Глава II. Священник и монах

Глава II. Священник и монах

Отец Никита зажил тихою и спокойною жизнью приходского священника в селе Колычеве. Безукоризненное исполнение им своих обязанностей снискали ему всеобщее уважение, а строгая полумонашеская жизнь еще более возвысила его в глазах прихожан, всегда отличающих тех батюшек, у которых слово поучения в церкви не расходится с частною жизнью поучающего. А прямолинейность отца Никиты заслуживала, действительно, полного внимания: раз придя к заключению в чем бы то ни было, он не считал возможным кривить душою и уклоняться с намеченного пути; слава о его неподкупности и беспристрастии разнеслась далеко, и о нем говорили с почтением не только в Колычеве и окрестных деревнях, но и в Нижнем Новгороде, куда Минову нередко приходилось ездить по разным делам. В то время как его ровесник, а может быть, и товарищ по детским играм Аввакум, сын григоровского священника, получивший приход одновременно с Никитою, подвергался целому ряду насилий и побоев за свой аскетизм и пуризм, Никита, несмотря на резкость в речах и поступках, никогда не подвергался личным оскорблениям, что в эту эпоху было не редкостью со стороны сильных карманом и властных людей. Крутой и властный в религиозных делах, Минов подкупал мягкостью и добротою в личных отношениях, и нижегородцы горячо расхваливали колычевского батюшку всем, кто приезжал в город по делам. Особенно сильное впечатление произвели эти похвалы на группу московских купцов, нередко являвшуюся в Нижний по торговым делам. Крайне недовольные своим приходским священником по разным причинам, они задумали переманить к себе в Москву Никиту. Немало пленяло их также то обстоятельство, что Никита очень часто говорил в церкви поучения, которые крайне нравились москвичам. Познакомясь лично, купцы стали убеждать Минова перейти к ним и наконец добились его согласия.

По выполнении некоторых формальностей Никита покинул с семьею свой приход и переселился в Москву, где его радостно встретили знакомые купцы. Сколько лет провел он на новом месте, сказать трудно, но перемена места службы своеобразно повлияла на отца Никиту; он стал задумываться, скучать и тяготиться своими обязанностями по приходу. Еще более усилилась его нервность после смерти третьего, и последнего, ребенка, которого он имел от Настасьи Ивановны. Впечатлительный священник, в котором, вероятно, воскресли приятные воспоминания о монастырской жизни, сопоставляя ее с московскою сутолокою, счел смерть детей за указание свыше, что ему необходимо покинуть суетный мир и отдаться молитве и размышлениям за оградою монастыря. С этой целью он так повлиял на любящую и кроткую жену, что та наконец согласилась отказаться от совместной брачной жизни и принять пострижение. Тогда он сам отвез ее в Алексеевский монастырь, дал за нее приличный вклад и оставил новопостриженной монахине Анфисе небольшую сумму на личные расходы. Покончив так решительно с любимою женою, Никита из всего имущества взял только свою библиотеку, состоящую из духовных книг, и, отказавшись от должности, отправился на далекий север в Соловецкий монастырь святых Зосимы и Савватия.

Основание Соловецкому монастырю, раскинувшемуся на диких островах Белого моря, положил св. Савватий (умер 23 сентября 1435 года), родом новгородец. Новгородская республика не любила граждан, выдающихся по уму, и вынуждала их покидать родину. Благодаря этому появлялись ушкуйники, покорившие Великому Новгороду обширные земли от Ильменя за Каменный Пояс, то есть за Уральские горы. Когда ушкуйничество прекратилось, даровитые новгородцы стали уходить на службу в Москву и Вильно, сделавшись родоначальниками знаменитых фамилий, например, Романовых, Шереметевых, Неплюевых, Колычевых, Мусиных-Пушкиных, Апраксиных, Салтыковых, Морозовых, Шеиных, Тучковых, Шестовых, Строгановых и других. Чувствовавшие больше склонности к созерцательной жизни уходили в дремучие леса и основывали монастыри, из которых многие знамениты до настоящего времени; их устроители причислены к лику святых. Из числа этих ревнителей строгого православия был и Савватий. Не удовлетворяясь дремучими лесами и непроходимыми болотами, он ушел на дальний север к океану и в лодке перебрался на один из Соловецких островов. Ему нашелся подражатель, св. Зосима (скончался 17 апреля 1478 года), и затем слава о строгой жизни островитян-отшельников разошлась по всей России. Соловецкий устав состоял из нескольких уставов, измененных сообразно потребностям того или другого скита; самые суровые правила были в Анзерском ските, расположенном на острове Анзере, в 20 верстах от собственно Соловецкой обители. Братия, которой в первой половине XVII века было в ските 12 человек, жила вместо келий в отдельных избах, разбросанных по всему островку и выстроенных собственными руками. В субботу вечером все сходились в церковь, и богослужение совершалось целую ночь, причем перед сидящими монахами читалась вся псалтырь, а с наступлением дня совершалась литургия. Затем все расходились по своим избам на целую неделю, обрекая себя на молчание, молитву и тяжелую физическую работу. Монахов, подвизающихся в таком суровом отшельничестве, уважали повсеместно, и поморские рыболовы считали своею обязанностью снабжать братию рыбою в виде подаяния. Богатые люди также не пропускали случая пожертвовать что-нибудь анзерским пустынникам, а из Москвы ежегодно шла царская руга, то есть царское жалованье живущим в ските: по три четверти хлеба на человека, иногда же и деньгами. Здесь подвизался боярский сын Федор Степанович Колычев, принявший схиму с именем Филиппа и достигший звания митрополита Московского (с 20 июля 1566 года по 8 ноября 1568 года) при Иване Грозном, который велел его задушить 9 января 1570 года.

