Тифлисское отражение казанских неудач

Тифлисское отражение казанских неудач

Абовян обнаружил превосходные способности предвидения, когда он написал гр. Уварову, что отвод его кандидатуры на кафедру сделает его положение невозможным.

Все его враги предельно обнаглели. Духовные и светские варвары, клятвопреступники, лгуны и лицемеры начали против него интриги, пуская по его адресу клевету, сочиняя на него доносы.

Когда Абовян вновь сделал попытку напечатать свою «Книгу для чтения» на новом армянском языке, она попала на рецензию к его злейшим врагам, они провели через педагогический совет тифлисской гимназии определение, которое без глубочайшего негодования нельзя читать даже теперь, спустя более трех четвертей столетия, настолько оно недобросовестно и реакционно.

История началась с того, что в согласии с определением Академии Уваров пожелал свалить издание работ со своих плеч на плечи местных органов. Денег в смете министерства народного просвещения не оказалось! Двадцатого февраля 1841 года он обратился к наместнику Головину с запросом, не мог ли бы последний оказать содействие в издании книг Абовяна, буде автор внесет в них те изменения, которые были указаны академиком Броссе (вот откуда шло давление, в целях смягчения антипоповского острия предисловия!). После этой переписки Уваров распорядился вернуть Абовяну его рукописи.

Абовян передал свои рукописи наместнику с просьбой напечатать их на казенный счет. Головин распорядился поручить директору Закавказских училищ Кнопфу еще раз подвергнуть просмотру представленные рукописи. Кнопф прибег к помощи злостного реакционера Араратяна, школьного товарища Абовяна. Но пока рецензент знакомился с рукописями, Кнопф умер. Заместитель его, Росковченко, твердо решил книги не пропускать. Письменный отзыв Араратяна он передал без смягчения на рассмотрение педагогического совета. А. Ерицян опубликовал «определение» этого совета.

«Книга для чтения Абовяна на араратском наречии, — говорится в нем, — написана специально для учеников, с которыми он занимается на дому и то на эриванском просторечии, которое перемешано с другими соседними языками и лишено всех достоинств и законов книжной речи (то есть «грабара» — В. В.). Его коротенькие нравоучения написаны сухо и бессвязно (!! — В. В.). Мужицкие песни и острословия обезображивают изложение».

Учителей коробят неприглаженные мужицкие поговорки, и потому педагогический совет нашел книгу для употребления в казенных школах бесполезной: 1) Простая речь, которой записана эта книга, не имеет грамматических правил, 2) книга — продукт незрелого мышления, 3) в ней бесчисленные ошибки как против языка, так и против вкуса.

Эти блюстители хорошего тома, ханжи и лицемеры были безграмотны, недобросовестны, грубы, били учеников, драли чины — как вынужден был признать в своем указе наместник. И, несмотря на это, они выиграли дело!

Нет, я не прав.

Именно поэтому они выиграли дело!

Но неудачи этим не ограничились.

Наместник Головин требовал от директора казенных школ точной характеристики учителей, служивших в казенных школах. В 1842 году директор представил характеристики всех педагогов и там про Абовяна написал следующее: «Исправляющий должность штатного смотрителя Тифлисского уездного училища, Абовян прекрасных нравственных качеств и весьма старателен, особенно к своим педагогическим обязанностям, но как смотритель училища — неудовлетворительных качеств и неспособен поднять вверенную ему школу до того уровня, чтобы стать образцовой в Закавказьи». Этот донос явно намекал на демократический характер его методов обучения и на демократизм его отношений с учащимися, так резко отличавшийся от царившей тогда системы зуботычин и унижения человеческого достоинства, пренебрежения к запросам и мыслям учащихся.

Абовян был в их глазах виновен одним тем, что не ввел у себя в школе истязаний. Какая дисциплина без мордобоя? Какая образцовая школа без «дисциплины»? Они мстили Абовяну за высокие педагогические познания, за его большие успехи в своей школе. Это был удар зависти, невежества и провинциального тупоумия.

Было совершенно естественно, что после такой «характеристики» должно было последовать снятие Абовяна с должности и перевод его из Тифлиса в провинцию.

Абовян, конечно, имел возможность снискать себе благорасположение начальства. Ему достаточно было для этого умерить свое демонстративное новаторство, не быть столь прямолинейно-демократичным. Но к великой чести Абовяна надо сказать, что он сквозь все лишения и неудачи гордо пронес знамя независимости в вопросах воспитания.

Нет ни единого примера, когда бы он отступал хоть на шаг от своих демократических взглядов в угоду каких-либо выгод, интересов или из желания хоть немножко облегчить свою участь и успокоить вокруг себя море вражды и злобы клерикальных ослов, феодальных дегенератов, несчастных обманутых невежд и просто завистливых мелких людишек.

На это нужно было великое мужество, и здесь мы видим невероятную для той среды стойкость.

Но положение рано пришедшего демократа, несгибаемая последовательность взглядов, — все это неизбежным образом вело Абовяна к трагической развязке. Столкновения на педагогическом поприще уронили его реноме в глазах петербургских покровителей, тем более, что как раз в 1842 году умер его учитель, заступник и друг Паррот. И те же столкновения показали ему всю глубину несоответствий, между его устремлениями и программой «надежд», каковые на него возлагала чиновно-лакейская, сановная челядь. Это было тяжелым разочарованием и благотворным очищением одновременно, еще одно столкновение иллюзий с действительностью, после которого иллюзии оказались разбитыми, а демократические истины очистились от ветхих рубищ провинциализма, партикуляризма и патриотизма.

Это была трагическая и в то же время благотворная неудача.

Трагическая для него лично и благотворная для его идей.