начали приходить письма с поддержкой. Любопытно, что письма шли только положительные, только в поддержку. И я не раз говорил работникам отдела писем ЦК КПСС:
— Почему вы передаете мне только добрые, утешительные письма? Где остальные? Те, что против меня? Но мне отвечали:
— Передаем то, что получаем. Вся почта регистрируется, можете проверить.
Учитывая отрицательное отношение ко мне ультрарадикальной, антисоциалистической прессы, я считал, что в моей почте обязательно должны быть и злые письма. Но их почему-то не было. Поистине психологическая загадка! Размышляя над этим странным феноменом, я прихожу к выводу, что так называемая левая, а по сути самая что ни на есть правая пресса периода перестройки неадекватно отражала настроения людей. Правда, позже пришло несколько негативных писем.
Одно из них, кстати, переслали мне из Президиума Верховного Совета СССР. Оно было написано от руки на бланке народного депутата СССР. Давая советы, автор вежливо писал: он допускает, что «слава» вокруг меня чьей-то умелой рукой создается многие годы, но в этом виноват я сам. В условиях, когда «партия с каждым днем теряет свой авторитет», убеждал меня автор, даже если я выйду на Красную площадь и поклянусь в своей невиновности, чистоте именем матери, в стране никто не поверит. «Нужно время». Поэтому, принимая во внимание обстановку в партии и государстве, автор письма предлагал мне подать в отставку. И далее писал: «А в ближайшие годы ситуация прояснится, и все встанет на свои места».
Под письмом стояла подпись: «С уважением Т.Авалиани, Кузбасс».
Что ж, я воспринял письмо как факт, как точку зрения. Другая многократно повторявшаяся точка зрения была выражена в письме инженера И.Демина из Ростова-на Дону. Он писал: «Элитаристы всех мастей, противники социализма не могут простить вам выступлений в защиту принципов социализма, за общественную собственность, за интересы трудящихся, против частного предпринимательства, расформирования колхозов. С тревогой наблюдаю, как на местах элитаристы и противники социализма раздувают в массах недоверие к вам, выставляя вас как коррумпированного бюрократа, предвещают вашу отставку. Знаете ли вы размах этой кампании, возглавляемой определенными группами? В этих условиях ваше молчание нас тревожит. Займите активную позицию как депутат. Ни в коем случае не подавайте в отставку. А если подали заявление, возьмите его обратно. Держитесь!! Вам терять нечего. Не разочаровывайте наших надежд».
Что и говорить, сотни душевных писем были для меня бальзамом. Я их бережно храню. В конце концов это не просто частная переписка. Они являются важными политическими документами наших дней, и, думаю, когда-то будут опубликованы.
И еще. В час испытаний, выпавших на мою долю, рядом со мной были всегда семья, верные друзья, товарищи. Когда дела идут благополучно, мы как бы не замечаем друг друга. Но стоит грянуть грозе, как сразу становится ясно, есть ли у тебя настоящие друзья и что такое святое чувство товарищества. Друзей у меня оказалось больше, чем я предполагал. Ни один от меня не отвернулся.
Кстати, в почте попадались письма и от людей знакомых. Пришла, например, большая телеграмма от Льва Давыдовича Будницкого. В Томске он вырос в крупного хозяйственника, стал директором крупного завода, Героем Социалистического Труда. Лев Давыдович телеграфировал:
«Узнал из газет об оскорбительном выступлении в ваш адрес следователя Иванова. Вы проработали в Томской области семнадцать лет. Почему у нас не было коррупции, злоупотреблений? Потому что вы были нетерпимы к недостаткам, нечестности, нарушениям морали. Потому что вы лично были образцом скромности, честности. Поэтому мне совершенно ясно, что заявление Иванова — это злостная клевета».
Письма шли от рабочих и инженеров, от военных и учителей, от людей всех возрастов и многих национальностей — русских, украинцев, азербайджанцев, армян, евреев, татар… Преподаватель Военной академии имени Ф.Э. Дзержинского подполковник В.В. Круглов так заканчивал свое письмо: «Егор Кузьмич! В интересах партии вы должны, вы обязаны выдержать этот удар и не сдавать своих партийных позиций. Отстранение гибельно для партии. Ради партии надо все выдержать!»
Я отобрал около пятидесяти писем, содержавших особенно точные оценки складывающейся ситуации в стране, попросил снять с них копии, сложил в папку и как-то вечером передал Горбачеву. В отобранных письмах речь шла не только и не столько обо мне, сколько о положении в стране, о трудностях перестройки. Я не сомневался, что, прочитав эти тревожные письма, Михаил Сергеевич найдет способ обсудить складывающуюся обстановку. Либо на заседании Политбюро, либо в личной беседе.
Я ждал день, второй, третий. Прошла неделя, другая.
Михаил Сергеевич молчал.
Так что все же это — тактика или стратегия?