ОСЕДЛАЯ ЛАГЕРНАЯ ЖИЗНЬ
ОСЕДЛАЯ ЛАГЕРНАЯ ЖИЗНЬ
Вероятно, Сергей Морозов родился под счастливой звездой. На «основное производство» он поначалу не попал. Помогли туркмены.
В учетно-распределительном отделе и на пересылке в Магадане уже знали, какими никудышными работниками оказывались на Севере жители жарких стран. И не стали дразнить начальников приисков и горных управлений посылкой туркменов. Машину с ними адресовали на строительство большой казармы возле моста через реку Колыму на пятисоткилометровом расстоянии от Магадана.
Едва под колесами крытого грузовика с полуживыми от холода пассажирами прогремели гулкие доски мостового настила, как машина сбавила ход и повернула с трассы налево, а вскоре и остановилась у ворот лагеря.
Была ночь, светила половинка луны, вокруг зоны лежал мятый-перемятый грязный снег, дали занавесились темнотой и только около ворот и вокруг зоны было светло от прожекторов. Они вырывали из тьмы большой квадрат за колючей проволокой.
— Вылазь! Становись по четыре! Плотней, плотней! — покрикивал конвоир, стараясь ускорить сдачу партии «новеньких» и убежать в теплую казарму.
Скоро не получилось. Сергей хоть и спрыгнул первым, но сразу повалился на снег: ноги одеревенели, не слушались. Большинство его спутников тоже не устояли на ногах в своих ватных бахилах. Как позже выяснилось, у троих были серьезно обморожены ступни, они катались по снегу и стонали, что-то выкрикивая гневное и дикое.
Из вахты вышли двое заспанных дежурных, подскочил лекарь, немощных поволокли в зону. Сергей поднялся, сделал несколько неуверенных шагов. Ноги щипало, они затекли от долгого сидения и холода. Своим ходом прошел через вахту, нарядчик принялся перекликать новеньких по фамилиям, матерился, отталкивая одного за другим в сторону, наконец, сверил со списком и повел в барак.
Распахнулась утепленная дверь, обитая поверх сена мешковиной. Подтаявший лед по краям двери посыпался вниз, от порога в темный барак повалил морозный туман, кто-то на нарах отвел душу трехэтажным матом. Торопливо протиснулись — и сразу к теплой печке с трубой, там едва горели последние головешки. Туркмены окружили печь, совали к железу руки, снимали папахи. Сергей расшуровал золу, положил пяток поленьев, приготовленных к утру. В трубе загудело, бока бочки малиново засветились.
Слева от входа трехэтажные нары были свободны. Ни тюфяков, ни подушек. Но и голые доски в теплом и смрадном помещении после холодного кузова показались пушистым ложем. Сергей постелил полушубок, под голову тюфячок с одеждой и лег в валенках, а через минуту снял и валенки, чтобы сделать из них подобие подушки. В следующие пять минут он уже спал. Ни возбужденный говор туркменов, ни беспокойные движения соседей по нарам не могли разбудить его после утомительной дороги, за время которой все его тело, казалось, пропиталось холодом. И во сне он дрожал и сжимался калачиком. Но не просыпался.
В шесть утра, когда еще стояла глубокая ночь, в лагере раздались резкие удары железа о рельсу. Звуки не сразу доходили до сознания спавших. Сергей вскинулся, сел и никак не мог понять — где он и что с ним. Вокруг, молча, суетились тени, светились под крышей лампочки, печки гудели, распространяя тепло. Возле каждой плотно стояли или сидели на корточках молчаливые люди. Кто сушил над самым железом портянки, носки, кто-то блаженно охал от жары, хлопала дверь и тогда видно было как ползет в помещение морозный туман. По скорости этого потока определяли насколько холодно на дворе.
Ругались, молча оттесняли друг друга от печки, на нарах постанывали, шевелились те, кто не мог подняться. А у вахты, через небольшие интервалы, продолжали бить молотком по рельсе, каждый резкий звук заставлял вздрагивать. Полчаса на сборы, полчаса на завтрак — и всем построиться около вахты.
