Глава 8. Исполнениый высоких помыслов молодой человек
Глава 8. Исполнениый высоких помыслов молодой человек
Есть деньги и в ушах, но глаз — золотой рудник.
А. Конан Дойл "Письма Старка Монро" [19]
Шерлок Холмс взял с камина пузырек и вынул из аккуратного сафьянового несессера шприц для подкожных инъекций. Нервными, длинными белыми пальцами он закрепил в шприце иглу и завернул манжет левого рукава. Несколько времени, но недолго он задумчиво смотрел на свою мускулистую руку, испещренную точками прошлых инъекций. Потом вонзил острие и откинулся на спинку плюшевого кресла, глубоко и удовлетворенно вздохнул[20].
Этими словами, пользующимися, возможно, самой дурной славой во всей детективной литературе, Конан Дойл добавил красок образу Шерлока Холмса и одновременно дал повод к нескончаемым спорам. Был ли Шерлок Холмс наркоманом? Ведь именно так следует понимать приведенный выше абзац, которым начинается "Знак четырех". А если был, то в какой степени это определяется личным опытом писателя?
О Шерлоке Холмсе и его семипроцентном водном растворе кокаина написано много. В свое время эта тема обсуждалась на страницах "Ланцета" и "Американского хирургического журнала". Не кто иной, как Джордж Бернард Шоу — правда, в частной беседе, — презрительно отозвался о сыщике как о "наркомане, в котором нет ничего хорошего". Наверное, наиболее убедительно звучит свидетельство доктора Ватсона, который не упустил случая упрекнуть друга: "Стоит ли игра свеч?! — вопрошал он в ‘Знаке четырех’. — Неужели ради мимолетного удовольствия вы готовы рисковать великими способностями, которые вам даны?[21]"
В нескольких ранних рассказах Конан Дойл дает понять, что Холмсу нужна искусственная стимуляция для того, чтобы бороться "с унылым, однообразным течением жизни". Пока ум сыщика занят распутыванием очередного дела, все в порядке. Однако в периоды бездействия он впадает в глубокую депрессию или в состояние прострации. Он объясняет Ватсону, что его ум подобен работающему мотору: если не подключить его к машине, для которой он создан, произойдет взрыв. В подобные периоды Холмс, по крайней мере на ранних стадиях своего литературного существования, нуждался в "возбуждении ума" кокаином. Его создатель, по случайности или намеренно, никогда не допускал, чтобы у героя образовалась настоящая зависимость от наркотиков: Холмс легко обходится без кокаина, когда погружается в решение очередной увлекательной загадки. Но едва дело оказывается закрыто, Холмс опять хватается за наркотики. Об этом — последние строки "Знака четырех":
— Что же остается вам?
— Мне? — сказал Холмс. — А мне — ампула с кокаином. — И он протянул свою узкую белую руку к несессеру.
Конан Дойл написал "Знак четырех" в 1889 году, когда кокаин был предметом пристального внимания медиков. Самым известным исследователем был профессор Роберт Кристисон из Эдинбургского университета, в котором учился и сам Конан Дойл. Этот профессор получил в свое распоряжение листья коки, привезенные знаменитой экспедицией профессора Томсона на корабле "Челленджер". Обычно кокаин использовали для анестезии, особенно в глазной хирургии, однако его рекомендовали и как "стимулирующее". Препарат и его производные легко было купить, не нарушая закона, он продавался в виде таблеток, микстур и полосканий.
Таким образом, современникам Конан Дойла кокаин не казался столь же опасным и порочным, как нам. По сути, суровые предупреждения доктора Ватсона о вреде наркотиков, должно быть, воспринимавшиеся иными читателями-современниками как проявления педантизма, позволяют предположить, что сам Конан Дойл относился к кокаину более осторожно, чем окружающие. К концу XIX века, когда существование наркотической зависимости уже ни у кого не вызывало сомнения, Конан Дойл стал еще откровеннее высказываться на эту тему:
"Много лет, — сообщал доктор Ватсон, — я боролся с его пристрастием к наркотикам, которое одно время чуть было не погубило его поразительный талант. И теперь, даже в состоянии безделья, он не испытывал влечения к этому искусственному возбудителю чувств. Но я понимал, что привычка не уничтожена совсем, она дремлет"[22].
Остается неясным, применял ли кокаин сам Конан Дойл. Известно, что он был не прочь поэкспериментировать — проверить на себе действие того или иного лекарства. Так, в 1879 году, еще учась в университете, он послал в "Британский медицинский журнал" отчет о действии препарата под названием гельземин — экстракта корня жасмина[23], который применял для лечения своей хронической невралгии. Решив послужить для науки лабораторной морской свинкой, он хотел установить лечебную дозу и симптомы передозировки.
