Комсомольское поручение
Комсомольское поручение
Дивизия в то время дралась в районе Шепетовки.
— Ты книгу Островского «Как закалялась сталь» читал? — спросил однажды комсорг Картошкин.
— Нет.
— На-ко вот почитай. — Картошкин сунул Володе потрепанную книгу. — Тут как раз про эти места говорится. И вообще тебе полезно знать эту книжку.
Читать на войне некогда. И все-таки бойцы читали: в короткие передышки между боями, пристроившись где-нибудь в нише окопа, в углу землянки, в лощине, укрывающей от огня противника. Читали урывками, порой книгу раздирали на несколько частей, и потом кто-то долго искал продолжение, а кто-то начинал читать с конца. Книгу Островского Картошкин разрывать не разрешил, аккуратно обернул газетой и строго следил, чтобы ее не особенно пачкали. Увидев однажды, что боец взял книгу грязными руками, Картошкин отобрал ее.
— Грязь — не сало, помял — отстало, — ворчливо заметил боец.
— В таком случае вообще не получишь, — сказал Картошкин и не дал книгу.
Поэтому, прежде чем начать читать, Володя долго оттирал руки снегом. Потом пристроился в уголке блиндажа, подвинул сделанную из снарядной гильзы коптилку и так, не отрываясь от книги, сидел всю ночь.
Кроме Павки, ему еще очень понравился Жухрай. Он был чем-то похож на Ульяна Рыбака. Рита, безусловно, походила на медсестру Марусю из санбата…
Неожиданно ему встретились в книге слова, которые он уже слышал от сержанта Картошкина:
«Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества…»
Когда он услышал их от Картошкина, то не задумался над ними, просто счел красивыми словами. Но сейчас ему вдруг открылся весь глубочайший смысл этих слов, он почувствовал, что это сказано и о нем, обо всех, кто сейчас отдает жизнь на фронте за освобождение родной земли от фашизма.
Он выучил эти слова наизусть, но все-таки записал их и в тетрадку, хранившуюся для писем родным.
Когда возвращал книгу Картошкину, комсорг спросил:
— Понравилась?
— Понравилась. Ты мне дай еще какую-нибудь вроде этой.
— Другой такой, брат, нет, — вздохнул Картошкин. И, помолчав, добавил: — Может, когда-нибудь и про нас с тобой книжку напишут.
Но, поразмыслив, усомнился:
— Нет, про нас писать пока рано. Вот победим фашистов, тогда видно будет. Да и нам с тобой пока далеко до Павки-то.
— А я бы хотел быть таким, как он, — признался Володя. — Поэтому хочу вступить в комсомол.
— Это ты правильный вывод из книжки сделал, — почему-то обрадовался Картошкин и тут же, достав из планшетки анкету, предложил: — Вот заполни и напиши заявление.
— Но мне еще нет четырнадцати лет.
— Как это нет? А я думал, уже есть.
— Четырех месяцев не хватает.
Картошкин задумался.
— Н-да. Как же это ты, брат? — упрекнул он Володю, как будто именно Володя был виноват в том, что ему не хватает четырех месяцев до четырнадцати.
— Ну ладно, все равно пиши. Думаю, что можно будет сделать исключение. Ввиду особых боевых заслуг.
И хотя на боевом счету Володи Бажанова было уже несколько «языков», взятых в групповых вылазках, и даже один, захваченный лично им, Володя не считал это особыми заслугами и опасался, что сейчас в приеме в комсомол ему откажут. А когда его все-таки приняли, он решил, что звание настоящего комсомольца ему еще надо ох как заслуживать.
А тут, как назло, одна неудача следовала за другой. Один раз упустили немецкого генерала. Это случилось, когда они уже возвращались из разведки. Пока они были в поиске, начался бой, передний край сместился, и трудно было установить, где он сейчас проходил. Они считали, что шоссе, к которому только что вышли, — наше. Им оставалось до шоссе всего метров пятьдесят, когда на нем показалось несколько машин.
