«Лигачев против Гдляна?»
«Лигачев против Гдляна?»
27 июня 1988 года, накануне XIX партийной конференции, я получил письмо такого содержания:
«Вы сейчас перед конференцией очень заняты, и попасть к вам трудно. Поэтому убедительно прошу вас обязательно прочитать мое письмо, может быть, последнее. Вопрос стоит о моей чести. Я сейчас из бывшего руководителя превращаюсь в преступника. Такое общественное мнение создают некоторые газеты и журналы. Еще и еще раз прошу поверить мне, коммунисту, что я никогда никаких подачек, взяток не брал и никому не давал. Все это клевета! Направленный удар по мне. Есть группа обиженных людей, которые хотят уничтожить меня и отомстить за все, что я сделал в борьбе с негативными явлениями в республике при большой помощи ЦК КПСС. Очень прошу внимательно рассмотреть мою просьбу и по справедливости решить мои вопросы. С большой надеждой смотрю и жду, что наш Центральный Комитет оградит от клеветы коммуниста.
С большим уважением к Вам Усманходжаев».
Усманходжаева до 1983 года я не знал, никогда с ним раньше не общался. Предложение выдвинуть его на пост первого секретаря ЦК КП Узбекистана поступило от Черненко. В тот период Андропов уже лежал в больнице, и кадровые дела все больше переходили к Черненко.
Осенью 1983 года, когда решался вопрос с Усманходжаевым, Черненко был вторым секретарем ЦК, но уже заметно возрастал вес Горбачева. Хотя он занимался вопросами сельского хозяйства и формально не мог оказывать решающего влияния на кадровые назначения. Однако в кабинете Черненко я часто заставал Михаила Сергеевича, и он принимал активное участие в обсуждении кандидатуры. Когда Черненко рекомендовал Усманходжаева, Горбачев и другие члены Политбюро и Секретариата ЦК его поддержали.
Таковы факты. Впоследствии от самого Усманходжаева стало известно, что Гдлян уговорил его дать показания против меня под таким «соусом»: будто бы он, Усманходжаев, отблагодарил Лигачева за назначение первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана.
Перед XIX партконференцией, когда я получил письмо от Усманходжаева, я посчитал, что во всем должно разобраться следствие. Разве мог я предположить, что письмо от Усманходжаева не будет последним, что я получу от него еще одно письмо?
И какое!
Но тут следует воскресить в памяти последовательность событий.
Усманходжаева арестовали 19 октября 1988 года. На первом допросе он вообще отрицал свою причастность к взяткам. Затем допрос был продолжен в воскресенье, 23 октября, хотя юристам хорошо известно, что без самой крайней необходимости по воскресным дням следственные действия не проводятся. Тем не менее следователи организовали допрос именно в воскресенье. Думаю, это было сделано с целью психологического давления на обвиняемого, создания взвинченной атмосферы. И еще для того, чтобы обойтись без лишних свидетелей.
Вот тогда-то, в воскресенье, в протоколе допроса и «замелькали» фамилии одиннадцати руководящих работников партии, аппарата ЦК КПСС, союзной прокуратуры.
Моей фамилии среди них не было.
Она появилась 25 октября, на следующем допросе.
Одновременно Усманходжаев направил Генеральному прокурору СССР заявление, в котором просил поручить расследование его дела только Гдляну и Иванову, а также их непосредственному начальнику Каракозову, которым он «абсолютно доверяет». В заявлении говорилось, «что другим сотрудникам никаких серьезных показаний давать не будет».
А затем произошло нечто неожиданное, видимо, Гдляном не запланированное, по сути, сорвавшее всю игру, весь замысел. Полностью получив следствие в свои руки, следователи, видимо, слишком лихо взяли с места в карьер, и Усманходжаев сразу понял, какую страшную ошибку он совершил, поддавшись на их посулы.
Моя фамилия продержалась в показаниях только восемь (!) дней.
Уже первого ноября на очередном допросе с применением звукозаписи Усманходжаев отказался от показаний в отношении меня и заявил, что никаких денег мне не передавал, принес извинения.