Каким бы безрассудным ни казалось подобное экспериментирование, в те времена в нем не было ничего экстраординарного. Конан Дойл знал, что профессор Кристисон тоже жевал листья коки, когда исследовал в лаборатории ее свойства. Для двадцатилетнего студента работа заслуженного медика не могла не служить примером. Итак, в течение нескольких дней Дойл принимал все увеличивавшиеся дозы гельземина, тщательно регистрируя нарастающую "тошноту и общую слабость"; сигналом для окончания эксперимента послужила "изнуряющая диарея", свидетельствовавшая о нежелательности дальнейшего повышения дозы. Таким образом, Конан Дойл готов был испытывать на себе лекарства, которыми собирался пользоваться в своей врачебной практике. Но это не означает, что он подвергал подобной проверке все применяемые им препараты, и, кроме того, нет никаких данных о том, что он когда-либо прописывал пациентам кокаин или его производные. Долгая жизнь и могучее здоровье писателя косвенно свидетельствуют о том, что сам он вряд ли прибегал к чему-либо подобному — даже из любопытства. Сомнительно, чтобы исполненный высоких помыслов молодой человек позволял себе прибегать к наркотикам.
Тогда с какой с гати он заставил своего героя употреблять кокаин? Современному читателю неприятно представлять себе, как Шерлок Холмс вкалывает себе наркотик. Однако, с точки зрения автора, шприц мог быть еще одним интересным аксессуаром — в придачу к скрипке, красному халату и мотетам Лассуса. Создавая его образ, Конан Дойл надеялся поднять криминальную науку до уровня искусства. Для этого ему был нужен скорее сыщик-художник, чем сыщик-полицейский. Сам писатель с его широкими плечами, крепкими бицепсами и румянцем во всю щеку скорее мог сойти за флегматичного лондонского бобби. Холмс же являл собой полный контраст своему создателю. Он был худощав, томен и не чужд эстетизма. И вполне соответствовал типу богемной артистической натуры, эксцентричной и склонной к предосудительным слабостям, вроде, увы, кокаина. "Артистичность, когда она в крови, закономерно принимает самые удивительные формы"[24].
В августе 1889 года Конан Дойл получил приглашение в Лондон на литературную встречу: главный редактор филадельфийского ежемесячника "Липпинкотт" Джозеф Маршалл Стоддарт специально приехал в Лондон, чтобы договориться о британской версии этого журнала. В Лондоне он надеялся заказать ряд произведений самым известным молодым английским писателям. В это время произведения Конан Дойла пользовались большей популярностью в Америке, чем в Англии, потому что там не было закона о защите авторских прав. Целый ряд рассказов Конан Дойла был опубликован в пиратских изданиях, которые, как он горестно отмечал, "возможно, печатались на оберточной бумаге".
Хотя он и жалел о недополученных гонорарах, эти книги завоевали для него широкий круг читателей в ту пору, когда в Англии его имя еще было мало известно. И когда Джозеф Стоддарт пожелал с ним встретиться, писатель, должно быть, с благодарностью подумал о своих американских поклонниках: "Понятно, что я сразу же решил оставить на денек пациентов и с радостью принял предложение".
Обед состоялся в Вест-Энде в известной гостинице "Лэнем" — это место трижды фигурирует в рассказах о Шерлоке Холмсе. В тот вечер в гостях у Стоддарта были еще два человека: Патрик Джил, бывший издатель, а теперь депутат парламента, и Оскар Уайльд.
Трудно представить себе двух столь разных людей, как Оскар Уайльд и Конан Дойл. Должно быть, в ту первую встречу они удивились друг другу. Пышущий здоровьем, дружелюбный провинциальный доктор, способный расплющить чужую ладонь при рукопожатии, отличался серьезностью и прямотой. Меланхоличный и томный Уайльд являл собой полную противоположность ему. Их литературные взгляды также не совпадали. Конан Дойл ценил историческую правду, был прирожденным рассказчиком и гордился ясностью и простотой своего стиля, Уайльд же стоял во главе направления, развивавшегося под лозунгом "искусство для искусства". Тем не менее они прекрасно поладили. "Для меня это был воистину золотой вечер, — вспоминал Конан Дойл. — Его разговор оставил в моей душе неизгладимое впечатление. Он далеко превосходил всех нас, но умел показать, что ему интересно все, что мы могли произнести. Он обладал тонкими чувствами и тактом. Ведь человек, единолично завладевающий разговором, как бы умен он ни был, в душе не может быть истинным джентльменом"[25].