— Похоже, начальство едет, вон легковая. Небось сам командующий, — сказал кто-то.
А легковая машина уже проскочила мимо. И они увидели в машине немецкого генерала. Это было настолько неожиданно, что на какие-то несколько секунд они растерялись.
Но эти несколько секунд оказались роковыми — машина скрылась за поворотом. Они открыли огонь, перебили почти всю охрану, но генерала все-таки упустили.
Потом Брызгалин костерил их на чем свет стоит.
— За всю войну такая удача только один раз может быть. Чтобы вот так, в пятидесяти метрах, немецкий генерал был. И вы его пролопушили!
Разведчики смущенно переминались с ноги на ногу, оправдывались:
— Кто же знал? Мы думали, что дорога наша.
— Индюк тоже думал, да сдох. Такую возможность упустить! Я бы сейчас этого генерала как на блюдечке командованию преподнес.
А командованию опять позарез нужен был хоть какой-нибудь «язык».
В следующую ночь они взяли унтер-офицера. Но пока тащили через передний край, он умер. Думали, просто потерял сознание, еще очухается, и отнесли в медсанбат. Но врач сказал, что немец умер от разрыва сердца.
И опять Брызгалин костерил их, а они оправдывались:
— Кто же знал, что он такой квелый? С виду-то вон какой бугай.
— Похожа свинья на быка, только шерсть не така.
Потом еще дважды ходили за новым «языком» и оба раза неудачно. Один раз их «застукали» еще на ничейной полосе и часа четыре прижимали к земле из пулеметов, пока не вмешалась наша артиллерия. Другой раз, уже в тылу, напоролись на засаду, еле унесли ноги.
Как раз в это время и вернулся из санбата Вениамин Овчинников. Брызгалин обрадовался: то, что не удается другим, Овчинникову под силу. Он хорошо знает немецкий язык, ему ходить по тылам легче. Не раз переодевался в немецкую форму…
Но Вениамин еще не совсем оправился. Он и из санбата-то удрал тайком. Как его пошлешь? Брызгалин решил посоветоваться с Картошкиным.
— Понимаешь, приказать я ему сейчас не могу. Вот если бы он сам вызвался…
— Я поговорю, — пообещал Картошкин.
— На сознание давить будешь? А то он без этого несознательный? Нет, ты тут не годишься. Давить на него не надо.
— А что же надо?
— Чтобы он сам на меня давил — вот что.
— Может, орден пообещать?
— Их у него и так полна грудь.
— А что, если отпуск? — опять предложил Картошкин. — Другие хоть по ранению дома бывали, а он каждый раз убегает от медицины. А домой, я знаю, ему во как надо. — Картошкин для убедительности чиркнул ладонью по горлу.
— Это идея! — обрадовался Брызгалин. — И родных повидает, а заодно и долечится. Ему в санбате-то по всем правилам надо бы еще пару недель поваляться.
С этого и начал разговор с Овчинниковым:
— Тебе бы, Вениамин, еще подлечиться надо, рано ты из санбата удрал.
— Уж не вернуть ли меня туда хотите? — усмехнулся Овчинников.
— Я не о том. Домой бы тебе не мешало съездить. В отпуск.
— Кто же меня пустит?
— Комдиву позарез «язык» нужен… — Брызгалин умолк и выжидательно посмотрел на Овчинникова.
— Ладно, возьму. Раз надо, значит — надо. А дадут там отпуск или не дадут — это уж дело десятое.
— Насчет отпуска я все же попробую договориться.
— Как хотите.
Овчинников брал с собой еще двоих. Володя долго упрашивал его:
— Возьмите! Для меня это первое комсомольское поручение. Ну сами понимаете…
Наконец Овчинников уступил.
— Ладно. Раз поручение, значит — надо. Третьим тогда пойдет комсорг Картошкин, пусть поглядит, как ты это поручение выполнишь.
