Глава VIII. Суд нечестивых

Глава VIII. Суд нечестивых

Московские бояре, никогда не отличавшиеся способностями государственных людей и остававшиеся всегда мелкотравчатыми интриганами, были задеты в своем самолюбии суровым и умным Никоном; воспользовавшись прекращением дружбы царя с патриархом, бояре принялись всевозможными средствами травить своего врага, не понимая, что этим они играют на руку тем элементам, которые были враждебны московскому единодержавию, и нашли поддержку в двуперстниках. Пока религиозно-социальное восстание исподволь охватывало окраины государства и угрожало центральному правительству сильными неурядицами, спесивые и надменные бояре собирались засудить мордовского мужика, которому они были когда-то “выданы головою”. Совместно с духовными иерархами, не любившими Никона, постановлено было созвать собор, но так как все сознавали свое невежество и неспособность авторитетно решить важный церковный вопрос, то обратились за содействием к грекам, частенько наезжавшим в богатую и хлебосольную Москву за подаянием. Византийские греки издавна славились как ловкие диалектики и опытные казуисты, готовые служить и нашим и вашим; во главе этих пришельцев был умный пройдоха Паисий Лигаридес, носивший громкий титул Газского митрополита и бывший, кажется, “привлеченным” ордена иезуитов. Иеромонах Арсений познакомился с ним где-то за границею и указал на него Никону как на образованного человека, который может быть полезным при исправлении книг; приглашенный патриархом, Лигаридес приехал только в 1662 году, уже после собора, но быстро сориентировался в новом положении и стал во главе враждебного Никону духовенства, рассчитывая извлечь из этого материальную выгоду.

Но еще до приезда Лигаридеса, 16 февраля 1660 года, открылся поместный собор в Москве, под председательством Питирима, блюстителя патриаршего престола. С тайным содействием греческих архиереев, среди которых выделялся Кирилл Кипрский, под свежим впечатлением ненависти, собор положил не только избрать нового патриарха, но лишить Никона даже чести архиерейства и священства. Такое усердие не по разуму смутило Алексея Михайловича, сознававшего, что Никон виновен перед ним, светским монархом, но не перед духовным судом, и поэтому он обратился отдельно к греческим канонистам. Те, соображая, откуда ветер дует, не только одобрили постановления собора, но еще подтвердили их ссылками крайне сомнительного качества на Номоканон. Царь готов был уступить, как появился неожиданно защитник Никона; это был иеромонах Славинецкий, приглашенный на собор и раскрывший измышления греков. В обширной докладной записке царю Славинецкий толково и ясно доказал всю несостоятельность применения указанных греками ссылок; опираясь на церковное право, он утверждал, что собор имеет право избрать другого патриарха, но не может лишить Никона архиерейства и священства, так как добровольно отрекающиеся архиереи не могут быть лишены сана без вины и суда. Кабинетный ученый и никому не опасный человек по своей мягкости характера, Славинецкий одним росчерком пера уничтожал все постановления собора как безусловно нелегальные, убежденный им Алексей Михайлович решил не утверждать соборных постановлений и обратился к Никону через посланного в Крестный монастырь стольника Матвея Пушкина, чтобы он дал свое благословение на избрание нового патриарха. С далекого устья Онеги пришел ответ, в котором, подтверждая свое согласие на выбор архипастыря, Никон заявлял, что если его пригласят в Москву, то он даст свое благословение новоизбранному патриарху, а сам удалится в монастырь. Члены собора испугались возможности появления в своей среде Никона и так повлияли на царя, что тот позволил строптивому старцу вернуться только в Новый Иерусалим. Приехав туда, Никон немедленно подал жалобу, что в Крестном монастыре его хотел отравить черный дьякон Феодосии, очевидно, фанатик-двуперстник, подосланный крутицким митрополитом. По приказанию царя Феодосий был схвачен со своими соумышленниками и подвергнут в Москве пыткам, но бояре сумели замять это дело. Между тем, в Новом Иерусалиме Никона ждала другая неприятность: окольничий Боборыкин, у которого была приобретена земля под монастырь, знал об опале патриарха и, пользуясь его отсутствием, самовольно завладел монастырскими угодьями; заведующий Новым Иерусалимом подал жалобу на самоуправство в монастырский приказ, но последний признал Боборыкина законным владельцем захваченной им земли. Вследствие этого между монастырскими и боборыкинскими крестьянами начались обычные споры, препирательства и драки; подстрекаемый из Москвы сутяга Боборыкин, в свою очередь, подал жалобу в приказ, а этот привлек к ответственности монастырских крестьян. Крайне раздраженный крючкотворством приказа, поступавшего умышленно в пользу Боборыкина и другого соседа, Сытина, Никон написал царю резкое письмо, в котором называл церковь гонимою и сравнивал ее с апокалипсическою женою, преследуемою змием.

