ГЛАВА ПЕРВАЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Передышки на войне выпадают редко и ненадолго. Если выдался часок-другой, солдат отсыпается. Если полный день, тоже спит: и за то, что недоспал в минувшую неделю, а то и месяц, и впрок, потому что не знает, когда еще придется поспать. Если выдается два дня без боев, солдат успевает и одежонку привести в порядок, и сапоги починить, а при случае даже в бане попариться.

А тут вторую неделю не было больших боев. Зацепившись на правом берегу Днепра за Букринскую излучину, бригада готовилась к расширению плацдарма. Хлопот было много, работали все до седьмого пота. Пытаясь сбросить высадившиеся на правый берег советские части, немцы бомбили их и обстреливали из орудий. Но все-таки это не бой. И хотя до противника было рукой подать, в поведении бойцов появилось что-то мирное. Оно неуловимо присутствовало во всем: и в разговорах об урожае, и в шутках, и даже в песнях.

Вот и сейчас кто-то тихо напевал под гармошку:

Располным-полна моя коробушка,

Есть и ситец и парча…

Из люка другой машины доносился густой бас:

— А что, Иван, плотник будет самый ходовой специалист после войны. Смотри, сколько жилья порушено, все это заново ставить придется…

У молодежи свои заботы:

— Она, брат, уже на третьем курсе, а у меня всего девять классов…

Возле машины командира батальона беспокоятся:

— Что-то наш замешкался. Небось комбриг накачку дает.

— А за что?

— Мало ли за что? Начальство оно на то и поставлено.

— Вечеря стынет, — вздыхает радист Григорий Загорулько и старательно завертывает котелок с кашей в промасленный бушлат. Рослый увалень с кривыми ногами и добродушным, исклеванным оспой лицом, Загорулько добровольно исполняет при комбате обязанности ординарца.

Догорает закат, от реки тянет сыростью. Темнота наваливается быстро, и бойцы, торопливо докурив в кулак самокрутки, старательно давят их сапогами и, поеживаясь, лезут в машины.

Угнездился и экипаж командирского танка. Загорулько, потеряв надежду дождаться комбата, тоже лезет в люк, осторожно держа над головой котелок с кашей.

В этот момент и появляется гвардии капитан Коробов.

— Это ты, Григорий Иванович? — спрашивает он.

— Та я ж, — откликается радист и протягивает комбату котелок. — Повечеряйте, товарищ командир.

— Некогда, дружище, — комбат ставит котелок на башню. — Коняхина не видел?

— Не бачив. Если дуже треба, я пошукаю.

— Ладно, я сам, — капитан спрыгивает на землю и скрывается в темноте. Загорулько снова завертывает котелок в бушлат и лезет в люк. Снизу его спрашивают:

— Пришел?

— Пришел. Коняхина ищет.

— Сердитый?

— Та не. Будь ласка, подержи котелок.

— Что же не покормил?

— Говорит, некогда.

— Ребята, раз ищет Коняхина, значит будет дело.

Лейтенант Коняхин с некоторых пор оказался в бригаде на несколько особом положении. До этого он был командиром роты, а сейчас по штатному расписанию числился командиром взвода. Но никто не считал это понижением.

А все произошло так. Бои на Курской дуге, особенно крупнейшее танковое сражение под Прохоровкой, показали, что на войне особенно необходимо совершенствовать методы ведения боя, а следовательно, и организационную структуру частей и соединений. Вот тогда-то и, вызвали лейтенанта Коняхина к командиру корпуса генерал-майору Зиньковичу. Там же находились командир бригады и еще несколько штабных офицеров. Обращаясь ко всем, генерал говорил:

— Опыт показывает, что в каждой бригаде нам необходимо иметь танковую разведку боем. Это что-то вроде небольшого передового отряда, притом постоянного. Входя в состав одного из батальонов, отряд должен быть достаточно боеспособным, но не громоздким. По нашему мнению, в его составе необходимо иметь четыре-шесть танков, две-три самоходные артиллерийские установки. В некоторых случаях ему целесообразно придавать до взвода, а то и больше автоматчиков. Вот такой отряд, назовем его, скажем, усиленным взводом танковой разведки боем, создадим пока в пятьдесят третьей бригаде. Командиром этого взвода назначается гвардии лейтенант Коняхин.

