Глава VII. Разрыв и отречение

Глава VII. Разрыв и отречение

Царь Алексей Михайлович пробыл на войне с 18 мая 1654 по ноябрь 1655 года, и эти полтора года лагерной жизни, проведенные вне Москвы, покинутой первый раз в жизни, в совершенно новой обстановке, оставили глубокий след в характере царя. Он сбросил с себя прежнюю сдержанность и из богатого помещика, каким он, в сущности, был первые годы правления, постепенно превратился в царя; не теряя своего обычного добродушия, Алексей Михайлович сделался недоверчивее, реже стал появляться народу и после московских мятежей принял целый ряд предосторожностей: так, царское жилище постоянно охранялось вооруженными воинами, никто не смел подойти к дворцовой решетке, никому не дозволялось подавать прошение царю лично, при выезде царя окружали стрельцы. В заключение всех мер был создан приказ тайных дел, положивший начало тайной полиции. Между тем, лагерная жизнь, где господствовала большая дисциплина, чем в боярской думе, приучила царя быть самостоятельнее, он проникся убеждением, что он – верховный властелин земли русской, тем более, что успехи оружия покрывали его славою, а регент, оставленный в Москве, по всем важным вопросам посылал гонцов в лагерь к царю. Идея самодержавия развивалась при самых благоприятных условиях, а особенно после провозглашения царя в Вильно великим князем Литвы. По возвращении в Москву Алексей Михайлович был искренне убежден, что в нем одном Россия имеет залог своего благоденствия и дальнейшего развития, что он один, самодержавный царь, может справиться с тяжелой задачей управления страною; это было тем более справедливо, что его окружали бездарности и посредственности, умевшие только спорить о местах и алчно кидаться на царские подачки. Естественно, что первое же столкновение с “собинным другом” оставило в царе неприятное впечатление, и если он не распорядился круто, во вкусе Ивана IV, то виною была его нерешительность, от которой он не смог избавиться за всю свою жизнь и чем умело пользовались окружающие. Столкновения же были по следующим поводам: какой-то дворянин совершил убийство, за что был осужден на казнь, и прибегнул к защите царского духовника Лукиана; тот стал просить у Алексея Михайловича помилования для преступника, но получил резкий отказ и за это не допустил его к причастию; царь пожаловался Никону, но патриарх оправдал поступок духовника. Вскоре затем Алексей Михайлович задумал развестись с Марьею Ильиничною; хотя царица никогда не благоволила особенно патриарху, но последний энергично стал противиться разводу, и царь вынужден был, во избежание соблазна, уступить. За то Богоявленский монастырь в Полоцке, зависевший непосредственно от патриарха, был отдан царем в управление епископа Полоцкого Клалиста, несмотря на все протесты оскорбленного самоуправством Никона.

С другой стороны, необходимо припомнить постоянное соперничество теократизма с монархизмом, проходящее через всю историю рода человеческого; эти два начала, духовное и светское, вели вековечную борьбу из-за преобладания в стране, и верх брала, конечно, та сторона, во главе которой была более энергичная и более талантливая личность. Пробегая мысленно ряд столетий, мы видим, что в Индии теократизм был так силен, что его не могли побороть ни восстания могущественных кшатриев, ни вторжения мусульман под начальством Баберидов, ни власть английских штыков, так что брамины сохранили и поныне то же могущество, которым обладали несколько тысячелетий тому назад. В Египте монархизм был сильнее, но и там верховным жрецам Ни-Аммуна (стовратных Фив) и Са (Саиса) удавалось брать на себя управление страною, низвергая царствующие династии. В Мидии, Вавилоне и Персии теократизм был еще слабее, но и там бывали не раз попытки подчинить себе царей. Неизменная идея теократизма повторялась и в христианстве в лице римских пап, добивавшихся полного подчинения своей власти всего христианского мира и не отказавшихся от исполнения этой мысли до настоящего времени. Из этого мы видим, что духовенство всех времен и народов всегда стояло в оппозиции светской власти и борьба между ними, в самых разнообразных формах, тянется от создания первого государства на земле до сегодняшнего дня. Суровый и прямодушный Никон, возвысясь до звания патриарха Всероссийского, вполне закономерно был предан душою и телом идее теократизма и стремился поставить власть патриарха выше власти царя. За такое в светском смысле революционное направление обвинять Никона невозможно, так как логического вывода идеи теократизма держится, строго говоря, все духовенство христианское и нехристианское, если во главе его стоят патриархи, папы, первосвященники, мастера-строители, верховные маги, старцы гор, брахматы, шейх-уль-исламы и другие.