Вновь прибывших на работу не вызвали. После семи, когда в бараке остались только больные, туркменов и Сергея повели в столовую, за пять минут они проглотили перловку с запахом соленой рыбы. Триста граммов хлеба запили теплой подслащенной водой.
Уже в бараке поняли, что у них выходной. Сергей устроился сушить портянки, рядом с ним освоили места еще человек десять. Дров оставалось мало, и дневальный, разбитной мордастый мужик, затрубил тоном приказа:
— Черномазые, которые ночью приехали, после бани — за дровами, понятно? Топоры дам. И провожатого. А то ведь как: у печки все, а за зону никого. Ты с ними? — спросил у Сергея.
— С ними, из Магадана.
— Ну что там? Как новое начальство?
— Не знаю, не встречался.
— Твои по-русски кумекают?
— Двое или трое. А что?
— А то, что тебя определят в бригадиры, понял? Работники они, вижу, квелые, так что все шишки покатятся на тебя.
— Не впервой…
В бане им выдали желтое и грубое белье, полчаса ушло на мытье и стирку. Сюда же заглянул лекпом, молодой фельдшер, и троих назначил в стационар: ступни у бедняг посинели и опухли. Обратился к Сергею:
— Ты, вроде, посмышленей. Забери их прямо отсюда. Из каких краев сам-то?
— Рязанский.
— А статья?
— Дрянная статья, пятьдесят восемь-десять. Особое совещание.
— Это хуже, парень. Раз Особое совещание, значит, только общие работы.
— Знаю. Растолковали по пути.
— Ты вот что. Просись к бетонщикам. Не на холоде все же.
— Спасибо, попробую. Худо здесь?
— А то… И все-таки лучше, чем на приисках. Там уже по двенадцать часов вкалывают. На полный износ. У нас пока десять часов осталось. И то больных уже девать некуда. В день одного-двух жмуриков вытаскиваем.
— Жмуриков?..
— Ну, покойников, значит. А я почти твой земляк. Тульский я, город Белев, знаешь? Прямо из медтехникума и сюда. Спецколлегия судила, пять годочков. Ну, будь! Заглядывай, потолкуем.
Вот так для Сергея Морозова началась уже не пересыльная, а оседлая лагерная жизнь. Засыпая вечером, он привычно подсчитал: осталось ему два года и полтора месяца. Семьсот восемьдесят четыре дня.
В тот день его вызвали к нарядчику.
Молодой и крепкий мужичок, как потом выяснилось, сверхсрочный старшина, из армии, с пятью годами за изнасилование, он оглядел Сергея с ног до головы и усмехнулся:
— Тебя обмундировали, как на парад, а твоих чучмеков оставили в холявах, кое-как. Бригадиром у них будешь, ты в одном списке. Котлован под фундамент рыть. И построже с ними, чуть что — в рыло. Ты кто по специальности? Агроном? Ну, здесь полей-огородов нема. Хотя с твоей статьей и брагидиром-то…
— А я не пойду бригадиром. Я работать буду как все. Приходилось когда-то и бетонщиком, — соврал Сергей. — А бригадиром к туркменам назначайте из них, там трое по-русски говорят. Им сподручнее и в рыло, и все такое.
— Ну, смотри. У бетонщиков тоже не мед. Я хотел помочь тебе. Деньги есть? Дай пятерку взаймы.
Сергей дал, хотя у самого осталось четырнадцать рублей. Понял, что нельзя не дать, от этого ухаря много чего зависит. Наверное, он уже привык обирать всех и каждого.
Этапники отдыхали до обеда. После рыбного перлового супа, ложки перловой каши и четырехсот граммов хлеба на обед и ужин сразу же погнали за дровами. Все ближние сопки уже стояли голые, идти пришлось километра за два, конвоир знал, где остался лесок, туда уже наторили тропу в глубоком снегу. Рубили молодые лиственницы, свалили одно старое дерево, разделали, каждому балан на плечо или бревно на двух.