Прощаясь с лейтенантом, генерал наказывал:

— Подберите наиболее опытные танковые экипажи.

Кроме командирского экипажа, ядро взвода составили танки лейтенанта Зайцева, младших лейтенантов Бондаренко и Матраева. Сейчас они усиленно готовились к предстоящим боям.

…Весть о том, что комбат разыскивает лейтенанта Коняхина, опередила капитана Коробова. Когда он подошел к танку Коняхина, лейтенант уже ждал его возле своей машины.

О чем они говорили, никто не слышал. Только одно слово уловило чье-то чуткое ухо: «Иванков». И этого было достаточно: Иванков был у немцев. И все поняли, что начинается наступление.

2

Приезд командира бригады Героя Советского Союза гвардии полковника Архипова не удивил капитана Коробова. Так уж повелось, что в бою комбриг находился именно в том батальоне, на долю которого выпадала самая трудная задача.

Именно отсюда, с Букринского плацдарма, войска 1-го Украинского фронта должны были нанести главный удар по противнику, с тем чтобы освободить Киев и создать стратегический плацдарм для полного освобождения Правобережной Украины. 53-я гвардейская танковая бригада получила задачу выйти на северную окраину Иванкова и поддержать наступление 38-й стрелковой дивизии.

Комбриг хорошо понимал, что батальону Коробова придется особенно трудно. Местность в районе боевых действий гористая, изрезана глубокими оврагами. Вдоль берега Днепра тянется высокая гряда с крутыми обрывами. Танки были крайне ограничены в маневре и могли действовать вдоль единственной дороги, ведущей на Иванков. Но дорога простреливалась с высот, занятых немцами. О наступлении широким фронтом не могло быть и речи, придется действовать мелкими группами.

Вот это больше всего и беспокоило Архипова. Для прорыва обороны противника нужен мощный танковый удар, а тут…

— Растопыренные пальцы, — задумчиво сказал Архипов, глядя на карту. И уже с досадой добавил: — А нужен кулак!

Начальник политотдела полковник Зарапин вполне разделял беспокойство комбрига. Архипов считал, что направление главного удара выбрано не совсем удачно именно из-за невозможности создать танковый кулак и рассечь им глубоко эшелонированную оборону противника. Архипов высказал это и в штабе корпуса. Но там или не обратили внимания на его возражения, или руководствовались какими-то другими соображениями и расчетами.

— Начальству виднее, — заметил Зарапин, употребив эту сакраментальную фразу и тем самым давая понять, что в присутствии штабных офицеров вступать в обсуждение этого вопроса не намерен.

— Н-да, — неопределенно протянул Архипов и забарабанил пальцами по карте. Потом встал и предложил:

— Пойдемте немного отдохнем. Утро вечера мудренее.

Утро 12 октября 1943 года выдалось тихим и безоблачным. Правда, наползший с Днепра туман скрыл от противника выдвижение танков в исходный район на южную окраину Григоровки. Но с первыми лучами солнца туман рассеется, и противнику с занятых им высот будет все видно как на ладони.

Ровно в семь утра началась артиллерийская подготовка. Полтора часа наша тяжелая артиллерия обрабатывала с левого берега передний край обороны немцев. Сразу же но окончании артподготовки подразделения 38-й и 155-й стрелковых дивизий поднялись в атаку. Но, видимо, фашисты хорошо укрепились на высотах, и наша артиллерия не смогла подавить их огневые точки. Едва бойцы поднялись в атаку, как по ним открыли сильный артиллерийский, минометный и пулеметный огонь. Цепи наступающих вынуждены были залечь.

— Ну-ка, поторопи Коняхина, — сказал Коробову комбриг. — Что он медлит?

— Там минное поле.

Передовой отряд, возглавляемый лейтенантом Коняхиным, действительно не смог с ходу овладеть высотой, где проходила линия обороны фашистов. Подступы к высоте были заминированы. Три танковых тральщика, двинувшиеся вперед, чтобы проделать проход в минном поле, вскоре подорвались. Остальные танки остановились.

Коняхин поднял люк, окинул поле оценивающим взглядом и понял: медлить нельзя. Словно угадав мысли командира, механик-водитель Иван Митрофанович Переплетов уверенно сказал:

— На большой скорости проскочим.