В подтверждение того, что разрыв дружеских отношений Алексея Михайловича с Никоном произошел именно вследствие того, что они являлись представителями двух соперничающих начал – теократического и монархического, – приводим отрывок из письма Никона Дионисию, патриарху Константинопольскому: “У Его Царского Величества составлена книга (“Уложение”), противная Евангелию и правилам св. апостолов и св. отцов; по ней судят, ее почитают выше Евангелия Христова. В той книге указано судить духовных архиереев и их стряпчих, детей боярских, крестьян, архимандритов, и игуменов, и монахов, монастырских слуг, и крестьян, и попов, и церковных причетников в монастырских приказах мирским людям, где духовного чина нет больше. Много и других пребеззаконий в этой книге! Мы об этой проклятой книге много раз говорили Его Царскому Величеству, но за это я терпел уничижение и много раз меня хотели убить. Царь был прежде благоговей и милостив, во всем искал Божьих заповедей и тогда милостью Божиею и нашим благословением победил Литву. С тех пор он начал гордиться и возвышаться, а мы ему говорили: перестань! Он же в архиерейские дела начал вступаться, судами нашими овладел: сам ли собою он так захотел поступать, или же злые люди его изменили? Он уподобился Ровоаму, царю израильскому, который отложил совет старых мужей и слушал совета тех, которые с ним воспитывались”.

Кроме чисто принципиальной вражды, сюда присоединились интриги и сплетни тех людей, которые окружали царя и, что, очень естественно в данном случае, льнули и тяготели к монархизму, так как он давал им больше индивидуальной свободы, чем теократизм, представителем которого являлся беспощадный и прямолинейный монах-мордвин. Обладая гибким и льстивым языком, боярство и родовая знать не могли простить патриарху его происхождения, они ненавидели его за то, что он оттер их от царя до такой степени, что этот самый царь заставил их в ноги кланяться мужику-монаху и умолять его принять патриарший сан; эта-то ненависть и сделала их еще более речистыми. Оскорбленное самолюбие мелких в нравственном смысле людей не нашло другого оружия, как сплетни, и поэтому языки мужские и женские деятельно заработали в Москве. На патриарха сплетни сыпались градом: он-де хочет уничтожить православие, он хочет провозгласить себя папою, он ни во что не ставит царскую волю, он корыстолюбив, он убийца, он состоял в любовной связи с царевною Татьяною Михайловною, – и еще масса всякого вздора, разжигавшего страсти и усиливавшего вражду. Взгляд Никона на окружающих царя был приведен выше: “Их дело повиноваться властям, а не умствовать”, – поэтому понятно, как негодовал он, видя, что царь охотно выслушивает умствующих и видимо уклоняется от тех сердечных отношений, которые были между ними раньше. Бояре и придворные долго сдерживались и таили в себе вражду против патриарха, сознавая, что с царем, добродушным в обращении и нерешительным в поступках, ничего все-таки не поделаешь, но раз они почувствовали перемену в обращении “тишайшего” с патриархом, то, вполне естественно, принялись усердно поддерживать и раздувать враждебное настроение, не сознавая, быть может, причины, вызвавшей охлаждение между Алексеем Михайловичем и Никоном.