У входа на вахту у них отобрали половину дров. Тут были свои порядки, не поспоришь.
Все бригады возвращались к шести часам, уже потемну. И по тому, как входили, как сразу кидались к печкам, как готовы были горло перекусить за место у тепла, Сергей понял, каково пробыть десять часов на морозе. У всех лица в белом, лед нарастал на бровях, усах, на небритых щеках, под носом тоже натеки льда. Никто не произнес и слова, пока не разморозили лица, пока не унялась дрожь в настуженном теле. Грели в консервных банках воду, жадно глотали горячее, обжигая руки и рот. И после разговаривали мало. Все были чужими друг другу, боялись сказать что-нибудь такое… Сидели на нарах, вздыхали и тупо глядели перед собой. Каторга.
Бытовиков в бараке оказалось десятка полтора. Они устраивали в своем углу нескончаемый шум, дрались за теплые места, скидывали с нар старых и больных интеллигентов. Завладев местом у печки, садились играть в карты, гоготали, матерились, сил хватало, поскольку все блатные места в лагере принадлежали им. «Классовое расслоение», — невесело подумал Сергей.
Его притягивали к игре, считали за своего: молодой, крепкий, еще не успевший истратить силы на лагерной работе, не превратившийся в «доходягу». Он отказался и раз, и другой, и третий, после чего блатные оставили его в покое, хотя и не без зависти продолжали посматривать на валенки и полушубок. Берегись, Морозов!
Он пошел к бетонщикам. Большую половину времени они находились в утепленном помещении, где крутились две небольшие бетономешалки. Здесь оттаивали горы мерзлых песков и гальки. Сергей как ухватился с первого дня за тачку, работу тяжелую, но подвижную, так и катал ее первые десять дней, возил песок и гальку из мерзлых куч в помещение. Тяжело, конечно, десять часов — с малым перерывом — держаться за груженую тачку. На его счастье, бетономешалки то и дело выходили из строя, и тогда работяги отдыхали возле большой печки из железных листов. Десятник у них был тертый калач, в нарядах делал бессовестные приписки и «вытягивал» на сто-сто десять процентов. А это уже девятьсот граммов хлеба и баланда погуще.
К этому времени всю Колыму накрыл обычный зимний антициклон, термометр опустился до отметки в 48–53 градуса мороза. Если было 49, то работали. Замотанные по самые глаза лица, каменеющие ноги, пар изо рта вырывается с шипением, слезы замерзают, не успев выкатиться, — но работали. Стоять нельзя, превратишься в ледышку. Из этого тяжкого испытания многие выходили уже калеками. Чаще всего обмораживали руки, уши, щеки, хуже — когда легкие: верный конец. Другие лишались пальцев, ходили с черными пятнами на щеках.
Надзиратели все в теплых полушубках, ватных штанах, валенках и меховых рукавицах с отдельно отшитым указательным пальцем, чтобы нажимать на спусковой крючок винтовки, не снимая рукавицу, они, как нарочно, подолгу держали бригады на входе и выходе у вахты. В темном предрассветье, в поздний вечер застывали, коченели люди в строю, пока их пересчитывали, впуская и выпуская, пока назначали конвойных, которые не слишком торопились. Тепло одетые, они выходили из натопленных помещений и, кажется, даже испытывали некое удовольствие, задерживая промороженных заключенных на лютом морозе. В этой неспешности было что-то садистское, ощущение высшей власти над интеллигентами особенно, которые и оказывались «врагами народа»… Они были полностью в распоряжении молодых и не обремененных моралью парней.
Уже достаточно наглядевшись на жестокость в тюрьме и на этапах, Сергей как-то очень по-взрослому стал думать — а не с таких ли вот сцен низменного издевательства и начинается воспитание палачей высокого и низшего ранга? Не отсюда ли начиналось скорое продвижение по служебной лестнице новой касты для укрепляющейся диктатуры даже в нашей, в общем-то, милосердной российской стороне? Как они быстро возникли — способные к убийству и садизму, без малейшего колебания или угрызения совести!
