ПЕРВЫЙ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ

ПЕРВЫЙ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ

Юрий ГАРНАЕВ:

В памяти каждого лётчика на всю жизнь остаётся незабываемая дата — день первого самостоятельного вылета. С благодарностью помнят лётчики и фамилию своего первого инструктора. Такой день запомнил и я.

17 июня 1937 года, рано утром (полёты начинались с рассветом) инструктор Малахов, сделав со мной два контрольных полёта по кругу и зарулив на линейку, вдруг расстегнул привязные ремни, выключил мотор, вылез из кабины и, стоя на крыле около меня, сказал:

— Полетишь сам — смотри у меня! — и, погрозив пальцем, спрыгнул на землю.

Одним глазом я косил, глядя на его спину, пока он, как будто равнодушно, отходил от самолёта к посадочному «Т», другим уже видел, как мои товарищи, тоже курсанты, тащат и укладывают на сиденье инструктора мешок с песком для сохранения привычной центровки. Наконец я вижу, как механик, запустив из передней кабины двигатель, соскочил на землю и, приветливо махнув мне рукой, отбежал в сторону. У правого крыла стоит мой товарищ Яша Сафронов. Он должен сопровождать меня, пока я вырулю на линию исполнительного старта. Все эти приготовления проходят как во сне.

И вот уже надо действовать самостоятельно. Не видно в передней кабине инструктора, не слышно в ушах привычного: «Выруливай, взлетай». Я вижу, как он повернулся ко мне спиной, как будто ему совершенно всё безразлично, — но мы уже изучили его хитрость: едва самолёт тронется, он тотчас же повернётся и будет внимательно за ним следить. А сейчас своим деланным равнодушием он старается вселить в меня уверенность.

Ну что же, пора действовать самому.

Я подруливаю к линии исполнительного старта и, подняв руку, прошу разрешения на взлёт. Стартёр протягивает белый флаг в направлении взлёта, что означает: «Взлёт разрешаю» — в то время самолёты ещё не были оборудованы радиостанциями. Яша Сафронов, приложив руку к шлему, дублирует разрешение на взлёт.

Я увеличиваю обороты двигателя, маленький У-2 катится по земле. Привычным движением ручки от себя я поднимаю ему хвост в линию горизонта, небольшой разбег — и самолёт в воздухе.

Я один! В передней кабине никого нет! Я один в воздухе вместе с самолётом, которым сам управляю! И это не мечта, а действительность — я, простой токарь управляю самолётом!…

17 июня 1937 г.

Александр ГАРНАЕВ:

Всё было обычным. Как и во все предыдущие дни, позавтракав ещё до восхода солнца всей эскадрильей в лётной столовой, мы построились и пошагали по пересохшей, растрескавшейся азербайджанской земле на аэродром.

То, что во время вчерашней предварительной подготовки я увидел рядом со своим позывным в плановой таблице, помимо обычных синих «яиц», обозначавших контрольные полёты с проверяющими, ещё и маленький красный кружочек — запланированный самостоятельный полёт по кругу — меня, конечно же, волновало. И сомнение: «А вдруг не смогу?» — в глубине душонки тоже копошилось. Но над ставшим столь привычным распорядком эти чувства не превалировали.

Всё было обычным…

Четыре недели назад (когда мне ещё не исполнилось и семнадцати) я впервые со своим инструктором Александром Ивановичем Рыжковым поднялся с аэродрома Сальяны на учебном реактивном L-29 в знойное небо южного Азербайджана — суровой части этого края, озаглавленной на полётных картах как «Муганское плато». Всё казалось чуждым: и безжизненный «лунный» ландшафт под крылом, и это казавшееся тогда столь непростым искусство управления летательным аппаратом… И то, что в разгар лётного дня, прикоснувшись неосторожно к разогретым на солнце металлическим частям самолёта незащищённой рукой, ты чувствовал почти ожог.

Потом Рыжков уехал в командировку, и нас, его экипаж, взялся «вывозить» командир звена майор Куценко. Летали почти каждый рабочий день. Курсанты постепенно осваивались, привыкая и к жаре, и к внезапно налетавшим пыльным бурям, придумывая помогавшие преодолевать все невзгоды и лишения шутливые кличи-кричалки: «Пирсагат — оазис! По… боку ветер!»

Любимым же «скреплённым» выражением Константина Анатольевича Куценко в адрес подчинённых курсантов было:

— Вы, б… , меня всю жизнь помнить будете!