— Давай! — согласился Коняхин и захлопнул люк.

Взревел двигатель, танк ринулся вперед. Где-то позади хлопали разрывы мин, дробно стучали по броне осколки. Порой машину сильно встряхивало, но она продолжала идти вперед. Когда головной танк проскочил минное поле, следом за ним пошли и остальные.

На гребне высоты их встретил сильный противотанковый огонь. Загорелись сразу две машины. Нужно было немедленно принимать какое-то решение. Укрыв оставшиеся танки за горящими, Коняхин вылез из своей машины, посоветовался с командирами. Выход был один: прорываться в Иванков через лощину. Правда, она узкая, в случае чего там не развернешься. Перед селом лощина круто поворачивает влево. Этот поворот был самым опасным — фашисты наверняка держат его под прицелом. Но иного пути в Иванков сейчас нет.

Связались по радио с комбатом. Тот утвердил решение.

Коняхин побежал к своему танку, вскочил на броню. Но не успел захлопнуть люк, как его тут же сорвало снарядом. Оглушенный взрывом, Коняхин свалился вниз. Когда его подняли и осмотрели, выяснилось, что он ранен в ногу и в руку. Радист Василий Голенко тут же хотел доложить об этом комбату, но Коняхин остановил его:

— Не надо. Как машина?

Танк был поврежден, но Переплетов доложил, что с этими повреждениями воевать еще можно.

Тем временем к высоте подтянулись остальные танки бригады, и Коняхин получил задание: пятью машинами произвести разведку боем.

Головным Коняхин решил поставить танк младшего лейтенанта Бондаренко. Лощину надо проскочить на большой скорости, а механик-водитель этого танка старшина Петр Ильченко как раз наиболее ловок в маневре на больших скоростях. Позвали Петю. Выслушав Коняхина, он вздохнул:

— Надо, значит — надо.

— Главное — с ходу набирай большую скорость.

— Понятно, — Петя повел взглядом в сторону лощины, примеряясь, как лучше выйти к этому злополучному месту.

— Разрешите выполнять приказание, товарищ лейтенант?

Коняхин обнял механика:

— Будь осторожнее.

Выстроившись в колонну, танки двинулись по лощине. До поворота все шло относительно благополучно. Хотя фашисты вели по танкам огонь, но существенных повреждений не нанесли.

Самое страшное началось за поворотом. Уходившая влево ветвь простреливалась отовсюду. Прямым попаданием танк Коняхина был подбит. К счастью, никто из экипажа при этом не пострадал. Все четверо пересела на другую машину. Это заняло не так уж много времени, но теперь новый командирский танк оказался в колонне пятым.

Едва они вошли в левую излучину лощины, как сразу были подбиты три танка. Первой загорелась головная машина. Коняхин видел, как Бондаренко откинул люк, вылез наверх. Но спрыгнуть на землю не успел — его сразила пулеметная очередь. Один за другим загорелись и следующие два танка. Четвертый застрял на повороте. И новая машина Коняхина была повреждена, но ей удалось выскочить обратно.

Стало ясно, что днем в Иванков не прорваться.

3

Тот, кто хоть раз побывал в бою, знает: как бы ни был он скоротечен, детали его врезаются в память на всю жизнь. Иногда они видятся и запоминаются сразу, а иногда только видятся, а в памяти всплывают потом, когда схлынет горячка боя, и машина памяти начинает раскладывать все по своим полочкам, улавливать какие-то логические связи и закономерности.

И часто случается так, что ярче всего видится не самое значительное, а какая-нибудь вроде бы несущественная подробность: то прилипший к траку комок земли с едва проклюнувшейся травкой, то отставшая подметка на сапоге убитого товарища, то птичье гнездо, сброшенное с дерева взрывной волной. В пылу боя думать об этом некогда, лишь потом, припомнив все, начинаешь соображать, что пришла весна и в колхозе надо бы сеять яровые, а сеять-то, наверное, некому; что вот месил с тобой фронтовую грязь твой боевой товарищ, черпал ее дырявыми сапогами, мерз, а снять добротную обувь с убитого не посмел, хотя знал, что мертвому это уже вроде бы и ни к чему; что война несет беду не только людям, но и всему живому на земле и летающая вокруг гнезда птица не сможет понять, кому и зачем все это нужно.