Несчетно следователей, тюремщиков, надзирателей, охранников Сергей уже видел во время этапа и вот здесь, в первые месяцы пребывания в лагере. Что это был лагерь невероятно тяжелого труда — понятно. Но причем тут исправительный? Разве дикость, злоба и постоянная угроза смерти исправляли когда-нибудь человека, тем более ни в чем невиновного? Зло способно рождать только ответное зло, но никак не исправление, не доброту. Злобой к «врагам народа» была пронизана вся жизнь в первом из колымских лагерей, куда попал Морозов. Он уже нагляделся, как вывозят из лагеря на санях «жмуриков», чаще всего старых и больных людей, с которыми охрана была особенно безжалостна, хотя эти застывшие лица и могли напомнить им собственных отцов и дедов.
Сергею вспоминались слова отца Бориса, сказанные в вагоне поезда, когда речь у них шла обо всем происходящем в тридцатые годы. Кажется, он пересказывал слова какого-то мудрого философа: «не соучаствовать в торжествующей несправедливости есть нравственная обязанность каждого порядочного человека».
Теперь он часто вспоминал четырех заключенных, с которыми подружился на тюремных этапах. И возникало что-то особенно горькое в том почти мгновенном, неожиданном прощании, происшедшем в магаданской пересылке. Он не успел сказать и слова благодарности этим добрым людям, идущим на смерть, да, на смерть! — ведь у Николая Ивановича Верховского в деле, где полагалось назвать статью из уголовного кодекса, стояли четыре буквы Особого совещания: КРТД, означавшие, как он теперь знал, только работу на «основном производстве» с двенадцатичасовым рабочим днем. И у остальных трех протяженные сроки в восемь и десять лет, какие не мог вынести не один крепкий здоровьем человек. Значит, ехали на верную смерть…
Где эти славные люди, что с ними? И будет ли так милосердна судьба, чтобы послать радость новой встречи?
Только на втором плане у Дальстроя значилась хозяйственная задача: пока колымские лагерники «доходят», они должны успеть «выгрести» из мерзлых недр сколько-то тонн золота. Все поступки больших и малых подчиненных Ежова, какими бы ни были они бесчеловечными, оправданы подобной доктриной. И тем золотом, которое добудут узники Севвостлага.
В первые месяцы 1938 года сумрачные и несколько сумбурные мысли Сергея Морозова, которыми он не мог поделиться ни с одним человеком, полу-чили еще одно доказательство: в бараках заговорили о скором этапе на золотые прииски. Видно, потери в людях там были настолько велики, что постоянно требовалось пополнение, а с юга Дальстрой этого пополнения получать зимой не мог. Оставалось одно: сократить все подсобные предприятия на самой Колыме.
Слух подтвердился. Яро-морозным предутренним часом две крытые машины были нагружены каменщиками и землекопами, которые готовили фундамент под второе крыло казармы.
Лагерь охватила тревога. Около нарядчика, этого всемогущего распорядителя, выдвинутого непременно из стукачей, продолжали увиваться люди, шептались, совали ему в карманы деньги. Он одобрительно кивал, улыбался, делал на клочке бумаги обнадеживающие записи и всячески поощрял раскошеливаться. А через два дня на разводе выкрикнули тридцать фамилий, приказали через полчаса быть у вахты с вещами; в их число попали и все хитрованы. Нарядчик не замечал ни их самих, ни намеков, он просто хотел поскорее отделаться от обманутых людей.