Еще летом 1657 года отношения между царем и патриархом были внешне настолько хороши, что только изощрившиеся придворные умели подмечать набегавшие тучки. В это время Никон занимался созданием нового монастыря, под который он приобрел землю верстах в сорока от Москвы, по берегу реки Истры, у дворянина Романа Боборыкина. Условия, на которых состоялся переход земли от одного владельца к другому, не вполне известны и больше основывались на совести, но Боборыкин принадлежал к числу таких людей, которые низко кланяются и раболепно уступают людям сильным, а затем, при первой возможности, начинают сутяжничать, оббивая пороги по всем судебным инстанциям. Приобретая землю и не заботясь о личности Боборыкина, который остался соседом, Никон сравнял холмистую местность, с трех сторон окопал рвом, вдоль которого выстроил деревянную ограду с восемью башнями, а посередине – деревянную церковь. Когда последняя была готова, патриарх пригласил Алексея Михайловича со всем семейством на освящение. Царю понравилась живописная местность, и он сравнил ее с Иерусалимом; такое сравнение приятно поразило Никона, и он задумал создать подобие настоящего Иерусалима; с этою целью келарь Суханов был снова послан на Восток, чтобы разыскать и привезти точный снимок с иерусалимского храма Воскресения. Пока келарь ездил в Палестину, патриарх дал различные названия окрестностям возникающей обители, напоминающим святые места: появились Назарет и Рама, село Скудельничье, горы Елеонская, Фавор и Гермон, а Истру переименовали в Иордан. Алексей Михайлович как набожный человек сделал пожертвование Новому Иерусалиму, царица Марья Ильинична тоже, и постройка подвигалась вперед, но так же постепенно усиливалось охлаждение между царем и патриархом, так как ни один из них не хотел уступать другому в основном вопросе. Агитация против патриарха среди придворных и одновременно противников троеперстия усиливалась, и в июле 1658 года состоялся явный разрыв, поводом к которому послужила вздорная случайность.

В Москву приехал грузинский царь Теймураз Давидович, и поэтому во дворце был большой обед, на который патриарха не пригласили. Кроме этого знака неуважения к особе “второго государя”, патриарший стряпчий князь Дмитрий Мещерский был побит окольничьим Богданом Матвеевичем Хитрово в толпе. Князь пожаловался патриарху на обиду, и Никон написал царю письмо, в котором просил суда за оскорбление своего стряпчего; царь отвечал собственноручно: “Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду”. Однако прошло несколько дней, а Алексей Михайлович не подумал повидаться с Никоном и не произвел следствия об оскорблении князя Мещерского; очевидно, явно враждебные действия против “собинного друга” боярство и придворные позволили себе с ведома и одобрения царя, который, наконец, решился покончить с упорным сторонником теократизма. 8 июля, в день Казанской Божией Матери, царь не явился ни к вечерне, ни к обедне, не желая встречаться с патриархом, хотя тот приглашал его. 10 июля, в праздник Ризы Господней, повторилось то же самое, но в ответ на приглашение в Успенский собор царь прислал стольника, князя Юрия Ромодановского, для объяснений. Эти объяснения, повторяемые и позднее, юридически нелепы и бессмысленны, но получают серьезное значение с точки зрения, приведенной выше.

– Царское Величество на тебя гневен, оттого он не пришел к заутрени и повелел не ждать его к святой литургии, – объявил князь Ромодановский.

– За что же царь на меня гневается? – спросил спокойно патриарх.

– Ты пренебрег Его Царским Величеством, – последовал ответ, – и пишешься Великим Государем, а у нас один Великий Государь – царь!

– Я называюсь Великим Государем не собою, – возразил Никон, – так восхотел и повелел мне Его Величество. На это у меня и грамоты есть, писанные рукою Его Царского Величества.

– Царское Величество почтил тебя яко отца и пастыря, и ты этого не уразумел. А ныне Царское Величество велел тебе сказать: отныне не пишись и не называйся Великим Государем; почитать тебя впредь не будет.

На этом беседа кончилась. Война была объявлена и объявлена в самой грубой форме. Никону объявили прямо, что почитать его царь не будет, следовательно, вместо “Великого Государя, свет-патриарха”, ему приходилось оставаться простым чиновником, которому дьяки и подьячие делали бы тысячи неприятностей. Не для этого принимал Никон патриарший сан, не для этого царь и бояре клялись ему в Успенском соборе 22 июня 1652 года, не для этого он переносил вражду всего двора. Обладая здравым смыслом простолюдина и не отличаясь никогда сентиментальностью, опальный патриарх понял, что ему не под силу бороться за принцип теократизма, тем более, что “один в поле не воин”. Вывод из этого был прямой: дожидаться, пока его с бесчестьем выгонят из патриарших палат, было унизительно для гордого монаха, поэтому следовало уйти самому, отступить с честью. Решение это Никон сообщил в тот же день своему любимцу, патриаршему дьяку Каликину, заступившему место Кокошилова. Человек недалекого ума, Каликин пришел в ужас от внешней стороны дела: как это церковь останется без главы и руководителя! Сознавая себя бессильным отговорить владыку, он побежал к боярину Зюзину за советом. Честный и прямодушный старик, Никита Зюзин был дитя своего времени и взглянул на все дело с практической стороны: отречение от патриаршего престола означало отречение от власти, почета, доходов и даже от средств к жизни. Пользуясь тем, что он назывался другом Никона, Зюзин велел Каликину передать патриарху, чтобы он не гневил государя, а то захочется после вернуться назад, да будет поздно. Под впечатлением такого совета Никон задумался: в нем мелькнула соблазнительная мысль помириться с царем назло этим прихлебателям-придворным; однако Никон знал Алексея Михайловича лучше всех тех, которые писали о “тишайшем государе” за последние 200 лет, он знал, что примирение возможно лишь при условии уступки по существу дела, а на это патриарх не мог согласиться, это значило бы отречься от самого себя. Благодаря этим размышлениям начатое письмо было разорвано, он громко проговорил: “Иду!”, – и велел служке Шушере купить для него простую поповскую палку.