В этот-то печальный и неприветный приют направился священник Минов, покончив свои дела в Москве. Он явился к настоятелю скита Элеазару и принял пострижение с именем Никона, безусловно подчинившись строгому уставу; все время проводил он в упорном труде и молитве, так что братия не могла им нахвалиться, свободное же время посвящал чтению духовных книг своей библиотеки, часть которой подарил скиту. Пострижение Никона произошло в 1635 году, и до 1641 года жизнь нового схимника шла ровно и спокойно, без всяких изменений. В 1641 году старец Элеазар, благоволивший также к Никону, решился взять его с собою для сбора подаяний на построение новой церкви; была у него при этом какая-нибудь цель или нет, сказать трудно за неимением сведений, хотя можно предполагать, что лукавый старец поступил так не без умысла. Сборщики прибыли в Москву и очень успешно выполнили свою обязанность, так что успели собрать до пятисот рублей тогдашней стоимости; затем Элеазар и Никон возвратились в скит. С этих пор между ними начались рознь и крупные неприятности. Корыстолюбивый Элеазар хотел хранить деньги в ризнице, ключи от которой были в руках преданного ему ризничего, а прямолинейный Никон, которому, вероятно, настоятель показал себя в настоящем свете во время поездки, настоятельно добивался, чтобы деньги, собранные на церковь, хранились в особом сохранном месте, “дабы их не отняли лихие люди”. Намек был очень прозрачен, так как про воров и разбойников в обители Савватия и Зосимы ничего не было слышно, но сторону Никона приняли некоторые монахи, и Элеазар был лишен возможности распоряжаться строительным капиталом бесконтрольно. Ссоры и перебранки дошли до того, что враги не могли равнодушно смотреть друг на друга, а настоятель, пользуясь своим положением, стал теснить Никона и громогласно заявлял братии, что Никон являлся ему в сновидении, и черный змей обвивал его шею, как бы собираясь его задушить. Для бывшего священника вернулась жизнь в Вельдеманове при мстительной мачехе, его преследовали и старались извести, тем более что Элеазар без стеснений говорил, что берет на себя грех убиения “строптивого”; такая расправа в “мужицком” монастыре, пополнявшемся почти исключительно из “новгородских мужиков”, была не редкостью на уединенном островке, и Никон стал серьезно опасаться за свою жизнь, но уступать было не в его правилах.