Может быть, этими машинами этапы и завершатся? Так думали, так надеялись. И продолжали работать. Морозов возил свою тачку, ладони его даже под рукавицами покрылись не то чтобы твердой кожей, а прямо-таки сплошной сухой мозолью. Бригада бетонщиков получала высшую категорию питания — девятьсот граммов хлеба. Сильный голод, томивший Сергея в первые недели, притих, молодой организм приспособился и к работе, и к однообразной пище. Пусть бы так…
На Колыме погода отпустила. Повис теплый атмосферный фронт, мороз упал до 28–30 градусов, небо закрыли толстые облака. Днем стало пасмурно, часто шел крупный мохнатый снег, как в средней России, дым из труб не уходил кверху, а стелился. Краснели и смягчались обожженные морозом лица. У вахты уже не было суеты, бригады ожидали выхода спокойно.
Туркмены, с которыми приехал Сергей, стояли в колонне первыми. И тут раздалась необычная команда:
— Первая бригада — в сторону! Быстро в барак за вещами!
Лагерлое начальство подсчитало туркменов, чего-то забеспокоилось. Вдруг нарядчик вспомнил и выкрикнул:
— Морозов!
Сергей вышел из строя бетонщиков, еще не понимая, что это значит.
— Ты чего прячешься? — Разводящий был сердит. — А ну, за вещами! Пять минут сроку!
Выскочил бригадир бетонщиков, завопил:
— Это наш, он в моей бригаде, гражданин начальник. Ошибка у вас. — Бригадиру вовсе не хотелось терять хорошего работягу. — Вы уж, пожалуйста, увольте, парень нам вот так нужен. И зачем ему с чужими?..
Все эти разговоры задерживали развод, начальник стройки имел привычку встречать бригады на месте и за малейшее опоздание мог наказать и начальника лагеря («Что у вас за дисциплина? Бардак!»), и начальника охраны. Поэтому разводящий только сердито огрызнулся на бригадира:
— В карцер запросился? У нас это мигом…
Морозов побежал за вещами. Туркмены, в списке которых он все еще значился, уже подсаживали один другого в кузов, подозрительно оглядывались. Сергей получил тычок в спину от охранника и полез в наполненный кузов. Тут он окончательно пал духом. А не все ли равно, где свалиться!..
Снег все шел, густой и мягкий, шоссе укрылось под его пеленой, машина шла осторожно. Выехав на прямой отрезок, шофер включил фары, прибавил, было, ходу, но при первом же торможении почувствовал как заносит и снова сбросил газ.
Сергей развернулся на скамье, сел лицом назад. Через щели в брезенте он смотрел на убегающую дорогу, провожал встречные машины, хранил фантастическую мысль, возникшую у него, когда переезжали мост через Колыму: оказывается, они едут назад, в сторону Магадана! Уж не к лучшему ли это? Освоился с мыслью, что чем северней, тем холодней…
Через десяток километров остановились. Впереди случилась авария, две машины с людьми и с лесом зацепились бортами и развалили кузова. На дороге валялись бревна, между ними и под ними лежали люди. Уцелевшие бегали, стаскивали на обочину тела неподвижные и стонущие. С двух сторон подходили, останавливались машины, бензовозы. Крики, грохот, вой моторов — все вязло в густом снегопаде.
Сергей первым спрыгнул, чтобы помочь, но тут же возник конвоир, вскинул винтовку и крикнул:
— Назад, застрелю! В кузов, мать-перемать!..
— Помочь хочу, гражданин боец. Люди же…
— Назад, или стреляю!
Сергей увидел его округлившиеся по-совиному пустые глаза и полез в кузов. Такой застрелит и глазом не моргнет.
Авария задержала их часа на три. Промерзли. Дрожь никак не унималась, холод пробирал до костей. В кузове кашляли, громко чихали, с какой-то вопросительной интонацией тихо разговаривали. Конвоир так и стоял возле задка машины. Его не касалась беда с чужими машинами. Он отвечал за своих двадцать девять чучмеков и русского.
Наконец, тронулись, теперь в бесконечном скопище машин, когда не обогнать, не прибавить скорости нельзя. Снег все еще шел, сбоку наскакивал ветер — предвестие снежной бури. Она не заставила себя ждать. Вскоре под колесами уже ощущались переметы.
