Глава шестнадцатая Переписка (1897 год)

Глава шестнадцатая

Переписка (1897 год)

Поздняя радость не радует, и когда через 13 лет нам дали переписку, радости я не ощущала. На протяжении этих 13 лет родные уходили мало-помалу куда-то вдаль. Пути нашей жизни разошлись и, чем дальше, тем больше отходили один от другого. Они, родные, словно умерли… Разлука долгая, безнадежная разве не есть подобие смерти?

Если бы с самого начала мы не были лишены права переписки, это было бы великое благо: связь с родными была бы связью с миром живых. Но этого-то и не хотели: нас хотели поставить в условия, которые по отрешенности своей от всего обычного и нормального составляли бы до фантастичности причудливый, можно сказать потусторонний, мир.

Переписка должна была бы оживить связь с родными, вновь сблизить с ними, но получать письма и отвечать разрешалось два раза в год. Два раза! Уж одно это мешало сближению, расхолаживало. К тому же писем не оставляли на руках у нас — мы должны были их возвращать. Между тем всякий знает, как иной раз приятно при подходящем настроении перечитать старое письмо.

Не знаю, как другим, но мне приятно видеть почерк близких: когда я бросаю взгляд на полученное письмо, в моем уме тотчас возникает внешний образ автора, а по ассоциации — в существенных чертах и духовный облик его. Письма, писанные на машинке, как это часто делается теперь, обезличивают их, и я никоим образом не хотела бы иметь коллекцию, в которой нельзя по почерку узнать, кто писал письмо, и надо искать подпись, чтобы узнать автора.

В наших условиях получение письма вызывало не подъем настроения, а тревогу: мы волновались, но не тем возбуждением, которое охватывает при предвкушении чего-нибудь приятного. Нет! То было тягостное волнение людей, которым надобно было забыть, а извне врывается напоминание и ломает покой души.

В Обломовке, рассказывает Гончаров, получение письма было явлением необыкновенным: оно нарушало ход жизни гг. Обломовых — они приходили в смятение. В их представлении письмо являлось вестником неприятностей и бед ничего хорошего от него нельзя было ждать, и его не спешили распечатать: пусть полежит! С его появлением надо было освоиться, к его содержанию подготовиться, и письмо вскрывалось дня через три-четыре.

У нас в ожидании, что письмо непременно вызовет тяжелое настроение, Лопатин, если получал письмо перед обедом, откладывал его в сторону, чтобы не испортить аппетита, а потом не читал, чтобы не нарушить послеобеденного отдыха.

Правда, не все были так спокойно благоразумны.

…О чем родные писали нам? Их письма были совершенно лишены общественного содержания — департамент полиции позаботился об этом. За все время единственным исключением было первое письмо, залетевшее к нам в крепость. Это было письмо в 16 страниц, адресованное мне моей младшей сестрой Ольгой.

Без всякого предисловия, которое могло бы потрясти и растрогать, она обращалась ко мне, как будто мы только что расстались при самых обыденных условиях или это было не первое, а по крайней мере триста первое в целом ряде писем, которые она могла бы написать в течение 13-летней разлуки.

Она описывала Всероссийскую промышленную выставку 1896 года в Нижнем Новгороде и съезд, который был приноровлен к ней и прошел с подъемом, необыкновенным для того времени. В связи с этим сестра писала о финансовой политике Витте и расцвете русской промышленности, вызванном этой политикой; рассказывала о развитии социал-демократического движения, окрыленного индустриальными успехами России; о борьбе между народниками и марксистами, переживавшими свой первый период натиска и бурь; о жарких схватках и ядовитой полемике, бушевавшей среди молодежи, в литературе, в семейном кругу, где экономический материализм возбуждал разногласия, споры и чуть ли не раздор.

Все содержание письма имело общественный характер, в нем чувствовалось дыхание жизни, слышались молодые, задорные голоса. Оно обошло всю тюрьму, и мы все читали его с захватывающим интересом. Но оно — эта первая ласточка было, как я уже сказала, единственным в своем роде. Других подобных мы не получали. И если оно было пропущено департаментом полиции, то, вероятно, лишь потому, что сестра с большим искусством переплела общественную тему со сценами домашней жизни, семейными разговорами о марксизме и т. п.

Обыкновенно же родные сообщали метеорологические сведения: о засухе, бурях и градобитиях; говорили об урожае хлебов, фруктов и т. п.; много места занимали, конечно, новости семейной хроники: браки, рождения и смерти. И о чем бы ни рассказывали эти письма, они обходили всех: мы читали их, как в первые годы читали все, что к нам попадало, как читали ничтожный «Паломник», журнал духовно-нравственного содержания, ища всюду, даже в нем, намека на жизнь, на современность.