Да, запомнили на всю жизнь: мешкообразного телосложения человек, с головой, по его собственному выражению, растущей без шеи — прямо из плеч — и густым ёжиком коротко стриженых волос на ней, с утрированной, ничего не имеющей общего с его истинным характером, напускной грубостью. В моём нынешнем восприятии он относится к той категории Личностей, о которых я могу говорить и писать только с большой буквы — мой Инструктор.

Всю последующую жизнь и поныне меня мучает чувство невозможности в полной мере выразить свою признательность тем людям, которые на разных этапах вылепливали из меня Человека Летающего. Профессионально. Говорить этим людям просто слова благодарности — банально, сантименты им чужды в принципе. Дарить подарки — разве это важно?…

…И вот я «выбрал» положенный на L-29 минимум вывозных полётов. Меня запланировали самостоятельно!

Тот лётный день начался с контрольного полёта. Мой проверяющий — начальник политотдела подполковник Бархатов (несмотря на его, веявшую и в те времена отчуждённостью от истинных летунов должность, он казался нам неплохим мужиком; мне же особенно импонировала его очень нетипичная для большинства пилотов приверженность к парашютным прыжкам). А сразу же после того полёта и совсем короткого — в пару напутственных слов — послеполётного разбора, майор Куценко послал меня усаживаться в стоявший с завязанными в задней кабине ремнями (под полёт одного лётчика) самолёт.

А когда, сидя в передней кабине, пристегнув и старательно затянув по всем правилам привязные ремни парашюта и катапультного кресла, я запросил по радио у руководителя полётов («РП») запуск, через борт мне под нос просунулся огромный кулачище нашего «Куцего»:

— Ты ж смотри, не опозорь мою фамилию! И свою!

Фамилию я позорить не собирался — ни свою, ни его.

Запуск… Руление… И всё-таки странно, даже смешно: в задней кабине никого нет и оттуда не раздаётся никаких команд.

Я, нажав кнопку внутрисамолётного переговорного устройства («СПУ»), даже «проверил внутреннюю связь с инструктором». Самопрослушивание в наушниках есть, а в ответ — молчание. И при этом всё окружающее продолжает казаться точно таким же обычным, как и все дни перед тем.

Пропуская садящийся самолёт, я встал перед полосой в ожидании «добра на взлётную». Справа — вышка РП, и на её балкончике прильнул к теодолиту один из курсантов, «дежурный наблюдатель за выпуском шасси».

Так ведь это же Гудок! Мой лучший друг и земляк Игорь Гудков, с которым мы неразлучны ещё с тех пор, когда, будучи школьниками, проходили военкоматовские комиссии! А теперь мы оба — в экипаже у Куценко.

Вижу, как Игорь направил теодолит в мою сторону — так вот с кем я поделюсь переполняющей меня радостью! Я, задевая о прозрачный колпак фонаря, стал из кабины неистово махать ему рукой. И тут же услышал по радио резкий окрик РП:

— Ну, ты ещё там помаши!…

Моё настроение тут же омрачило чувство страшной вины за столь чудовищную недисциплинированность в такой ответственный момент… А в наушниках уже рявкает следующая строгая команда:

— Занимай взлётную!

Разбег, отрыв и… Вместе с улетевшей вниз бетонной твердыней уплыли, стали совершенно далёкими и мелкими все «те» — земные — проблемы и эмоции.

Так же точно я «ухожу» от них в каждом последовавшем полёте с тех пор и по сей день. И безумно облегчающая душу короткая мысль-фраза: «Вот я — дома!» — мгновенно пронзает моё предельно занятое на каждом взлёте внимание одновременно с клацаньем замков убранного шасси… А уж после посадки опять тяжким бременем наваливаются проблемы земные. Но это — намного позже.

…Круг, заход, расчёт, посадка. Всё опять казалось обычным. А потом я, как положено, подошёл к Куценко и, отдав честь, доложил:

— Товарищ гвардии майор! Курсант Гарнаев выполнил первый самостоятельный полёт по кругу. Разрешите получить замечания.

Он просто пожал мне руку, и я стал угощать всех вокруг папиросами «Казбек». Нам всем давно была известна авиационная традиция угощать после первого самостоятельного вылета сначала инструктора, а затем и остальных окружающих куревом. Марку курева у нас эта традиция не предписывала и, в принципе, это могли быть любые сигареты. Я же почему-то выбрал именно древний «Казбек». И, хотя мне, некурящему, это было совсем непривычно, я смял по примеру Гудка папиросный мундштук в гармошку и, сквозь смех, стал попёрхиваться крепким дымом…

23 сентября 1978 г.