11 июля патриарх отслужил в Успенском соборе литургию, а во время причастия дал приказание не выпускать никого из церкви, так как он намерен сказать поучение. Прочитав одно из поучений Иоанна Златоустого, Никон продолжал говорить от себя: “Ленив я стал, не гожусь быть патриархом, окоростевел от лени, и вы окоростевели от моего неучения. Называли меня еретиком, иконоборцем, что я новые книги завел, камнями хотели меня побить. С этих пор я вам не патриарх...”. От такой неожиданной речи в соборе поднялся шум, заглушивший окончание слов Никона; не обращая на это внимания, патриарх окончил свою речь, разоблачился, ушел в ризницу, где написал Алексею Михайловичу письмо, надел мантию и черный клобук, вышел опять к народу и сел на последней ступени амвона, на котором облачаются архиереи. Встревоженный народ стал кричать, что не выпустит его без государева указа, а между тем два митрополита бросились во дворец с донесением. “Я будто сплю с открытыми глазами!” – заметил пораженный неожиданностью царь и послал в собор князя Алексея Никитича Трубецкого и Родиона Матвеевича Стрешнева, у которого была собака Никон. Эти два заведомые врага патриарха едва пробрались в соборе к амвону.

– Для чего ты патриаршество оставляешь? – обратился к Никону бывший главнокомандующий. – Кто тебя гонит?

– Я оставляю патриаршество сам собою, – ответил Никон и вручил ему письмо для передачи в руки Алексею Михайловичу.

Некоторое время спустя посланные возвратились обратно из дворца и заявили от имени царя, чтобы патриарх не покидал своего места и должности.

– Даю место гневу Царского Величества, – возразил гордо Никон. – Бояре и всякие люди церковному чину обиды творят, а Царское Величество управы не дает и на нас гневает, когда мы жалуемся. А нет ничего хуже, как царский гнев сносить.

– Ты сам называешь себя Великим Государем и вступаешься в государевы дела, – повторил старое обвинение князь, который 26 июня 1654 года обещал слушать словеса Государя-патриарха, а теперь не признавал за ним этого титула.

– Мы, – возразил Никон лукавому царедворцу, – Великим Государем не сами назвались и в царские дела не вступаемся, а разве о правде какой говорили или от беды кого-нибудь избавляли, так мы, архиереи, на то заповедь приняли от Господа, который сказал: “Слушаяй заповедь, Мене слушает”.

В заключение этого своеобразного разговора Никон просил передать Алексею Михайловичу его желание иметь свою келью как постоянное жительство; неподготовленные посланцы торопливо заявили, что на патриаршем дворе келий много и он может поселиться в любой. Тогда Никон снял с себя мантию, вышел из собора и, опираясь на поповскую палку, отправился на подворье своего Воскресенского монастыря. Здесь он пробыл двое суток, ожидая, конечно, оформленного решения царя или вызова для личных объяснений; но придворные употребили все усилия, чтобы “упрямый старик” не мог видеться и повлиять на царя, сконфуженного решительным шагом своего противника. Не дождавшись ничего, Никон уехал в любимый Воскресенский монастырь в двух плетеных “киевских” повозках, отправив предварительно письмо бывшему “собинному другу”: “По отшествии боярина вашего Алексея Никитича с товарищами ждал я от Вас, Великого Государя, милостивого указа по моему прошению; не дождался и многих ради болезней велел отвезти себя в Воскресенский монастырь”. Вслед за Никоном в монастырь явился тот же князь Трубецкой, который выразил следующее требование: “Подай Великому Государю, Государыне-царице и их детям свое благословение, благослови того, кому Бог изволит быть на твоем месте патриархом, а пока патриарха нет, благослови ведать церковью крутицкому митрополиту”. Прямодушный старик, решившийся отказаться от патриаршего престола после зрелого размышления и бывший выше корыстной придворной челяди, спокойно дал на все свое согласие и при этом бил челом о скорейшем избрании ему преемника, чтобы церковь не вдовствовала, не была беспастырною, а в заключение подтвердил, что он сам не желает быть патриархом: “Ради спасения душевного ищу безмолвия, отрекаюсь от патриаршества и прошу себе только в управление монастыри Воскресенский, Иверский и Крестный; благословляю митрополиту Крутицкому Питириму управлять церковными делами”. В этих заботах о церкви выказывается серьезное отношение к делу: отстраняясь от руководительства церковью по разногласию в принципах, Никон не желал, однако, чтобы эта церковь оставалась без главы в ту минуту, когда двуперстники угрожали ей серьезными враждебными волнениями.