Так дотащились до поселка с названием Спорный. Кое-как привалили к лагерной зоне, выскакивали быстро, надеясь на теплый барак. Из разговора конвоира с шофером Сергей понял, что отсюда им ехать в сторону, уже по зимнику, который теперь, конечно, заметен. Придется ждать, пока тракторы расчистят ненадежную дорогу. Люди, стуча зубами и ежась на ветру, пошли в зону, потом в полупустой барак, где сразу же, с криками на своем непонятном языке, оттеснили от двух печек старожилов барака и окружили печи, чтобы отогреться.
— Откуда свалились? — спрашивали Сергея.
Он сказал и в свою очередь попытался узнать, куда им ехать из Спорного.
— В сторону, говоришь? — переспросил пожилой заключенный. — Тут две дороги за поворотом, влево и вправо, обе чуток назад, откуда вы приехали. Одна на временный лагерь, где лесозаготовки — эта будет влево. Другая — на прииск, там километров двадцать по времянке. Не завидую, если туда.
Распространяться он не хотел. Прииск есть прииск. Наслышаны. Хочешь или не хочешь, а поедешь.
Ужина не дали. Спали вповалку, поскольку гости нежданные. Утром, после развода, повали в столовую, там стоял собачий холод, на полу лед, хоть катайся, пар из кухни, ничего не видно. Сунули им по двести граммов хлеба и подслащенный морковный чай. С тем и вернулись.
Больше их не беспокоили. Можно отсыпаться. Но голод отгонял сон. Туркмены требовали пайку, завтрак. Прошло больше часа. Наконец, их увели в столовую, там дали кашу, еще по двести граммов хлеба — только утолить голод.
Явился местный нарядчик, оглядел туркменов, остановился против Морозова.
— По-русски кумекаешь?
— Еще не разучился.
— Айда со мной, поработаешь. И поешь по-человечески. Сегодня вас не отправят. Метель.
Он вывел Сергея за зону. Шли против ветра, отворачивая лицо. Жутко завывало, в воздухе висела сплошная муть, тропа только угадывалась. Перешли шоссе, миновали штакетный забор, из мглы выплыло какое-то большое помещение. Вошли в жарко натопленную кухню. Тут царили щекочащие запахи жареной рыбы и картошки.
— Садись к мешкам. Это мерзлая картошка, только что из Магадана. Ты ее в холодную воду бросай помаленьку, как сверху помягчеет, так чисть и сразу в котел с водой, а то черная сделается. Ясно? Ты, небось, голодный? Сейчас принесу «на зубок». Будешь сидеть до вечера, трудись, я зайду за тобой.
Чудеса какие-то. Ни конвоя, ни мороза. Сергей разделся, засучил рукава. Парень забежал, положил перед ним горку нарезанного хлеба — пайки три! — миску жареной кеты и каши, поставил кружку горячего чая.
— Где я нахожусь, кореш? — спросил Сергей.
— В шоферской столовой. Никак не справляемся сами, пособляй, чем мерзнуть в бараке. Ты сперва поешь, я там за перегородкой, в буфете.
Рай, да и только!
Сергей ел и работал. Работал и ел. Картошка чистилась хорошо, руки к холодной воде привыкли, покраснели. Много картошки этой перечистил. И много поел — все, что принес буфетчик.
Тот зашел посмотреть, удивился:
— Ты гонишь как заправский повар. А рубаешь как волк. Еще принести?
— Не откажусь, — сказал Сергей. — Наголодался на баланде.
— Сам все пережил, пока не устроился на этом барском месте.
— Устрой и меня…
— Ты по какой?
— Особое совещание. Три года.
— У-у-у… Не выйдет. Первый же оперчек застукает меня, как пособника врага народа, понимаешь? Сам-то я до Колымы в торговле был. Ну, то-сё, погорел. А ты отхватил по-крупному. Эти три года тебе полной десяткой покажутся. Прииск тут за перевалом, недалеко. Туда все возят и возят народ, а оттуда никого. Понимаешь? «Незаметный» называется. Так что наедайся, там не больно жалеют.