“Откуда взял ты такую дерзость, – спрашивает он Алексея Михайловича, – чтобы делать сыски о нас и судить нас? Какие законы Божий повелели тебе обладать нами, Божиими рабами? Не довольно ли тебе судить правильно людей царствия мира сего? Но ты и об этом не стараешься... Мало ли тебе нашего бегства? Мало ли тебе, что мы оставили все на волю твоего благородия, отрясая прах ног своих ко свидетельству в день судный? Рука твоя обладает всем архиерейским судом и достоянием. По твоему указу – страшно молвить! – владык посвящают, архимандритов, игуменов и попов поставляют, а в ставильных грамотах дают тебе равную честь со Святым Духом, пишут: “По благодати Святаго Духа и по указу Великого Государя”. Как будто Святой Дух не волен посвятить и без твоего указа? Как много бог тебе терпит, когда написано: “Аще кто на Святаго Духа хулит, не имать оставления ни в сей век, ни в будущий”. Если тебя и это не устрашило, то что может устрашить? Уже ты стал недостойным прощения за свою дерзость. Повсюду твоим насилием отнимаются у митрополий, епископий и монастырей движимые и недвижимые вещи. Ты обратил ни во что установления и законы святых отцов, благочестивых царей греческих, великих царей русских и даже граматы и уставы твоего отца и твои собственные. Прежде, по крайней мере, хотя и написано было по страсти, ради народного смущения, но все-таки сказано: “В монастырском приказе сидеть архимандритам, игуменам, священникам и честным старцам”, – а ты все это упразднил: судят церковный чин мирские судьи. Ты обесчестил Святого Духа, признавши его силу и благодать недостаточною без твоего указа; обесчестил святых апостолов, дерзая поступать противно их правилам; лики святых, вселенские соборы, святых отцов, благочестивых царей, великих князей, укрепивших православные законы. Ордынские цари восстанут против тебя в день судный с их ярлыками; и они, неверные, не судили сами церковных судов, не вступались ни во что церковное, не оскорбляли архиереев, не отнимали Божие возложения, а сами давали граматы, которые всюду по митрополиям, монастырям и соборным церквам соблюдались до твоего царствования. Того ради Божия благодать исполняла царские обиходы, и мир был весь строен, а в твое царствие все граматы упразднены и отняты у церкви Божией многие недвижимые вещи. За это Бог оставил тебя и впредь оставит, если не покаешься...”. Далее озлобленный старик передает, что ему было видение во время дремоты в церкви в пору заутрени: являлся митрополит Петр и велел передать царю, что за обиды, нанесенные церкви, был два раза мор в стране, а царское войско потерпело поражение; затем представился в видении царский дворец, и какой-то старец сказал: “Псы будут в этом дворе щенят своих родить, и радость настанет бесам от погибели многих людей”.