Естественно, в тот период я ничего не знал об этих вот допросах Усманходжаева. Все, что здесь написано, стало известно мне из выступления Генерального прокурора СССР Сухарева на сентябрьском Пленуме ЦК КПСС 1989 года. Сухарев сообщил также, что 8 марта 1989 года, то есть спустя пять месяцев, Усманходжаев через администрацию следственного изолятора направил Генеральному прокурору заявление, в котором отказался от показаний и в отношении других работников центра. В этой связи 8 апреля обвиняемого допросил лично Сухарев в присутствии двух своих заместителей. Усманходжаев заявил, что он по требованию Гдляна и Иванова оговорил честных людей.
Хочу обратить внимание читателей на следующее. Над следователями нависла угроза разоблачения, и они решили сыграть ва-банк. Вот почему на ленинградском телевидении возник Иванов. Ведь моя фамилия продержалась в показаниях всего-навсего восемь дней. Усманходжаев очень быстро отказался от оговора, а косвенных доказательств моей причастности к взяточничеству у следователей не было абсолютно. Между ноябрем 1988 года и маем 1989 года прошло полгода. Так вот — с позиций порядочности, нравственности — можно ли было скрывать от телезрителей тот факт, что Усманходжаев взял назад свои показания?
Я понимаю так: если уж ты, следователь, решил вступить в бой с коррупцией, то сам обязан быть предельно порядочным, честным. Впрочем, о таких категориях с Гдляном и Ивановым разговаривать, разумеется, бесполезно.
А политические события в стране, между тем, продолжали стремительно раскручиваться. После того как на сентябрьском Пленуме ЦК 1989 года я был полностью реабилитирован от обвинений следователя, нападки со стороны части прессы не прекратились — это, безусловно, был политический заказ. Они, конечно, связывали руки, мешали в полной мере противостоять тем действиям, которые я считал дестабилизирующими, деструктивными. Но я продолжал драться. Думаю, рано или поздно будут обнародованы документы заседаний, совещаний в ЦК и из них станет ясно, что мои предложения неизменно были нацелены на то, чтобы не допустить сползания в кризис. Если бы к ним прислушались!
На мой взгляд, первым явным симптомом серьезного недуга, охватившего перестройку, стал второй Съезд народных депутатов СССР, который много времени потратил на разбирательство таких вопросов, как «Дело Гдляна», «тбилисское дело», пакт Молотова — Риббентропа. Не многовато ли для одного раза?
Когда шло разбирательство по докладу комиссии, проверявшей следственную группу Гдляна, ему, конечно, предоставили слово. Все ждали, что он наконец предъявит конкретные доказательства моей виновности. Ведь такой удачный момент! — по телевидению на него смотрят десятки миллионов людей, самая высокая трибуна страны, здесь же иностранные корреспонденты. Поистине «звездный час» для того, чтобы с треском разоблачить «кремлевскую мафию». Но, увы, Гдлян никаких конкретных фактов опять не привел, вызвав сильное раздражение в зале. Помню, депутат Э.А. Памфилова гневно сказала ему от микрофона:
— Тельман Хоренович, вы как юрист должны нести полную ответственность за те заявления, которые вы делаете по телевидению и на митингах. Я сама лично слышала по ленинградскому телевидению ваши обвинения в адрес Лигачева о том. что у вас лично находятся материалы, в которых есть доказательства обвинения. Я прошу вас предъявить их здесь, на съезде. Вы знали, что сегодня мы будем слушать материал вашего дела. Понимаете, вся страна ждет этого. Если есть — выкладывайте, если нет — значит хватит демагогии, хватит будоражить всю страну!
Разумеется, Гдлян ничего не ответил, и все были крайне разочарованы, более того — возмущены. Депутат Памфилова очень верно выразила чувства депутатов.
