Глава двадцать седьмая Казнь (1902 год)
Глава двадцать седьмая
Казнь (1902 год)
3 мая в седьмом часу утра мой сосед Антонов дал тревожный сигнал:
— Смотрите!
Я бросилась к окну.
От крепостных ворот двигалась плотно сбитая толпа людей в шинелях, а в центре — один в нагольном полушубке.
Мы поняли: в крепость привезли узника.
Смешанное чувство горести и вместе радостного ожидания охватило меня: горести за молодую жизнь, которую сейчас похоронят в нашей братской могиле, и возбуждения, похожего на радость, что струя свежего воздуха, воздуха борьбы, происходящей за стенами, ворвется к нам. Но все же острая боль за этого другого была сильнее, чем радость за себя.
Однако узника не ввели в тюрьму — его провели в канцелярию на дворе крепости.
…После обеда Антонов мрачно сказал:
— На дворе священник…
— Так что же? — с недоумением спросила я.
— Будет казнь… — угрюмо объявил Антонов.
С 1884 года на обширном дворе цитадели не раз происходили казни. Казнили Минакова, казнили Мышкина, затем Штромберга и Рогачева, а в 1887 году пять человек по процессу Лукашевича и Новорусского. Но все эти казни совершались секретно; их окружала такая тайна, что никто из нас не мог ни видеть, ни слышать происходящего[106].
Матовые стекла в окнах, толстые стены здания и ранняя утренняя заря, когда кругом все спало, исключали всякую возможность подозревать, что вблизи совершается нечто необычайное.
Теперь было иначе. Стекла в окнах были прозрачные: мы видели, что привезли человека; и на двор цитадели нельзя было провести его иначе как мимо этих окон; мы должны были видеть все шествие.
Какое жуткое чувство ожидать казни, какое-то телесное предчувствие близости точно определенного конца другого человека.
«Его привезли около 7 часов утра, и жить ему оставалось меньше 24 часов… Вот осталось 20… вот 15… 8… 5… С каждым часом нить жизни становится короче, словно перед глазами растянутая эластическая лента постепенно сокращается, укорачивается, превращаясь все в меньший и меньший отрезок. Часы идут, а минуты как будто стоят, тяжелые и тягучие; они такие длинные, эти минуты напряженного внимания и ожидания.
Вот под окнами тюрьмы пробирается вахмистр и тащит веревку, прижимаясь к зданию, чтоб не быть замеченным… Крадучись идет жандарм, закрывая полой шинели пилу и топор. В отдалении звучат последние удары приготовляемого помоста.
Конечно, «его» проведут мимо нас ночью. Но мы не будем спать, чтобы хоть взором проводить «его».
Но ловкость жандармов обманули ожидания: через какой ход и в какой час провели узника — никто из нас не видал среди темной ночи.
В 3 часа утра начинало светать. На крепостном дворе виднелись белые дома — жилища администрации — и подле них широкой обнаженной полосой дорожка. По другую сторону ее — белая церковь и деревья черные, еще совсем голые. Пустынно и мертво на этом дворе при едва брезжущем рассвете, бросающем желтоватый колорит на унылое, безлюдное пространство. Но вот один по одному выходят смотритель, его помощник, комендант и начальник гарнизона, врач, священник и жандармы. Шеренгой идут они в ряд по бурой полосе по направлению к воротам тюремного двора. А стороной, как отверженный и прокаженный, с жандармом впереди и жандармом позади — некто плотный, в драповом пальто, с виду мастеровой… палач!
Прошла мимо окна толпа, прошел одинокий — и исчезли в воротах цитадели. Все стало пустынно и мертвенно в желтом полусвете начинающегося дня. Потянулись минуты — последние 40 минут в жизни одного.
…Медленными, усталыми шагами выходит одинокая черная фигура священника, согбенная тем, что он видел, и опускается скорбная на скамью близ церкви.
И снова тишина и безлюдье, в которых таится наступившая смерть.
…Кончено! Появляются комендант, смотритель, жандармы и человек в вицмундире судебного ведомства. И опять стороной, как отверженный и прокаженный, некто плотный в драповом пальто.
И когда вышли из ворот нашего двора, один из тех, кто отвергал палача, не хотел смешиваться с ним, тот, который носил значок судебного ведомства, обернулся лицом к нам, к окнам, в которых не мог не видеть прильнувших побледневших лиц наших. Обернулся лицом широким, хорошо упитанным и улыбнулся… улыбнулся нахально, самодовольно и вызывающе.
…А один из жандармов, по обязанности сопровождавший начальство на место казни, в воротах цитадели, когда надо было переступить порог, схватился за грудь и проговорил:
— Ваше благородие, не могу! Увольте! Не выдержу… не могу…[107]