Вполне естественно, что такое прямое нападение упорного теократа на монарха, взявшегося серьезно изменить ненормальное положение духовенства в государстве при помощи более стройной системы законов, не могло расположить Алексея Михайловича к уступкам бывшему другу. Между тем, монастырский приказ, видя невмешательство царя и руководимый отъявленными врагами Никона, решил спорное дело о крестьянах в пользу Боборыкина. Выведенный из терпения таким крючкотворством и явною несправедливостью Никон отслужил в Воскресенском монастыре молебен, во время которого велел прочитать жалованную грамоту царя на землю Нового Иерусалима в доказательство того, что монастырский приказ решил дело неправильно, а потом произнес на Боборыкина проклятие по 108-му псалму: “Молитва его да будет грехом, да будут дни его кратки, достоинство его да получит другой; дети его да будут сиротами, жена его вдовою; пусть заимодавец захватит все, что у него есть, и чужие люди разграбят труды его; пусть дети его скитаются и ищут хлеба вне своих опустошенных жилищ... Пусть облечется проклятием, как одеждою, и оно проникнет, как вода, во внутренности его и, яко елей, в кости его...”. Смелый Боборыкин не испугался проклятия, но решил отомстить за публичное бесчестие: он бросился в Москву и донес кому следует, что Никон произнес проклятие на царя. Это произошло уже в 1662 году, после приезда из-за границы Лигаридеса. Набожный Алексей Михайлович пришел в ужас, узнав о проклятии, собрал русских и греческих архиереев и начал им жаловаться со слезами на глазах: “Пусть я грешен, но чем виноваты жена моя, и любезные дети мои, и весь двор мой, чтобы подвергаться такой клятве?” Архиереи принялись утешать и успокаивать его, доказывая, что проклятие Никона недействительно; в этом отношении успешнее действовал вкрадчивый и находчивый Лигаридес, быстро приобретший влияние на податливую натуру царя. Первое время хитрый грек, не зная всех обстоятельств дела, пытался было помирить царя с патриархом, но, сойдясь с боярами и архиереями, переменил намерение и открыто стал против Никона. Успокаивая Алексея Михайловича, не любившего действовать прямо и решительно, Лигаридес подал мысль обратиться ко вселенским патриархам как к верховным судьям православной церкви. Царь с удовольствием ухватился за эту мысль, и с его одобрения было составлено двадцать пять вопросов, относящихся к делу опального патриарха, но не упоминавшими его имени; на обсуждение патриархов были представлены случаи, которые происходили в России, но представлены в такой форме, как будто было неизвестно, когда и с кем они происходили; казалось даже, что эти случаи не происходили вовсе, а приводились просто для того, чтобы знать, как следует поступать, если бы они произошли. Доставить вопросник патриархам было поручено клеврету[13] Лигаридеса Мелетию, которого он рекомендовал вниманию царя.

В ожидании ответов от вселенских патриархов русская церковь оставалась без главы, и обе враждующие стороны оставались по-прежнему, если можно так выразиться, на военном положении. Только в июле 1663 года в Новый Иерусалим явилось целое посольство для переговоров с Никоном: астраханский архиепископ Иосиф, князь Никита Иванович Одоевский, окольничий Родион Семенович Стрешнев, думный дьяк Алмаз Иванов и главный среди них Лигаридес в митрополичьей мантии. Озлобление Никона против этого проходимца вполне понятно, так как изощрившийся в казуистике грек так горячо ратовал против человека, которого он и в глаза не видел, что только больше разжигал страсти. Лигаридес, между прочим, доказывал, что Никон неправильно носил звание патриарха, так как два раза получил архиерейское рукоположение: в качестве митрополита и в качестве патриарха. С какою, собственно, целью являлось посольство это, трудно понять, скорее всего, из праздного любопытства и из желания потешиться над беззащитным стариком; все разговоры, которым думали придать форму судебного допроса, были похожи на травлю дикого зверя; над ним трунили, его дразнили, язвили, укоряли, бросали в лицо оскорбительную клевету. Утомленный, обессиленный почти пятилетними пошлыми, мелочными нападками и придирками, зная хорошо умственное убожество нападающих, Никон плохо владел расшатавшимися нервами и в ответ на пошлые нападки зачастую ругался, не имея другого оружия под руками. Уже при входе Лигаридеса Никон обругал его самоставником, вором и собакою, а затем добавил по адресу всех приехавших греков: “Привыкли вы тыкаться по государствам да мутить, и у нас того же хотите!” Под конец этой безобразной и тяжелой сцены выведенный из терпения Никон закричал: “Вы на меня пришли, как жиды на Христа!” Кончилось тем, что вокруг монастыря была поставлена стража, чтобы никто не убежал, и начались допросы лиц, подчиненных патриарху, относительно проклятия. Все бывшие в церкви во время обряда, совершенного Никоном над царскою граматою, не показали ничего обличающего, чтобы Никон относил проклятие к особе царя; кроме того, все показывали, что в этот день читалось на эктениях царское имя. Все это посещение Нового Иерусалима было передано Алексею Михайловичу Лигаридесом и Стрешневым с подчеркиваниями и прибавлениями. “Лучше было бы мне не видеть такого чудища, – сказал вкрадчивый грек, – лучше оглохнуть, чем слушать его циклопские крики! Если бы кто его увидел, то почел бы за бешеного волка”.