Что касается лично меня, тех обвинений, которые выдвинули следователи, то на съезде народные депутаты окончательно убедились в моей невиновности, акцент явно сместился в сторону злоупотреблений Гдляна и Иванова. Забегая вперед, скажу, что в апреле 1990 года сессия Верховного Совета СССР рассмотрела выводы созданной Съездом комиссии для проверки материалов, связанных с деятельностью следственной группы Гдляна, и приняла специальное постановление. В нем осуждены «бездоказательные заявления народных депутатов СССР Т.Х. Гдляна и Н.В. Иванова, порочащие Верховный Совет СССР, отдельных народных депутатов и должностных лиц», и сделано предупреждение: «В случае продолжения такой деятельности Верховный Совет СССР выступит с инициативой лишения их депутатской неприкосновенности». Кроме того. Верховный Совет дал согласие на увольнение следователей из прокуратуры.
Они были уволены.
В общем-то, я мог бы торжествовать. Однако настроение было прескверным: в душе чувствовал, что на страну надвигается большая беда.
Помнится, в дни союзного съезда депутаты решили возложить венок к Мавзолею В.И. Ленина. Мы плотной группой шагали через весь Кремль к Спасской башне, чтобы выйти на Красную площадь. Ко мне подошел Горбачев, взял под руку, спросил, как настроение. Я находился под впечатлением только что состоявшихся, поразивших меня дебатов по «тбилисскому делу» и задал ему встречный вопрос:
— Почему никто из руководства не выступил по «тбилисскому делу» и не рассказал о разговоре в аэропорту, когда вы прилетели из Лондона и когда поручили Шеварднадзе срочно вылететь в Тбилиси?.. В вашем окружении, Михаил Сергеевич, есть непорядочные люди. Они погубят вас.
Мы шли по Кремлю быстро, кучной группой, и я намеренно говорил громко, чтобы мои слова слышали идущие рядом.
— Ты что, считаешь, что вот и Лукьянов такой? Он ведь тоже в моем окружении, — спросил Горбачев, показывая на шедшего рядом Анатолия Ивановича.
— Лукьянов — нет. Прежде всего я говорю о Яковлеве, вы знаете это. Придет время, вы поймете…
— Ты не прав.
— Нет, вы не правы, Михаил Сергеевич, — ответил я. — Придет время, поймете…
— Ты возбужден, — пытался успокоить меня Горбачев.
— Трудно быть безразличным, когда в стране предгрозовые события, — ответил я.
Разговор явно не получался, не клеился. Поняв это, я резко, демонстративно отошел в сторону.
В тот раз я откровенно высказал Горбачеву то, что было обдумано давно. Но это уже другой вопрос.
Мне не раз предлагали подать в суд на Гдляна и Иванова — за клевету. Эти требования содержались во многих письмах, телеграммах. Об этом же настойчиво говорили мне люди во время моих командировок по стране. Не просто говорили — требовали от меня этого. Разумеется, на эту тему заходили разговоры в семье.
Почему же я все-таки не подал в суд за клевету?
Я не из робкого десятка, однако сломя голову бросаться в драку не люблю. Сначала провожу анализ ситуации. И когда начала вызревать мысль о том, чтобы обратиться с иском в суд, я прежде всего попросил московских юристов помочь мне в правовом анализе возникшей ситуации. Начали скрупулезно, слово за словом изучать выступления следователей и не без удивления обнаружили, что в них нет… криминала. Да, да, как это ни странно, как это ни поразительно, ни Гдлян, ни Иванов ни разу не сказали ничего такого, что можно было бы инкриминировать им в судебном порядке. Те, кто развязал против меня клеветническую кампанию, действовали ловко: пресса на все лады муссировала «обвинения во взяточничестве», а сами обвинители ходили вокруг да около, говорили о том, что моя фамилия «замелькала» в деле, и так далее, и тому подобное. Но впрямую взяточником меня ни разу не назвали! Ни разу не использовали прямые определения, а создавали нужное впечатление косвенно.
Действительно, политические ловкачи… Вообще говоря, ничего странного, удивительного в этом не было — все-таки следователи по особо важным делам, люди в юриспруденции искушенные и отлично понимавшие, чем могут грозить им ложные обвинения. Поэтому каждое слово их было выверено — даже тогда, когда Гдлян на эстрадах летнего Крыма проводил так называемые эстрадно-криминальные шоу, зарабатывая популярность, а возможно, и кое-что еще.