Как когда-то в Вельдеманове, так и в Анзере, Никон задумал бежать от преследований. Какой-то поморский богомолец, склонный сам к монашеской жизни и часто посещавший скит, вызвался помочь бегству; принял участье в этом еще один монах, единственный сторонник Никона, и то тайный. Втроем они оснастили лодку, доставленную богомольцем украдкою в закрытую бухточку, собрали провизии на несколько дней, уложили книги, составлявшие единственное богатство Никона, и темною осеннею ночью монах благословил двух отважных беглецов, покидающих навсегда Анзерский скит. Надо знать Белое море, его скалы и бури, его неисследованную прихотливость, чтобы понять всю безумную смелость попытки бежать неизведанным путем с островка. Пловцы отправились на юг по Онежской губе и выбрали длиннейший путь; на Лопарский или Летний берег было бы им ближе, но они рисковали попасть в безлюдную местность, тем более что Лопарский берег против устьев Кеми, Выга, Сумы, Ухты и Нименги усеян подводными скалами и голыми островками. С молитвою покинул Никон с богомольцем обитель, где он провел почти семь лет, и без компаса, по изредка мелькающим звездам, отправился в путь; больше трех суток носило их на лодке, наконец разразилась буря, и лодку с полузамерзшими гребцами выкинуло на обнаженный берег какого-то островка, верстах в пятнадцати от впадения реки Онеги в губу. Придя в себя, Никон в благодарность за свое спасение водрузил на возвышенном месте деревянный крест, а затем стал изыскивать с товарищем средства продолжать путь; оказалось, что лодка может еще служить, но из библиотечки уцелели только две книги. С этими пожитками странники перебрались с островка Кия на твердую землю и тут почему-то расстались. Одиноко продолжал Никон свой путь и вскоре прибыл в нынешний Каргопольский уезд Олонецкой губернии, на берег озера Коже, среди которого на островках возвышался Кожеозерский монастырь, или пустынь, упраздненная по штатам 1764 года. Игумен потребовал от странника вклад, без которого никто не принимался, и Никон отдал свои последние две книги.

Привыкнув в Анзерском ските к одиночеству и молчанию, Никон выпросил у игумена позволение жить отдельно от братии и занял маленький островок, остававшийся заброшенным у монахов; он поселился на нем и свободное от богослужения время посвящал рыбной ловле, которой он предавался охотно еще на Белом море. Молчальничество, благочестие и примерный образ жизни поставили Никона высоко во мнении братии; надо предполагать, что они ознакомились с его прошлым и удивлялись этому человеку с железным характером, который бросил все, лишь бы беспрепятственно отдаться служению Богу. Около года спустя кожеозерский игумен умер, и братия собралась для избрания нового; выбор пал на пустынножителя Никона, который внушал больше всех доверие своими качествами. После некоторого раздумья Никон согласился и в 1643 году был поставлен в игумены Кожеозерского монастыря. Новгородский митрополит Афоний утвердил выбор братии. Монастырь, видимо, изменился к лучшему: суровая дисциплина, согласовывавшаяся с характером Никона, заметно повлияла на поведение и образ жизни монахов. Около трех лет правил Никон монастырем безмятежно, но в 1646 году он решил отправиться лично за сбором подаяния в Москву; там, по обыкновению своего времени, он должен был явиться на поклон к царю и тут-то познакомился со вторым Романовым, Алексеем Михайловичем.

im

Встреча под Москвой митрополита Филарета по возвращению из польского плена, с сыном его, царем Михаилом Федоровичем

Царь Алексей, третий ребенок царя Михаила Федоровича и Авдотьи Лукьяновны Стрешневой, второй супруги царя, родился 10 марта 1629 года, а 12 июня 1645 года вступил на престол; следовательно, во время знакомства с Никоном ему пошел восемнадцатый год. Это был юноша привлекательной наружности, беленький, румяный, с узким лбом и крепкого телосложения; крайне добродушный, он был веселого нрава, любил давать клички своим приближенным и часто купал стольников в коломенском пруду. Но при всем этом Алексей Михайлович был чрезвычайно благочестив, любил читать священные книги, ссылаться на них в разговоре и руководиться ими. Никто не мог превзойти его в соблюдении постов: во время Великого поста он выстаивал в церкви часов по пяти и отбивал поклоны по тысяче; в понедельник, среду и пятницу строгость доходила до того, что он ел один ржаной хлеб. Даже в прочие дни года, когда церковный устав разрешал мясо или рыбу, царь отличался трезвостью и умеренностью, хотя к его столу подавалось до семидесяти блюд, которые он рассылал в виде “царского жалованья” другим. Каждый день Алексей Михайлович посещал церковь, так как считал большим грехом пропустить обедню; однако нередко среди богослужения разговаривал с приближенными боярами о мирских делах. Алексей Михайлович принадлежал к тем благодушным натурам чисто славянского склада, которые прежде всего хотят, чтобы у них на душе и вокруг них было светло и жизнерадостно; на затаенную злобу, на продолжительную ненависть он был не способен, хотя в минуту вспыльчивости мог оттаскать за бороду, как он поступил позднее со своим тестем, Ильею Даниловичем Милославским. Была у него еще одна своеобразная черта: он был крайне пристрастен к церковной и придворной обрядности. Разнообразие царских выходов, богомолий, приемов посольств, аудиенций, парадных обедов – все это издавна установленное в Москве получило более живой характер благодаря вниманию и участию царя. Никогда еще обряды не совершались с такою точностью и торжественностью, как при Алексее Михайловиче, который охотно и с любовью вникал во все мелочи церемониала, занимаясь ими наравне с государственными делами.