Вот так и нынешний день запомнился Коняхину, казалось бы, совсем неуместной лирической деталью: лежавшей на броне веткой рябины. Он увидел ее сразу, как только откинул люк. На закопченной броне она пылала кровавыми каплями ягод так неожиданно, что все это казалось противоестественным. Наверное, ее срезало осколком, она упала на броню и каким-то чудом удержалась на ней.

…Остаток дня ушел на то, чтобы привести в порядок изрядно потрепанные подразделения. Спешно ремонтировали поврежденные танки, пополняли экипажи людьми, боеприпасами, горючим, отправляли в тыл раненых. Впрочем, многие отказывались уйти в тыл, их приходилось отправлять чуть ли не насильно.

— Проследите-ка, Александр Яковлевич, чтобы тяжелораненых не осталось, — сказал Архипов Зарапину.

Коняхин, слышавший этот разговор, незаметно отошел в сторону и старался больше не попадаться на глаза начальству. Раны не такие уж пустяковые, наверное, нужно бы их почистить в санбате, но уйдет бригада вперед, и попробуй ее догнать.

В санбат он не пошел, а перехватил по дороге санитарку, попросил перевязать. Палец на руке был раздроблен, еле держался. Санитарка посоветовала:

— Вам надо к хирургу. Этот палец уже не жилец, надо его ампутировать.

— Сейчас некогда. Привяжите его покрепче, чтобы не мешал, к хирургу заскочу сразу после боя.

— А что, опять бой будет? — спросила санитарка и, не дожидаясь ответа, грустно добавила: — Бондаренко вон насмерть убило.

— Раз убило, значит, насмерть, — почему-то поправил Коняхин, поправил почти механически, должно быть, по старой учительской привычке, вспомнив опять лежавшую на броне ветку рябины, а уже потом вскинувшего руки, падающего с танка Бондаренко. «Как подбитая птица», — неуместно пришло сравнение.

— Где он? — глухо спросил лейтенант.

— Наверное, уже похоронили.

«Даже попрощаться не успел», — с грустью подумал Коняхин и вспомнил о том, что до заката остается не более часа, а отряд не укомплектован, надо спешить.

О ранении в ногу сестре не сказал. Нога меньше болела, лишь саднило, наверное, задета только мякоть.

К вечеру набрали восемнадцать танков. Экипажу Коняхина пришлось пересесть на третью машину за этот день. Она была выпущена челябинским заводом и несколько отличалась от тагильских машин, к которым экипаж привык. Пока радист Василий Голенко настраивал рацию, дали сигнал атаки. И первые десять минут Коняхин не имел связи ни со своими машинами, ни с командованием.

До поворота добрались благополучно. Однако за поворотом их снова встретил сильный огонь. Чтобы проскочить злополучную лощину, прибавили скорость. Но тут загорелся один из танков: должно быть, снаряд попал в бак. Зарево горящей машины теперь позволяло фашистам вести прицельную стрельбу.

Отсветы пламени, проникая сквозь смотровые щели, метались в башне, в их фантастической пляске было что-то зловещее. Коняхин вел огонь по вспышкам орудийных залпов на гребне холма, успевая в то же время наблюдать за остальными своими танками.

Один за другим были подбиты еще два танка. И уже казалось, что нет никакой возможности проскочить лощину. Но Переплетов прибавил скорость, и командирская машина вырвалась вперед. То ли немцы в суматохе боя не заметили этого, то ли остаток пути попал в мертвую зону их пушек, но больше по танку не стреляли, и он выскочил на окраину села.

Прорыв был настолько неожиданным для немцев, что приткнувшееся у крайней хаты орудие даже не успело выстрелить. Хорошо, что именно Переплетов первым заметил это орудие. Он направил танк прямо на пушку.

А бой шел где-то позади. Все выше поднималось из лощины зарево горящих танков. Укрыв машину в ближайшем дворе, Коняхин приказал Переплетову заглушить двигатель и откинул люк. Он был уверен, что за ними следуют другие танки. Но сколько ни прислушивался сейчас, не мог уловить привычного рокота моторов и лязга гусениц.

— Не слышно? — спросил снизу Яша Косенко.