Снова наступило затишье, пока в начале 1664 года не приехал Мелетий, окруженный целою толпою греков, прельстившихся возможностью составить карьеру в единоверной Москве; главными между этими искателями приключений были Атанас, называвший себя иконийским митрополитом, и Стефан, привезший от константинопольского патриарха грамоту о назначении Лигаридеса экзархом[14]. Ответы четырех патриархов, доставленные Мелетием, были как нельзя более против Никона, хотя в них не упоминалось его имя, сообразно вопросным пунктам. Суть состояла в том, что, по мнению вселенских патриархов, московский патриарх и все духовенство обязаны повиноваться царю и не должны вмешиваться в мирские дела; архиерей, хотя и носящий патриарший титул, если оставит свой престол, то может быть судим епископами, но имеет право апеллировать константинопольскому патриарху как самой верховной духовной власти, а лишившись архиерейства, хотя бы добровольно, лишается тем самым вообще священства. Словом, восточные патриархи подтвердили те постановления московского собора 1660 года, которые подверглись серьезной критике Славинецкого. Пока московское духовенство разбирало эти ответы, приехавшие греки устроили целое торжище, подняв шумные дебаты за и против Никона; не удержавшись на почве церковного права, они перешли к личностям, стали ссориться, поносить друг друга и писать царю доносы. Атанас, рекомендуя себя родственником константинопольского патриарха, стоял горою за Никона и ругал Лигаридеса, будто бы отбившего у него титул экзарха. Стефан был вполне на стороне Лигаридеса и нападал на Никона. В пылу перебранок Атанас громко объявил, что подписи патриархов в ответах сфабрикованы Мелетием. Скандал вышел громадный, и в Москве долго не знали, кому верить и что делать. Наконец с согласия Алексея Михайловича в Константинополь был отправлен русский монах Савва, владевший греческим языком, за справками о наехавших в Москву греках и с просьбою к патриарху Дионисию приехать в Москву и решить дело Никона своею властью.

Через несколько месяцев Савва возвратился из Константинополя. Оказалось, что патриарх Дионисий, отказываясь приехать в Москву, советовал царю или простить Никона или избрать на его место другого патриарха; относительно же греческих авантюристов патриарх дал самый невыгодный отзыв. Атанас вовсе не был родственником патриарха и никогда не носил титула экзарха; Стефану никаких полномочий никогда не давалось; Лигаридес, по многим слухам, папист и лукавый человек; Мелетий никому не известен и внушает опасение. Таким образом, хотя ответы, доставленные от патриархов Мелетием, оказались подлинными, константинопольский патриарх, суд которого ценился выше всего в этих ответах, высказывал мнение, что Никона можно простить, следовательно, не считал его настолько виновным, чтобы низвержение его было неизбежно. Одновременно с ответом Дионисия пришла грамота иерусалимского патриарха Нектария; хотя он и подписался под ответами, но в грамоте убедительно советовал царю, во избежание соблазна, помириться с Никоном и оказать ему должное повиновение как строителю благодати, на основании божественных законов. Кроме того, Нектарий выражал полное недоверие к обвинениям, высказанным Мелетием относительно Никона.