Встреча закончилась тем, что оба писателя согласились написать для журнала "Липпинкотт" по небольшой повести. Спустя несколько дней Конан Дойл сообщал Стоддарту: "Шерлок Холмс, герой ‘Этюда в багровых тонах’, будет у меня распутывать новое дело. Я заметил, что все, кто читал эту книжку, хотят узнать что-нибудь еще об этом молодом человеке". По договору, Конан Дойл должен был написать повесть длиной не менее 40 000 слов. Он справился с этой задачей за два месяца. Стоддарт требовал "пикантного заголовка", и Конан Дойл в конце концов остановился на названии "Знак четырех". "Рад сообщить Вам, — написал он издателю, — что Холмс по-прежнему в прекрасной форме. Полагаю, что не ошибаюсь, хотя обычно бываю недоволен своими произведениями".
"Знак четырех" вышел в "Липпинкотте" одновременно по обе стороны Атлантики — в феврале 1890 года. Отзывы рецензентов были исключительно благоприятными. "Это самая лучшая история из всех читанных мной", — написал один рецензент. Конан Дойл полностью оправдал и доверие Стоддарта, и расходы на издание, включив в сюжет тайну запертой комнаты (как в "Убийстве на улице Морг" Эдгара По), похищенное сокровище, любовное увлечение доктора Ватсона, злобного карлика с трубкой для выдувания отравленных стрел-колючек и — в качестве кульминации — погоню на полицейском катере по Темзе. Поскольку в то время Дойл еще недостаточно хорошо знал Лондон, при выборе мест действия ему пришлось пользоваться картой. Проще всего оказалось описать роман между доктором Ватсоном и клиенткой Холмса Мэри Морстен, чье "милое и располагающее" выражение лица наводит на мысль о жене писателя Луизе.
В "Знаке четырех" Конан Дойл закрепил все находки "Этюда в багровых тонах" и усложнил образ Холмса. Но несмотря на все достоинства, в повесть из-за спешки вкрались нелепые ошибки, до сих пор озадачивающие "шерлокианцев". Наиболее известная из них — это могут подтвердить все почитатели Холмса — запутанная история военного ранения доктора Ватсона. Из "Этюда в багровых тонах" мы знаем, что пуля поразила доктора в плечо, но в "Знаке четырех" рана таинственным образом переместилась на бедро. Это заметили еще современники Конан Дойла.
Оскар Уайльд тоже не подвел Стоддарта, он написал для "Липпинкотта" один из лучших романов XIX века — "Портрет Дориана Грея".
Едва работа над "Знаком четырех" осталась позади, Конан Дойл вернулся к замыслу, над которым уже год как трудился. Заказ Стоддарта отвлек его от нового исторического романа, который, как он надеялся, будет "еще более смелым и вызывающим", чем "Мика Кларк". Слушая однажды лекцию под названием "История средневековой торговли", писатель заинтересовался XIV веком. Спустя несколько месяцев он начал работу над романом "Белый отряд", основанным на легендах о доблестных и благочестивых рыцарях и героических подвигах английского дворянства, так занимавших его в детстве. Сын с любовью отдавал долг матери: хотя много лет прошло с тех пор, как он сиживал у родительского очага в Эдинбурге, слушая истории о давних временах, пламя этого очага никогда не угасало в его душе.
"В течение двух лет я изучал жизнь Англии XIV века и время правления Эдуарда III, когда страна достигла расцвета, — рассказывал потом писатель журналистам. — Об этом времени почти ничего нет в художественной литературе, мне приходилось то и дело сверяться с первоисточниками. Я воссоздал образ средневекового лучника, который кажется мне самым замечательным достоянием английской истории… Он был в первую очередь воином, одним из лучших воинов в мире — грубым, привычным к попойкам и божбе, но полным отваги и животной силы… Помню, когда написал последнюю строчку, я воскликнул: ‘Я никогда не создам ничего лучше!’ — и метнул перепачканное чернилами перо в стену, обитую бледно-зелеными обоями цвета утиных яиц. Черное пятно потом долго красовалось на этом месте".
Первое издание "Белого отряда" разошлось огромным тиражом, успех означал, что автора пора причислить к "серьезным" английским писателям. По мнению одного рецензента, "этот роман — не только волнующее описание нашего славного прошлого, но и захватывающая приключенческая история; Конан Дойлу удалось прекрасно уравновесить эти два начала". При жизни писателя роман переиздавался более пятидесяти раз, был включен в списки обязательной литературы для школьников и должен был "долго жить и просвещать подростков в отношении наших национальных ценностей".