После тщательного анализа юристы пришли к выводу, что в выступлениях Гдляна и Иванова не содержится такого, на основании чего суд мог бы привлечь их к уголовной ответственности за клевету в мой адрес. Следователи ни на миг не теряли из виду ту черту, которую им ни в коем случае нельзя было преступить, тщательно заботились о том, чтобы не «проколоться», не дать мне повода для обращения в суд в связи с клеветой [1]5.
Конкретный пример. В одном из текстов выступления Гдляна было сказано: «В материалах дела имеются данные о связях привлеченных к уголовной ответственности лиц с членами Политбюро Гришиным, Романовым, Алиевым, Лигачевым, а также с целым рядом ответственных работников различных отделов аппарата ЦК КПСС».
Юристы, которые анализировали текст, сразу задали профессиональный вопрос: «О каких связях идет речь?» И пояснили: для того, чтобы привлечь Гдляна к уголовной ответственности за клевету, в приведенном абзаце не хватает одного-единственного слова — «преступных». Если бы он сказал, что имеются данные о преступных связях, тогда совсем иное дело. Но Гдлян отлично понимал, что делает, говорил о связях вообще. А что это значит? Приезжал в Москву Усманходжаев, заходил по служебным делам в отдел ЦК — вот вам, пожалуйста, и связи! Мерзко не только по отношению ко мне, но и ко всем соотечественникам, которых следователи попросту дурачили.
Все тщательно обдумав, я в тот период решил не начинать судебный процесс. Хотя уже располагал одним важнейшим документом, который всю кампанию «Гдлян против Лигачева» представлял в совершенно новом свете.
Этот документ лежал в моем сейфе и ждал своего часа.
Теперь время для его публикации пришло. И считаю возможным предать гласности второе письмо, полученное мною от Усманходжаева.
«Члену Политбюро, секретарю ЦК КПСС тов. Лигачеву Е.К. (лично)
Уважаемый Егор Кузьмич!
Пишет вам бывший первый секретарь ЦК КП Узбекистана, ныне осужденный к 12 годам лишения свободы, Усманходжаев Иномжон Бузурукович.
Прежде всего прошу тысячу раз извинить меня за все то, что произошло со мной. Вы должны знать, и об этом я говорю искренне, что у меня никогда даже в мыслях не было вас в чем-то обвинить, унизить или оговорить в совершении какого-то преступления. Это нужно было следователям Гдляну и Иванову, и они добились своего.
Я стал жертвой политических интриганов Гдляна и Иванова, пытавшихся сфальсифицировать обвинение в несуществующем преступлении ряда крупных советских, партийных деятелей. В результате их незаконных действий: шантажа, угроз расстрелом меня и арестами членов семьи и родственников, я, спасая честь семьи и родственников, боясь за их судьбы, в каком-то невменяемом состоянии, был вынужден вешать на нить оговора ни в чем не повинных людей и в том числе самого себя. В последующем я, опомнившись, буквально через несколько дней отказался от своего ложного показания о даче взятки вам и другим. Но, несмотря на это, вышеназванные следователи продолжают шуметь и лить грязь на честных, ни в чем не винных людей. Я еще раз со всей ответственностью заявляю, что все это ложь! Давно пора этих до конца потерявших совесть следователей, авантюристов призвать к порядку и применить к ним силу закона.
Уважаемый Егор Кузьмич!
Вот уже находясь более года под стражей, пережил очень многое. Никогда я в таком положении не был, в котором сейчас нахожусь. Не перестает мучить меня совесть, не покидают бессонные ночи и глубокое переживание за то, что, находясь под давлением уже упомянутых следователей и став на путь обмана, оговорил невинных людей и вас, уважаемый Егор Кузьмич. Я всю жизнь буду проклинать тот день, когда у меня поднялась рука на это. Поэтому от всего сердца и еще раз прошу вас простить меня. Также прошу глубокого извинения у Могильниченко К.Н., Бессарабова В.И., Пономарева И.Е., у всех работников сектора, с которыми мы очень дружно работали и относились с большим уважением друг к другу. Еще раз прошу вас меня извинить.
С уважением
Усманходжаев
23.01.90».