Но если переписка не удовлетворяла желания знать, что творится на белом свете, то доступная тема о домашнем очаге не одному из нас принесла тяжелое горе: в этой области сообщения бывали иногда потрясающие. Одному писали, что его старая одинокая мать осталась без приюта. По-видимому, она впала в психоз: уходила по ночам из дома и бесцельно бродила по городу; однажды ее застали в момент, когда, собрав весь свой скарб, она готовилась произвести пожар. Быть может, люди, у которых она жила, измучились от необходимости быть постоянно настороже, и старой женщине пришлось переехать в другой город. Там без родных и знакомых, без всяких средств она была вынуждена поступить в богадельню. Всякий знает, что это за учреждение. Эта мать была простая, необразованная, но гордая женщина — всю жизнь она ненавидела эти филантропические приюты для беспризорных. Тщетно товарищ просил, чтоб ему разрешили отсылать матери его тюремный заработок. Департамент отказал, но послал 50 рублей от себя. Однако деньги вернули, и департамент дал знать сыну, что деньги не застали его мать в живых.

В семье другого было еще хуже: там был полный развал. Мать, душевнобольная, уже много лет содержалась в психиатрической лечебнице; отец, помещик, умирал от тяжелого недуга в одиночестве в провинциальной глуши, в своем имении; чужие люди окружали его, думая о наследстве; две сестры находились во вражде и не встречались друг с другом, а третья, отчужденная от них, опустилась на низшую ступень социальной лестницы. В жизни все это развертывалось годами, постепенно, а теперь падало одним взмахом, как удар молота, на голову узника.

Просты и задушевны были письма неграмотной матери Антонова, ей приходилось диктовать их. Она жаловалась на одиночество, горевала о разлуке с сыном, говорила о беспомощности своей старости и после каждого выражения горя неизменно прибавляла: «Но да будет, господи, воля твоя!»

А мы? Как и о чем могли писать мы? Запрещено было писать о товарищах, о тюремном здании, о своей камере, о тюремных порядках. К содержанию писем департаментская цензура относилась с подозрительностью, доходившей до смешного.

Однажды в письме к брату, говоря о бессонице, Лопатин привел стихи Пушкина: «И на штыке у часового горит полночная луна». И что же? Департамент полиции вернул письмо, требуя изменения текста. На стене крепости ходил часовой, а над крепостью, как над всей землей, бывала луна. Этого было достаточно, чтобы в стихе Пушкина полицейские цензоры усмотрели намек на расположение камеры в тюремном здании.

Если департамент, рекомендуя нам писать только о себе, думал найти в письмах отражение наших настроений, подметить изменение взглядов, этого удовлетворения он не получил: о своих переживаниях все молчали. Но, если внешняя сторона жизни бедна, а интенсивная внутренняя жизнь закрыта, о чем писать?

При опасении открыть уголок своей души, при запрете упоминать о том да о другом не удивительно, что письма наши не отличались большой задушевностью: они были натянутые, искусственные; часто приходилось долго сидеть над ними, чтобы выжать наконец достаточно содержания для заполнения листа почтовой бумаги большого формата. Не посылать же его наполовину белым! К счастью, начальству надоело, хотя бы и два раза в год, читать длинные послания, и по истечении некоторого времени нам стали выдавать лист обыкновенной величины.

За 13 лет родственные связи ослабели; воспоминания потускнели; отношение к родным изменилось. Явилось, я сказала бы даже, извращение его. Когда я узнала, что мой любимый дядя умер, я почувствовала только сожаление. Трудно признаться, какое холодное, чисто рассудочное было это сожаление! А когда в судорогах упала и умерла маленькая птичка, которая жила со мной в камере, я испытала настоящее большое горе. Птичка была ручная, садилась мне на плечо, клевала рябину из моих рук. Ее мягкое, теплое тельце я могла прикрыть ладонью; она щебетала на моем столе и весело брызгала во все стороны водой, купаясь в раковине водопровода. После ее смерти я плакала целые две недели и не могла видеть без слез тот гвоздь, на котором она обыкновенно засыпала. Чтоб остановить этот поток слез, я должна была просить смотрителя перевести меня на время в другую камеру.

Да! Не писались короткие, глубоко прочувствованные письма.

Однажды, желая проверить, нет ли в письме чего-нибудь, что дало бы повод к возвращению его, Морозов прочел мне на прогулке свое длинное послание к матери и сестрам.

Когда он кончил, я сказала: «Ну что же? Отличный материал для твоего некролога». И мы смеялись. Смеялись, а надо бы плакать!

Такими же надуманными, лишенными непосредственности и простоты были многие места и в моих письмах, посланных в период 1897–1901 годов. Окаменевшая душа моя раскрылась лишь в 1903 году, когда после продолжительного вынужденного перерыва я получила известие, что моя мать больна, что она умирает, и я почувствовала, что уж никогда, никогда не увижу ее.

…Да. Письма были не в радость, а в тягость. Департамент не знал, что делал. Чиновники думали, что дают облегчение, но это было в сущности издевательство. И если бы департамент, прежде чем давать переписку, спросил меня, желаю ли я ее, я ответила бы: «Нет»; только попросила бы не говорить об этом моей матери.