Поздно вечером буфетчик отвел Сергея в зону, хвастался, что у него здесь все начальнички в друзьях: спиртик в буфете водится, то-другое. Потому его просьбы — закон. Вот у тебя Особое совещание, а он выводит за зону.
— Завтра вы не уедете, я за тобой опять приду. Отсыпайся. Почти три дня Морозов отъедался, даже мяса попробовал. Ел так, что ходить было тяжело, в сон потягивало. Но эта удача оказалась короткой. Метель стихала, на чистку дороги вышли трактора.
Буфетчик пришел утром, сунул тяжеловатый сверток в мешковине:
— Спрячь, это жратва. Ешь втихую, а то други твои разнесут — не спросятся. И будь здоров, вашу повозку уже заправляют.
Машину подали к вахте через полчаса. Отдохнувшие туркмены лениво полезли в кузов. Сергей сел на свое место, свертки с вещами и подарком держал у живота, сам был сыт, чувствовал легкое опьянение этой сытостью. И только мысль о страшном прииске, «куда везут и откуда не вывозят», вызывала нарастающее чувство страха.
Ехали долго, два раза их машину вытаскивал трактор. Кругом стоял засыпанный снегом мелкий и редкий лес, чувствовался подъем. Небо прояснялось, на землю сваливался крепнущий мороз. Миновали какую-то грустную, словно бы нежилую зону с четырьмя огромными бараками. Дымок подымался из труб, меж бараков согнутыми тенями передвигались редкие люди. Никакой разработки или забоя вблизи не было. Отсюда дорога пошла вниз, по сторонам стояли белые сопки почти без растительности, потом возник распадочек, дорога зазмеилась и открылась перспектива безлесного и холодного пространства, навевающего тоску. Дикий север…
Со второго крутого виража проглянул поселок. Он открылся весь на две-три минуты: огромный четырехугольник зоны, внутри восемь или десять огромных бараков с дымками над ними, а в стороне — зияющий острыми черными стенами карьер и высокие конусы отвалов с лебедками поверху. Над карьером висела синяя мгла, там мельтешили черные фигурки. Забой. Так его описывали соседи по дебинской стройке, уже побывавшие на приисках, так просто и страшно описал буфетчик: сюда везут, отсюда вывозят…
Машина стала у ворот вахты. Откинули полог. Снизу на заключенных смотрели трое военных в белых командирских полушубках.
— На кой черт! — произнес один, рассмотрев халаты и лица туркменов.
— Бери, что везут, — отозвался другой.
— Отбросы сваливают. Уже не впервой, — злобно сказал первый и, повернувшись, ушел.
Выползали из машины как скованные, разминали не гнувшиеся ноги. Один замешкался — и тут же хлестким ударом был сбит, папаха отлетела.
Туркмены, захлебываясь, закричали все сразу, но кто их слушал! Конвоир вскинул винтовку, перевел затвор.
— Садись! — крикнул свирепо.
И все присели на корточки. Выстрелит…
Выдержав минут пять, конвоир приказал встать, построиться. И показал на зону, на барак. Рассовали всех по одну сторону, кто пробовал поменять место, получал отработанные удары по чем попало. Здесь хозяйничала барачная администрация, четыре крепких сытых уголовника.
— Скажи своим чучмекам, — заявили Сергею, — пусть сдают деньги сразу. Нам. Отыщем сами — головы не сносить, понял?
— У них денег нет. Не из Магадана, а со стройки, там почистили.
Не поверили, с ног до головы обыскали первых двух, убедились, что поживы нет, и потеряли к новеньким всякий интерес.
Явился нарядчик, проверил по списку. Посмотрел на Сергея, еще раз в список, сказал:
— Бригадиром будешь.
— Не могу, — Сергей покачал головой. — У меня Особое совещание.
— Не радуйся.
— Я не радуюсь, просто, чтобы вы знали.
— Подъем в пять. — Нарядчик не удостоил Сергея даже взглядом.