С этим юношею-царем пришлось познакомиться игумену Никону летом 1646 года в селе Коломенском. Бесследно такая встреча пройти не могла: с одной стороны, суровый аскет-мордвин, весь ушедший в дела веры и благочестия, с другой, – не изведавший жизненной горечи молодой царь; общим у них было усердие к церковной чистоте и благолепию, а также целомудрие. Много видевший и много испытавший за сорок лет своей жизни игумен мог рассказать царю многое, чего тот не знал; вследствие этого Алексей Михайлович пожелал продолжить эти беседы и просил игумена не торопиться с отъездом. Никон несколько раз приезжал в отличающееся своею живописностью Коломенское, где Алексей Михайлович любил проводить лето, занимаясь хозяйственными распоряжениями как добрый помещик или же соколиною охотою, к которой имел особую страсть. Продолжительные разговоры, в которых царь почерпал для себя много полезного и интересного, так повлияли на чуткого и восприимчивого юношу, что он предложил игумену совсем остаться в Москве. Умный от природы Никон сообразил, что вблизи доступного и ласкового царя он может принести несравненно больше пользы, чем в своем отдаленном Кожеозерском монастыре. Он видел хорошо, как мало истинного благочестия в большинстве монастырей, как небрежно относится черное духовенство к своим обязанностям, как обманывают венценосного юношу, пользуясь его неопытностью и доверием к своему воспитателю, боярину Борису Ивановичу Морозову; он все это видел, желал этому помочь, а потому без долгих колебаний согласился на предложение царя. Тогда Алексей Михайлович, пользуясь смертью архимандрита Новоспасского монастыря, обратился к патриарху Иосифу и настоял, чтобы тот посвятил на вакантное место Кожеозерского игумена. В ту эпоху место Новоспасского архимандрита считалось особенно важным, так как в монастыре со времени вступления Романовых на престол была их родовая усыпальница. Набожный царь часто приезжал в обитель помолиться за упокой своих предков, давал монастырю щедрую ругу, и архимандрит мог скорее других сделаться приближенным лицом у государя.

Новоспасский монастырь был основан московским великим князем Иваном Даниловичем Калитою в 1330 году, за год до смерти его супруги Соломониды, когда она приняла пострижение с именем Елены. Монастырю было отведено место в Кремле, и Калита (скончался 31 марта 1341 года) часто молился в нем. Полтораста лет простоял монастырь на своем месте, но пожар уничтожил его постройки, и великий князь Иван III Васильевич (скончался 27 октября 1505 года) переместил его на Крутицы, где и состоялось освящение новой церкви в 1490 году. Значение монастыря усилилось с восшествием на престол Михаила Федоровича и особенно с тех пор, как во главе его явился архимандрит Никон. Чем более беседовал царь с новым архимандритом, тем более чувствовал к нему расположение; Алексей Михайлович был из таких сердечных людей, которые не могут жить без дружбы, легко привязываются к людям, которые им нравятся по своему характеру, и почти требуют их помощи и руководительства. До сих пор ближайшим лицом к царю был боярин Морозов, с которым юноша не мог дружить, так как тот был его воспитателем и разменял уже пятый десяток лет. Никон больше соответствовал потребности молодого царя. Алексей Михайлович приказал Никону ездить к нему во дворец каждую пятницу; им было о чем потолковать, и беседы архимандрита западали в душу государя. Пользуясь положением своим и близостью к царю, Никон стал являться с просьбами за обиженных и угнетенных, а таких было немало благодаря тому же Морозову, который практично пользовался своим высоким положением правителя государством, не забывал себя и не мешал наживаться подчиненным ему лицам. Просьбы Никона пришлись по душе мягкому и сострадательному царю, который поэтому еще больше полюбил своего богомольца и пристрастился к нему. Кончилось тем, что Алексей Михайлович сам возложил на Никона поручение принимать просьбы от всех тех, которые искали царского милосердия и правосудия на неправду судей. Благодаря этому архимандрита Никона беспрестанно стали осаждать такие просители, и не только в Новоспасском монастыре, но даже и по дороге, когда он выезжал во дворец. Прямодушный и беспристрастный Никон быстро вникал в суть прошения, знакомил с нею царя, и всякая правая просьба скоро исполнялась. Вскоре Новоспасский архимандрит приобрел славу доброго защитника и ходатая за бедных, которые громогласно стали выражать ему свою благодарность и любовь.