Такие отзывы константинопольского и иерусалимского патриархов испортили все дело врагов московского патриарха. Созвать собор и осудить Никона после таких авторитетных мнений становилось чересчур зазорным, тем более, когда ответы патриархов не относились к лицу Никона; сообразно тем же ответам осужденный мог апеллировать в Константинополь и даже ко всем четырем патриархам. Дело затянулось бы еще дольше, а русская церковь на долгое время была бы предана раздору и смутам, так как, судя по отзывам Дионисия и Нектария, между этими вселенскими судьями могло быть разноречие; наконец можно было опасаться, что дело повернулось бы в пользу Никона. Так думали русские иерархи, но иначе решили хитроумные греки. Своим красноречием Лигаридес изгладил дурное впечатление, произведенное на царя отзывом константинопольского патриарха, и затем, переговорив с Мелетием, подал мысль пригласить в Москву трех патриархов на собор для окончательного решения дела о московском патриархе; если окажется невозможным приехать троим, то настаивать, чтобы приехали хотя бы двое. Последнее обстоятельство, очевидно, и составляло основу тайной мысли Лигаридеса: так как Нектарий высказался в пользу Никона, то Мелетий, действуя вне контроля, должен был обойти его приглашением, а настаивать на приезде Макария Антиохийского и Паисия Александрийского, образ мыслей которых и податливость сильным мира сего были хорошо известны Лигаридесу и Мелетию, но не русским иерархам и боярам. Алексей Михайлович согласился с доводами коварного грека, и Мелетий, облеченный официальным полномочием, отправился на восток.

Запертый в Новом Иерусалиме и вынужденный бороться с многочисленными врагами, Никон не имел союзников, но имел тайных доброжелателей, которые секретно извещали его о том, что творится в Москве. Узнав о цели посольства, Никон понял, вероятно, тайный умысел загадочно услужливого Лигаридеса и сообразил серьезность надвигающейся грозы в образе суда вселенских патриархов. Желая избежать на старости лет позора осуждения за направление, которому, в сущности, должен сочувствовать каждый автокефальный глава церкви, Никон решился написать письмо царю: “Мы не отметаемся собора и хвалим твое желание передать все рассуждению патриархов по божественным заповедям евангельским, апостольским и правилам святых отцов. Но вспомни, твое Благородие, когда ты был с нами в добром совете и любви, мы однажды ради людской ненависти писали к тебе, что нельзя нам представительствовать во святой великой церкви; а какой был твой ответ и написание? Это письмо спрятано в тайном месте в одной церкви, и этого никто, кроме нас, не знает. Смотри, благочестивый царь, не было бы тебе суда перед Богом и созываемым тобою вселенским собором! Епископы обвиняют нас одним правилом первого и второго собора, которое не о нас написано, а как о них предложится множество правил, от которых никому нельзя будет избыть, тогда, думаю, ни один архиерей, ни один пресвитер не останется достойным своего сана, пастыри усмотрят свои деяния, смущающие твое преблаженсгво... крутицкий митрополит с Иваном Нероновым и прочими советниками!.. Ты посылал к патриархам Мелетия, а он, злой человек, на все руки подписывается и печати подделывает... Есть у тебя, Великого Государя, и своих много, кроме такого воришки”.

Это письмо, написанное в необычном для Никона мягком тоне, заставило Алексея Михайловича серьезно призадуматься над пошлою травлею, которая велась с его ведома и одобрения шестой год; письмо напомнило ему те годы, когда умный мордвин из Вельдеманова был его лучшим другом. В царе шевельнулось желание покончить все эти препирательства мирным путем, и он высказал в кругу приближенных намерение помириться с честным и прямодушным стариком. От желания до исполнения у Алексея Михайловича бывал всегда большой промежуток, но нашлись люди, которые вздумали сократить его. Это были думные дворяне Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин и Артамон Сергеевич Матвеев; прямо из царских покоев они отправились к Никите Зюзину и своими разговорами подбили его на смелую попытку. Долго не думая, Зюзин написал Никону, будто царь желает, чтобы патриарх неожиданно явился в Москву, не показывая, однако, вида, что царь его звал; а чтобы по пути ему не было задержки, то у городских ворот он должен назваться архимандритом Саввино-Сторожевского монастыря в Звенигороде, где царь был недавно и ласково принимал посланного Никоном архимандрита. Утомленный старик дался в обман преданному боярину, тем более, что такие фокусы были во вкусе царя, а Зюзин к тому же горячо уверял, что прием будет как нельзя более милостивый. В то же время Никон видел сон: в Успенском соборе встали из гробов святители, и митрополит Иона собирал их подписи для призвания Никона на патриарший престол. Все это соединилось вместе, чтобы Никон согласился на предложение Зюзина; согласно подробным наставлениям последнего 19 декабря 1664 года, сопровождаемый монахами своего монастыря, Никон приехал рано утром в Кремль и неожиданно вошел в Успенский собор, где в то время служили заутреню и читали кафизмы. В соборе находился и блюститель патриаршего престола (с 6 августа 1664 года), ростовский митрополит Иона. Никон приказал остановить чтение кафизм, велел диакону прочитать эктению, взял посох митрополита Петра, приложился к мощам и стал на своем патриаршем месте.