Вскоре они все трое собрались в землянке, и Овчинников изложил свой план:
— Брать будем днем. А то ночью хватаем кого попадя, а толку от таких «языков» не очень-то много. Если уж брать, так брать офицера, которому было бы что рассказать нашему командованию… Я и Картошкин переоденемся в немецкую форму, тебе, Володя, сейчас принесут гражданский костюм. Будешь изображать партизана. Комсомольца, захваченного нами в лесу. Вот такое и будет тебе первое комсомольское поручение…
Линию фронта переходили ночью.
Над землей низко висел предрассветный туман. Он клочьями цеплялся за ветки деревьев, за колючую проволоку ограждения, густо заполняя низинки. В небе изредка хлопали осветительные ракеты, верхняя кромка туманной пелены становилась оранжевой, но внизу ничего не было видно, и разведчики продвигались по ничейной земле довольно быстро. Овчинников полз впереди, за ним по снегу тянулась полоса, по которой полз Картошкин. Володя тоже старался не сбиться с этой полосы.
Потом Овчинников жестом приказал им остановиться и ждать, а сам уполз вперед. Володя догадался, что они близко подошли к немецкому переднему краю, и Овчинников пошел искать проход. Возможно, ему придется снимать часового, как бы не наделал шума. Картошкин взял на руку автомат, снял с предохранителя. У Володи на этот раз был только пистолет, он тоже снял его с предохранителя.
Овчинникова они ждали долго, до рези в глазах вглядываясь вперед, в молочную пелену тумана, напряженно вслушиваясь в приглушенные туманом звуки, вздрагивая от каждого шороха. А ночь была наполнена звуками до отказа. Вот где-то далеко фыркнула лошадь, на нашей стороне кто-то колет дрова, эхо гулко разносится по лесу. Должно быть, повара собираются готовить завтрак. Разведчики перед уходом поели всухомятку, и сейчас Володе мучительно захотелось пить. Володя лизнул языком снег, но он показался горьким.
В занятой немцами деревне прокукарекал петух. Володю это особенно удивило: как он мог уцелеть? Обычно немцы выгребают в деревнях всю живность подчистую, только голодные, одичавшие кошки бродят по улицам. А тут петух, да еще такой голосистый!..
Когда вот так лежишь, уткнув подбородок в снег, и слышишь эти ночные звуки, невольно вспоминается, как до войны они бегали в лес, валялись там в траве и слушали. В прозрачной тишине леса вдруг защебечет над головой птица, гулко прокукует кукушка. Они всегда кричали: «Кукушка, кукушка, сколько мне жить?» Кукушка каждый раз отсчитывала по-разному: то шесть, то восемь, один раз прокричала даже одиннадцать раз…
Или завозится в траве жучок, пролетит над головой бабочка, застрекочет кузнечик — и тебе станет еще радостнее от этой населенности и разнообразия жизни. Тебя опьяняет густой запах трав, ты смотришь в бездонную синь неба, и у тебя начинает кружиться голова…
Как все изменилось с тех пор!
Земля здесь пахнет порохом, гарью и еще чем-то, кажется, медью. Так пахнет стреляная гильза.
И весь этот великолепный мир природы интересует тебя, кажется, только одной своей способностью: укрыть от глаз врага, приглушить звук твоих шагов и твоего дыхания, защитить от шальной или нацеленной прямо в тебя пули…
Овчинников появился совсем не оттуда, откуда его ждали: он подполз справа, даже чуть сзади, взмокший не то от снега, не то от пота.
— Порядок! — шепнул он. — Вон там низинка заболочена, подходит к самому лесу. По ней и пройдем. Только смотрите, чтобы под ногами не чавкало.
Немного подождали, пока Овчинников отдышался, и двинулись к низине. Переходили ее осторожно. Потом долго шли мелким кустарником, пока добрались до леса. В лесу пошли в рост, быстро. Володя едва поспевал за Овчинниковым и Картошкиным.