Ревностно охраняя свои самодержавные права, Алексей Михайлович был, конечно, доволен тем, что так легко развязался с умным и энергичным противником; опасаясь вступать лично в пререкания с ним в решительную минуту, царь прикрылся гордостью и послал верных слуг переговариваться со строптивым слугою, бывшим недавно его лучшим другом и заместителем по управлению государством. Но не в характере царя было обращаться грубо с кем бы то ни было. Раз враг уступил, Алексей Михайлович не считал себя вправе притеснять его и выказывать вражду; поэтому, не обращая внимания на сплетни и интриги окружающих его, по возвращении князя Трубецкого царь послал Афанасия Матюшкина, своего стольника, передать Никону свое прощение. Спустя некоторое время в Воскресенский монастырь прибыл князь Юрий Алексеевич Долгоруков с поклоном от царя, причем рассказал Никону, что все бояре злобствуют на него, а расположены к нему только сам царь да он, князь Юрий. Все это Никон знал и раньше, но эти сообщения обнаруживали все ничтожество придворных интриганов, воображавших, что это они свалили грозного врага. Что касается самого Никона, неугомонный старик, утратив обширное поприще деятельности, не мог сидеть сложа руки, а потому отдался весь физическому труду, принявшись достраивать монастырь. Он деятельно возводил каменные постройки в своем Новом Иерусалиме, копал возле монастыря пруды, разводил рыбу, строил мельницы, устраивал сады, расчищал леса и везде показывал пример братии и наемным рабочим, трудясь наравне с ними. В это же время Никон составлял известную “Русскую Никонову летопись”. Алексей Михайлович не раз жаловал ему щедрую милостыню на украшение обители и на прокормление нищих; кроме того, в знак особого внимания в большие праздники и в свои семейные торжества посылал Никону лакомства, а сам принимал монастырский хлеб и овощи. Наступила весна 1659 года, а царь все еще не давал своего согласия на избрание нового патриарха, рассчитывая добродушно, что такая цельная натура, как Никон, может пойти на уступки и согласится вернуться на патриарший престол, отказавшись от прав Великого Государя.