Духовенство и народ от неожиданности оторопели и растерялись, глядя на могучую фигуру патриарха, явившегося внезапно среди них, а Никон подозвал митрополита Иону и дал ему благословение, остальные священники и диаконы подошли уже сами, думая, что все это совершается с согласия царя. За духовенством стал подходить народ и принимать благословение архипастыря; наконец Никон приказал Ионе идти к царю и доложить ему о прибытии патриарха. Алексей Михайлович был у заутрени в своей домовой церкви и, выслушав доклад смущенного митрополита, немедленно послал звать иерархов и бояр. Самовольный приезд Никона вызвал в его памяти образ непреклонного и энергичного патриарха, начавшего с ним борьбу из-за первенства в государстве, и понятно, как охотно слушал он горячие речи собравшихся к нему на совещание; все называли поступок Никона преступлением, опасаясь в душе, что царь опять выдаст их головою ненавистному чернецу из мужиков. Зюзина не было среди бояр; сидя дома, он ожидал развязки смелой козни, устроенной им в надежде на кроткий нрав царя и на пробуждение в царском сердце прежнего расположения к Никону. Совещание продолжалось недолго, и князь Одоевский, князь Долгорукий, крутицкий митрополит Павел (заступивший место Питирима), Стрешнев и Иванов отправились в собор.

– Ты самовольно покинул престол патриарший, – заговорил князь Никита Иванович, – и обещался вперед не быть патриархом; уже об этом написано ко вселенским патриархам. Зачем же ты опять приехал в Москву и вошел в соборную церковь без воли Государя, без совета освященного собора? Ступай в свой монастырь.

– Я сошел с патриаршества никем не гонимый, – отвечал Никон, – и пришел никем не званный, чтобы Государь кровь утолил и мир учинил. Я от суда вселенских патриархов не бегаю. Сюда пришел я по явлению, – и патриарх передал Одоевскому заранее приготовленное письмо Алексею Михайловичу.

Посланные вернулись во дворец с письмом, в котором было описано сновидение, и Лигаридес первый громогласно восстал против смысла и содержания прочитанного: “Ангел сатаны преобразился в святого ангела! – закричал он. – Пусть скорее удалится этот лжевидец, чтобы не произошло смуты в народе или даже кровопролития!” Доверяя красноречивому Лигаридесу, царь послал его с двумя епископами прогнать Никона, но без насилия. Духовные лица торжественно вошли в Успенский собор.

– Уезжай из соборной церкви туда, откуда приехал! – заявил категорично Лигаридес.

На этот раз энергия покинула Никона. Он понял, что его подвели, обманули и одурачили. Покорно склонив седую голову, старик приложился к образам и вышел из собора без возражений, опираясь на посох митрополита Петра; стрельцы окружили уже его сани и проводили его до Нового Иерусалима. Вслед за Никоном послали нарочного требовать захваченный посох. Опозоренный и убитый нравственно, он уже не упрямился, безоговорочно отослал с Воскресенским архимандритом из села Чернева посох и письмо, по которому он решился ехать в Москву. Тогда боярин Зюзин был арестован, подвергнут допросу и пытке, и его стали судить; он указал на Ордын-Нащокина и Матвеева, но те оба удачно отперлись и были оставлены в покое. Давно негодовавшие на Зюзина бояре приговорили его к смертной казни, но царь смягчил приговор, и простодушного хитреца сослали на жительство в Казань. Досталось и митрополиту Ионе за то, что принял благословение от Никона, его отрешили от должности блюстителя патриаршего престола, назначив на его место Павла Крутицкого.

im

Скит патриарха Никона в Воскресенском (Ново-Иерусалимском) монастыре близ Москвы. С гравюры XIX в.