Правде надо смотреть в глаза. В нашей жизни, в Коммунистической партии были люди, которые жили двойной моралью, прикрываясь высокими словами, а на деле преследовали свои корыстные интересы. Люди невольно думали: раз было позволено этим, наверное, можно и другим, нынешним руководителям. Вот почему ложь, клевета Гдляна попали на благодатную почву, были восприняты как истина. Это фактор объективный, с ним не считаться нельзя.
Но играть на справедливом негодовании народа недостойно!
Хотел бы привести еще одно раскаяние, конкретно по «делу Иванова». Накануне референдума СССР (1991 г.) корреспондент «Правды» беседовал с ведущим программы «600 секунд» Ленинградского телевидения Александром Невзоровым. Известно, что раньше Невзоров не раз нападал на КПСС, газету «Правда». На что популярный тележурналист ответил:
«Сейчас не время об этом рассуждать. Надо объединиться во имя общего дела: Родина в опасности, а она у нас одна. Да, я сильно бил коммунистов. Но, прошу прощения, они сами „подставлялись“. Может, где-то я и перегибал палку, однако совесть меня в данном случае не мучит. А вот другого я никогда себе не прощу — это мой несмываемый грех: своими собственными руками я сознательно помогал прийти к власти в Ленинграде нынешним „демократам“. Если не всем, то большинству из них. Даже доходило до хулиганства с моей стороны… Помните, когда я уступил место в эфире Николя Иванову? Прошу, кстати, сохранить такое написание его имени! Я был обманут, как и все мы. Окончательно их сущность для меня стала ясной, когда они замахнулись на самое святое — на Родину, призывая бойкотировать референдум 17 марта или сказать Союзу „нет“. Это — предательство!»
Думаю, комментировать такое откровение нет необходимости. Всякое откровение всегда убедительнее любых комментариев.
Здесь же есть смысл привести мнение еще одного человека, который во времена Брежнева и Суслова фактически был изгнан из партии, выключен из общественной жизни страны, свои произведения издавал на Западе, — писателя и историка Роя Медведева. На вопрос корреспондента газеты «Рабочая трибуна»: «Верите ли вы обвинению Лигачева в получении взятки от Усманходжаева?» — ответил: «Не верю».
Я много размышлял над всем этим. Не раз перебирал в памяти события 1989—1990 годов. Почему же столь странную позицию здесь занимал Горбачев? Только единожды, и то спустя два месяца после выступления следователя по Ленинградскому телевидению, отвечая на настойчивые вопросы ижорских рабочих, мимоходом заметил, что верит в честность Лигачева. А от подобных вопросов иностранных корреспондентов попросту уходил. Почему же он отмалчивался? Ведь было предельно ясно, что речь шла не только обо мне — о Политбюро, о нем самом, о партии в целом.
Почему он отмалчивался?..
Судьбы Гдляна и Иванова мне неинтересны. Я не испытываю к ним ненависти, а питаю только чувство омерзения. Мавры, сделавшие свое дело… Коммунисты первичной парторганизации исключили их из КПСС, они принялись клеветать на Партию, на Советскую власть. Когда и это приелось, они присоединились к голодовке «демократов» из Моссовета. Лишь бы хоть как-то привлечь к себе внимание… Незавидное место займут они в истории.
И речь не о них. Беда в другом: в 1989—1990 годах страна резко сползла во всеохватный кризис, внутриполитическая ситуация стала угрожающей. Как человек, до июля 1990 года находившийся в ядре высшего партийного руководства, я глубоко понимаю, что же именно произошло. И в этой книге есть ответы на многие вопросы, остро поставленные сейчас временем. Мною движет не тщеславие мемуариста. В меру своих возможностей я хочу помочь своей стране сегодня, сейчас и на основе фактов, доступных члену Политбюро, делаю свой анализ происшедшего.
Одним из ключей к такому анализу может служить и «дело Гдляна». В начале этой главы, используя терминологию английского судебного права, я назвал всю эту драматическую историю так: «Гдлян против Лигачева». Но, возможно, наступит время, когда в повестку дня встанет иная формула — «Лигачев против Гдляна».