Блюститель патриаршего престола, крутицкий митрополит Питирим, считая себя облеченным всеми привилегиями патриарха, торжественно совершил обряд шествия на осле в день Вербного воскресенья и перестал поминать имя Никона на эктениях[10]. Пурист в делах веры и православия, Никон восстал против своеволия митрополита и послал из Нового Иерусалима письмо Алексею Михайловичу; в этом письме он осудил поступок Питирима: “Некто дерзнул олюбодействовать седалище Великого архиерея. Пишу это, не желая возвращения к любоначалию и ко власти. Если хотите избирать патриарха благозаконно и правильно, то начните избрание соборне, и кого божественная благодать изберет, того и мы благословим. Если это совершилось по твоей воле, Государь, Бог Тебя прости, только вперед воздержись брать на себя то, что не в Твоей власти”. Смущенный упреком в нарушении обряда, царь послал дворянина Елизарова и дьяка Иванова объяснить, что обряд шествия издавна совершался в России митрополитами; Никон возразил, что это делалось раньше по неведению. Светские враги патриарха, чувствуя свое бессилие в богословском споре, грубо оборвали пререкания и без стеснений заметили, что не никоново дело вмешиваться в то, что не подлежит уже его ведению. Патриарх заметил на это резонно, что паству свою он действительно оставил, но никогда не оставлял попечения об истине. “И простые пустынники, – добавил он, – говорили царям греческим об исправлении духовных дел”. – “Но ты ведь от патриаршества отрекся, – невпопад вздумали уколоть его, – и дал благословение на избрание себе преемника”. – “Да, отрекся, – отвечал Никон, – не думаю о возвращении на святительский престол и теперь даю благословение на избрание преемника, но я не отрицаюсь называться патриархом”. На этом пока споры прекратились, но Никон стал больше интересоваться тем, что делалось вне стен Нового Иерусалима и, замечая немало неправильностей в церковных делах, начал возвышать голос против злоупотреблений, а также против возвращения к порядкам патриарха Иосифа. Митрополит Питирим, несколько епископов и все враждебно настроенные бояре ударили в набат, говоря, что строптивый чернец посягает на самодержавные права государя. На этот раз Алексей Михайлович поддался наветам бояр и согласился поступить круто: запрещено было общаться с Никоном, все бумаги патриарха в Москве были арестованы, и сам царь прекратил оказывать ему внимание. В связи с этой переменой и бесцеремонным обращением с перепискою патриарха в июле того же 1659 года Никон прислал царю следующее письмо:

“Ты, Великий Государь, чрез стольника своего, Афанасия Матюшкина, прислал свое милостивое прощение; теперь же слышу, поступаешь со мною не как с прощенным, а как с последним злодеем. Ты повелел взять мои вещи, оставшиеся в келье, и письма, в которых много тайного, чего не следует знать мирянам. Божиим попущением, Вашим государским советом и всем священным собором я был избран первым святителем, и много Ваших государевых тайн было у меня; кроме того, многие, требуя прощения своих грехов, написывали их собственноручно и, запечатавши, подавали мне, потому что я как святитель имел власть, по благодати Божией, разрешать им грехи, которые разрешать и ведать никому не подобало, да и тебе, Великому Государю. Удивляюсь, как ты дошел до такого дерзновения: ты прежде страшился судить простых церковных причетников, потому что этого святые законы не повелевают, а теперь захотел ведать грехи и тайны бывшего пастыря, и не только сам, да еще попустил и мирским людям; пусть Бог не поставит им в грех этой дерзости, если покаются! Если тебе, Великий Государь, чего нужно было от нас, то мы бы для тебя сделали все, что тебе подобает. Все это делается, как мы слышали, лишь для того, чтобы у нас не осталось писания руки твоей, где ты называл нас Великим Государем. От тебя, Великий Государь, положено было этому начало. Так писал ты во всех твоих государевых граматах, так писано было и в отписках всех полков к тебе и во всяких делах; этого невозможно уничтожить. Пусть истребится оное злое, горделивое, проклятое наименование, происшедшее не по моей воле. Надеюсь на Господа: нигде не найдется моего хотения или веления на это, разве кроме лживых сплетен лжебратий, от которых я много пострадал и пострадаю. Все, что нами сказано смиренно, – перетолковано, будто сказано было гордо, что было благохвально, – то пересказано тебе хульно, и от таких-то лживых словес поднялся против меня гнев твой! Думаю, и тебе памятно, Великий Государь, как по нашему приказанию велели кликать нас по трисвятом Великим Господином, а не Великим Государем. Если это тебе не памятно, изволь допросить церковников и соборных дьяков, и они тебе то же скажут, если не солгут. Прежде я был у твоей милости единотрапезен с тобою: ты меня кормил тучными брашнами[11], а теперь, июня в 15-й день, когда торжествовалось рождение благоверной царевны Анны Михайловны, все веселились от твоей трапезы; один я, как пес, лишен богатой трапезы Вашей! Если бы ты не считал меня своим врагом, то не лишил бы меня малого кусочка хлеба от богатой Вашей трапезы. Это пишу я не потому, что хлеба лишаюсь, а потому, что желаю милости и любви от тебя, Великого Государя. Перестань, молю тебя, Господа ради, на меня гневаться. Не попускай истязать мои худые вещи. угодно ли бы тебе, чтобы люди дерзали ведать твои тайны, помимо твоей воли? Не один я, но многие ради меня страдают. Еще недавно ты, Государь, приказывал мне сказать с князем Юрием, что только ты да князь Юрий ко мне добры; а теперь вижу, что ты не только сам стал немилостив ко мне, убогому своему богомольцу, а еще другим возбраняешь миловать меня: всем положен крепкий заказ не приходить ко мне. Ради Господа молю, перестань так поступать! Хотя ты и Царь Великий, но от Господа поставлен правды ради! В чем моя неправда перед тобою? В том ли, что ради церкви просил суда на обидящего? Что же? Не только не получил я праведного суда, но и ответы были исполнены немилосердия. Теперь слышу, что, противно церковным законам, ты сам изволишь судить священные чины, которых не поверено судить тебе. Помнишь Мануила, царя греческого, как хотел он судить священников, а ему Христос явился: в соборной апостольской церкви есть образ, где святая десница Христова указывает указательным перстом, повелевая ангелам показнить царя за то, чтоб не отваживался судить рабов Божиих прежде общего суда! Умились, Господа ради, и из-за меня грешного не озлобляй тех, которые жалеют о мне. Все люди – твои и в твоей руке, того ради паче милуй их и заступай, как и божественный апостол учит: ты слуга Божий, в отмщение злодеям и в похвалу добрым; суди праведно, а на лицо не смотри; тех же, которые озлоблены и заточены по малым винам или по оболганию, так, ради Бога, освободи и заточи. Тогда и Бог святый оставит многие твои согрешения”. В заключение Никон пишет: “Говорят, будто я много ризницы и казны взял с собою, – я взял один только саккос и то не дорогой, а омофор[12] прислал мне халкидонский митрополит. Казны я с собою не взял, а удержал немного, сколько нужно было на церковное строение, чтобы расплатиться с работниками. Где другая казна, то всем явно, куда она пошла: двор московский стоит тысяч десять, на постройку посадов истрачено тысяч десять, а этим тебе, Государь, я челом ударил на подъем ратный, да лошадей куплено прошлым летом тысячи на три, да тысяч десять есть в казне; шапка архиерейская тысяч в пять-шесть стала”.