Блестяще освоивший традиции Вальтера Скотта, Конан Дойл не мог понять, почему "Белый отряд" не занял такого же места, как романы классика. "Рано или поздно каждая вещь бывает оценена по достоинству, — писал он, — и я думаю, что, если бы никогда не имел дела с Холмсом, стремившимся затмить мои более достойные работы, мое положение в литературном мире было бы в настоящее время более почетным". С этим нельзя не поспорить. Сэр Вальтер Скотт умер почти за шестьдесят лет до написания "Белого отряда". Хотя роман Конан Дойла удостоился настоящего признания, эпоха Скотта и его растянутых исторических полотен миновала — чего Конан Дойл так и не смог признать. А в своих "менее достойных" произведениях он подхватил то, что было начато Эдгаром По и Габорио, и превратил в животрепещущее настоящее. Однако с точки зрения самого писателя, триумфу его серьезных произведений помешал Шерлок Холмс. Конан Дойлу пришлось прервать работу над "Белым отрядом", чтобы в срочном порядке — меньше чем за два месяца — написать "Знак четырех". И успех, которого вскоре предстояло достичь Холмсу, казался ему совершенно несоразмерным.
В августе 1890 года бактериолог Роберт Кох объявил на Международном медицинском конгрессе в Берлине об открытии нового метода лечения туберкулеза. Врачи всего мира толпами съезжались в Германию, чтобы увидеть демонстрацию этого метода, согласно которому вакцина вводилась непосредственно в лимфатическую систему. Конан Дойл, недавно выступивший в печати с письмом в поддержку обязательной вакцинации против оспы, как врач имел все основания заинтересоваться этим нововведением. Тем не менее его внезапное решение уехать в Берлин, о котором он объявил буквально за несколько часов до отъезда, скорее свидетельствует о порывистом характере, нежели о стремлении к медицинскому просвещению. "Меня внезапно охватило непреодолимое желание отправиться в Берлин и увидеть, как он это сделает. Я бы не мог выдвинуть для этого никакой убедительной причины, — признавался он, — но порыв был так силен, что я сразу решил ехать. Будь я известным врачом или специалистом по туберкулезу, это было бы понятно, но дело в том, что я никогда особенно не интересовался достижениями в области своей собственной профессии и был глубоко убежден, что значительная часть так называемого прогресса — не более чем иллюзия"[26].
Тем не менее он поспешно уехал из Саутси, решив, что должен своими глазами увидеть это чудо. По дороге он остановился в Лондоне, чтобы встретиться с влиятельным журналистом У. Т. Стедом, издававшим в то время "Ревыо ов ревьюз". Стед, как вспоминал Конан Дойл, "весьма доброжелательно отнесся к незнакомому толстому доктору из провинции" и заказал ему статью о новом методе Коха.
Прибыв в Берлин, Дойл понял, что достать билет на демонстрацию не удастся. Тогда он бесстрашно отправился к Коху домой, но дальше передней его не пустили. Зато он увидел, как почтальон вываливает на пол целый мешок писем, на которых красовались марки чуть ли не всех стран Европы. Он испытал потрясение при мысли обо "всех тех несчастных, измученных людях, которые возлагали надежды на помощь из Берлина". Он знал, что сотни больных туберкулезом едут в Германию в надежде на чудесное исцеление, причем многие в столь тяжелом состоянии, что умирают по дороге. Эффективность метода Коха еще не получила окончательного подтверждения, и Конан Дойлу показалось, что "по миру прокатилась волна безумия".
Так и не попав на демонстрацию, Конан Дойл взялся за штудирование конспекта прочитанной лекции. Оно убедило его в том, что чрезмерное восхваление нового метода преждевременно и что бесчисленные жертвы туберкулеза цепляются за неоправданную надежду. Он поспешил в гостиницу и послал срочное письмо в "Дейли телеграф". Воздавая хвалу "благородной скромности" самого Коха, который не выходил из лаборатории, пока другие демонстрировали его метод, Конан Дойл объявил, что сделанное в Берлине открытие пока не завершено и его результативность не очевидна.
Конечно, можно задаться вопросом, вправе ли был Конан Дойл делать такие заявления. Он был всего лишь неизвестным врачом, мало сведущим в вопросах лечения туберкулеза; к тому же он даже не присутствовал на демонстрации метода. На что он мог рассчитывать, плывя против течения и выступая против мнения медицинской общественности? Но ему было больно думать обо всех тех страдальцах, чьи письма ему довелось увидеть, и он счел себя обязанным предостеречь тех, кого мог, — читающую публику. Дальнейшие события подтвердили обоснованность его сомнений, и он очень гордился тем, что его предостережение оказалось своевременным. То был первый из предпринятых им "крестовых походов"; впоследствии, войдя во вкус, он не раз участвовал в подобных общественных кампаниях.