К восходу солнца они были километрах в пяти-шести от переднего края. В глубоком овражке отдохнули и переоделись: Овчинников и Картошкин — в немецкую форму, Володя — в штатское платье. Только теперь Володя сообразил, почему они не сделали этого раньше, еще на своей стороне: их обмундирование сейчас было намокшим, перепачканным грязью, кое-где порванным. Они связали его в узел и спрятали. Тщательно разглаживали каждую морщинку на Овчинникове — его офицерский мундир должен выглядеть безукоризненно.
А дальше все шло с молниеносной быстротой. Едва вышли к дороге, как показалась машина, она шла от передовой. Видно было, что в ней только один человек — за рулем.
Овчинников неторопливо вышел на середину дороги, остановился и поднял руку. Когда машина подошла метров на полтораста, крикнул Картошкину:
— Выводи!
Картошкин ткнул стволом автомата в Володину спину и сказал:
— Пошли!
Потом, когда машина остановилась и Овчинников заговорил с сидевшим за рулем немецким офицером, Картошкин еще раз ткнул автоматом в спину и заорал:
— Шнель, шнель!
А Овчинников что-то сердито кричал по-немецки сидевшему за рулем офицеру, тот виновато оправдывался, он был младшим по званию. Наконец отодвинулся, уступив место за рулем Овчинникову. Вениамин что-то крикнул Картошкину, указывая на заднее сиденье. Картошкин распахнул заднюю дверцу, втолкнул Володю, влез сам. Не успел он захлопнуть дверцу, как Овчинников развернул машину и повел ее к линии фронта. Обер-лейтенант покорно сидел рядом с Овчинниковым. Но вот они на полном ходу проскочили первый контрольный пост, и немец начал беспокойно оглядываться.
— Герр гауптман…
Овчинников обернулся, моргнул Картошкину, тот наклонился, схватил немца за руки, заломил их назад, а Володя сунул ему в висок ствол пистолета. Немец покосился на пистолет и сник.
Тем временем они уже подъезжали к следующему контрольному посту. Возле мотоцикла с коляской стояли офицер и двое автоматчиков, чуть поодаль стояли еще мотоцикл и трое солдат. Офицер вышел на середину дороги, требовательно поднял руку и жестом указал на обочину. Овчинников сбросил газ и стал прижиматься к обочине. Но, не доезжая метров пятнадцать, машина вдруг резко рванулась вперед, офицер едва успел отскочить в сторону.
Немцы опомнились довольно быстро и открыли огонь. Овчинников бросал машину то вправо, то влево. Все-таки несколько очередей прошили кузов, но никого не ранило.
К счастью, это был последний контрольный пункт, они уже выскочили на ничейную полосу. Хорошо еще наши догадались, что раз по машине стреляют немцы, значит, она идет к нам…
Захваченный в плен обер-лейтенант оказался довольно осведомленным: он знал не только дислокацию частей, но и кое-что из планов немецкого командования.
Овчинникову дали отпуск, но он отказался:
— Не до этого сейчас…
Его наградили орденом Красного Знамени, Картошкина и Бажанова — медалями «За отвагу».
Прицепив медаль к Володиной гимнастерке, генерал похвалил его:
— Молодец, хлопец!
— Служу Советскому Союзу! — весело ответил Володя.
А потом генерал, глядя на разведчиков, строго сказал:
— Если еще раз кто из вас возьмет мальчишку в разведку, пойдет под трибунал. Запомните.
Улитовский, сменивший погибшего Брызгалина, запомнил, более месяца не пускал Володю в разведку, но потом все-таки уступил его настойчивым просьбам. Однако предупредил:
— Только к наградам больше представлять не буду. Хочешь обижайся, хочешь нет.
Но разведчикам все-таки было обидно, что носит мальчишка всего одну медаль, хотя с тех пор не раз ходил с ними в тыл врага.
— Ничего, — утешали они Володю, — потом сразу за все оптом получишь.
— Разве дело в наградах? — отвечал Володя.
Потом бойцы между собой говорили:
— Вишь, какой сознательный!
— Комсомолец!