Письмо прямолинейного по характеру и убежденного в своей правоте Никона произвело тяжелое впечатление на менее стойкого Алексея Михайловича; царь стал понимать, что этого великана не переработаешь по-своему: непоколебимый в своей теократической идее Никон и без патриаршества оставался опасным врагом того политического строя, который начинал устанавливаться в России; уступи ему по этому письму, переполненному прямыми и резкими обвинениями, пришлось бы прямо признать его старшим Великим Государем и идти по его указке, то есть, другими словами, превратить Россию в теократическое государство с патриархом во главе, а самому занять роль первого министра. Подзадориваемый боярским роем, который напевал царю, что Никон брал взятки с врагов отечества и собирается бежать в Киев, чтобы венчаться там папою, впечатлительный Алексей Михайлович решился удалить непреклонного старика подальше от Москвы. С другой стороны, царь сознавал, что большинство обвинений Никона справедливы, что он виноват перед ним как перед человеком, поэтому не давал пока воли мелочным боярам. Опасаясь набегов татар, Никон приехал неожиданно в Москву, о чем известили царя; немедленно был прислан тот же Алмаз Иванов, который предложил, во избежание опасности, переселиться в крепкий стенами Макариев-Троицкий монастырь в Калязине. Понимая тайную мысль врагов, патриарх стал шутить и заявил, что у него есть свои крепкостенные монастыри, Иверский и Крестный. “В Калязин я не пойду, а лучше уже мне идти в Зачатейский монастырь”. Это новое название привело в недоумение посланного, и Никон объяснил ему, что этот монастырь находится в Китай-городе, на Варварском кресте, под горою. “Да ведь там тюрьма!” – заметил Иванов. “Это и есть Зачатейский монастырь”, – спокойно улыбнулся Никон. Как ни дерзки были своевольные бояре, но они не решились посылать невинного в тюрьму. Пробыв несколько дней в Москве, патриарх возвратился в Новый Иерусалим, где продолжал заботиться о новых постройках, причем писал царю, желая получить известие и свои вещи. Наконец, позднею осенью Никон, с согласия царя, уехал на жительство в Крестный монастырь на островке Кие, сопровождаемый сотнею стрельцов, назначенных царем в виде почетного конвоя для охраны от летучих шаек татар, и увез жалованную “ругу” на свои монастыри в сумме двух тысяч рублей.