Как близкий к царю человек Никон приобрел значение и сделался немаловажною особою при дворе, где главную роль играли интриги женщин, запертых в терема, и духовенства. Как смотрели на быстрое возвышение мордовского крестьянина боярин Морозов и патриарх Иосиф, трудно сказать по неимению данных, но, во всяком случае, их взаимные отношения нельзя назвать дружескими. Благодаря Никону многие плутни подчиненных Морозову лиц всплывали наружу, и конечно, интересами этих лиц, а то и ими самими, приходилось подчас жертвовать, чтобы поддержать свой авторитет. Иосиф, корыстолюбивый и малограмотный архимандрит московского Симонова монастыря, таким остался и в сане патриарха Московского (с 27 марта 1642 года). Он знал хорошо, как подтянул Никон Кожеозерский и Новоспасский монастыри, знал, как он был требователен к священникам и, конечно, не мог сочувствовать этим преобразованиям, являвшимся немым укором его собственной лени и распущенности. Что касается царского терема, то там пока были равнодушны к любимцу архимандриту, так как он ничем не затрагивал их интересов; женщинам больше нравились духовник царя, священник Стефан Вонифатьев, и юрьев-повольский протопоп Аввакум Петрович, земляк Никона; первый развлекал царевен “страшными” рассказами на библейской основе, а второй, с истомленным впалым лицом и фосфорически сверкающими глазами, напоминал своею внешностью мученика первых веков христианства и производил сильное впечатление своими витиеватыми и кудрявыми беседами о религиозных предметах. Никон ничего подобного не делал, он не любил болтать с “бабами”, и из всего терема только царевна Татьяна Михайловна, младшая сестра царя, одиннадцатилетняя девочка, любила слушать беседы брата-царя с архимандритом Никоном. Во всяком случае, дружбе царя с Никоном никто и ничто не мешало, она росла и крепла, и вскоре Алексей Михайлович выказал новый знак расположения и внимания к “собинному[3] другу”.

Новгородский митрополит Афоний, по преклонности своих лет, уволился 7 января 1649 года на покой и поселился в Варламиево-Хатынском монастыре. Вскоре он скончался, завещав, против обыкновения, совершить свое погребение не преемнику, а непременно псковскому архиепископу Левкию. Чем объяснить такое нововведение, сказать трудно, но позднее враги Никона сочинили, будто покойный предчувствовал, что именно будет с его преемником и не хотел, чтобы его прах был осквернен прикосновением рук “антихристовой собаки”. Как бы там ни было, известие об отречении митрополита, первого в русской иерархии после патриарха, пришло в Москву, и Иосиф, посоветовавшись со своими приближенными, представил Алексею Михайловичу список кандидатов на свободный митрополичий престол. Царь списка не принял и выразил желание видеть митрополитом своего друга Никона. Патриарх стал колебаться, не желая содействовать возвышению опасного человека; тогда царь, нерешительный в других случаях, круто повернул дело и обратился с просьбою о рукоположении Новоспасского архимандрита к иерусалимскому патриарху Паисию, гостившему в Москве для сбора подаяний. Дипломатичный грек Паисий, привыкший на Востоке к деспотизму мусульманских монархов и зная, что за труды ему будет подарок от царя, охотно взялся совершить обряд, который и состоялся 11 марта 1649 года. В разговорах, которые были у Паисия с Никоном, первый сразу разгадал цельную богатую натуру мордвина, получившего лишь то образование, какое мог ему дать желтоводский монах Арсений, но не большее, и не владевший вовсе греческим языком; патриарх понял, почему царь благоволит к этому великану, только что рукоположенному в митрополиты, и в знак своего личного расположения выдал ему грамоту за своею патриаршею печатью; в этой грамоте он восхвалял достоинства Никона и в знак отличия предоставлял ему право носить мантию с красными “источниками”, то есть пришивками. При этом же, однако, Никон был сильно смущен, когда Паисий ясно и определенно высказался против двуперстного сложения креста, как тогда делала вся Россия с давних времен, едва ли не с княжения Андрея Боголюбского (скончался 29 июня 1174 года). Никон немедленно доложил об этом Алексею Михайловичу, и тот так серьезно встревожился важным нарушением обряда, что тотчас же распорядился отправить на Восток келаря Троице-Сергиевской лавры, Арсения Суханова, для проверки и справок об истине. С этими сомнениями митрополит Никон уехал из Москвы в Великий Новгород, посетив при этом в монастыре митрополита Афония.