— Сейчас подойдут, — ответил Коняхин. — А мы пока будем действовать.

Он достал ракетницу и выпустил в небо зеленую ракету, обозначавшую, что он прорвался. Потом захлопнул люк и приказал Переплетову:

— Давай вдоль улицы!

Опять наткнулись на противотанковое орудие. Раздавив его, помчались к площади. Когда выскочили на нее, то увидели, что вся она заставлена пушками. «Батареи две, а то и все три», — сразу, почти механически прикинул Коняхин. У лафетов орудий заметалась прислуга.

— Шрапнелью! — крикнул Коняхин заряжающему.

Прислуга орудий разбежалась после первого же выстрела. Однако и танку оставаться на площади было опасно — ее могли легко перекрыть со всех сторон, и тогда достаточно будет одной связки гранат, брошенной из любой хаты.

Пришлось той же улицей возвращаться на окраину села. Опять заглушили двигатель, опять лейтенант, открыв люк, прислушивался в надежде уловить знакомый рокот моторов. И, не услышав его, все еще надеялся, что вот-вот подойдут остальные танки. Теперь его больше всего заботило другое: фашисты могут подвезти на площадь новые орудия, к уцелевшим вернется прислуга, и тогда, если прорвутся остальные, вдоль этой улицы им не пройти. «Надо найти обходные пути, с тыла ворваться на площадь и окончательно подавить батареи», — решил лейтенант.

Фашисты успели опомниться. Едва танк вышел из укрытия, как в его левый борт врезался снаряд. Он прошил танк насквозь, пройдя сзади механика и чуть впереди Коняхина. Командира оглушило и сбросило с сиденья вниз. Заклинило шаровую установку и погнуло ствол пулемета. Вышла из строя рация, ранило радиста. Триплекс смотровой щели механика-водителя был так побит осколками снаряда, что через него ничего нельзя было увидеть. Переплетов открыл свой люк и потом так с открытым люком и вел машину. Поэтому Коняхин больше всего беспокоился за жизнь своего механика, ничем не защищенного от пуль и осколков.

Застонал раненый радист Яша Косенко.

— Горим! — крикнул кто-то.

И верно, из отверстия левого переднего бака выплеснулось пламя. Хорошо, что в это время горючее из передних баков было израсходовано, пользовались задними. Значит, горят только остатки. Однако язык пламени метнулся и в пробоину. Переплетов сорвал с себя шлем, заткнул им отверстие.

— Можешь завести мотор? — спросил у него Коняхин.

— Попробую. Вася, подержи-ка.

Голенко стал затыкать пробоину, а Переплетов запустил двигатель.

— Куда? — спросил механик.

— На площадь!

Переплетов на месте развернул танк и повел его к площади.

Видимо, немцы решили устроить им ловушку. В конце переулка дорогу загородили несколько грузовиков. Возвращаться было поздно: переулок узкий, пока разворачиваешься, влепят в борт снаряд или гранату. Переплетов крикнул: «Держитесь!» — и прибавил газ. Танк с ходу врезался в грузовики, разметал их в стороны, тяжело взобрался на последний, стоявший поперек дороги, и выскочил в другой переулок.

«Выбрались», — с облегчением подумал Коняхин, но тут же увидел, что наперерез им вышла самоходка. Сворачивать было некуда.

— Видишь? — спросил он Переплетова.

— Вижу.

— Давай через огороды.

— Там овраги, завязнем. Сейчас я ее тараню.

— Смотри, справа глубокая канава.

— Вот и хорошо.

Почему это было хорошо, Коняхин понял позже, когда Переплетов врезался в самоходку и столкнул ее в канаву. Однако удар был настолько силен, что и у них заглох двигатель.

— Ваня, что случилось? — встревоженно спросил Коняхин.

— Ничего, полный порядок! — Переплетов включил стартер, и двигатель заработал.

Оставаться в Иванкове больше нельзя. Решили идти в соседнее село Пшеничники, чтобы там, пользуясь темнотой и не давая врагу опомниться, уничтожить побольше его огневых точек.

В Пшеничниках тоже не сразу разобрались, что за танк вошел в село. Пять с половиной часов вел бой советский танк, беспрерывно двигаясь.

В штабах немецких частей надрывались телефоны. По докладам из Иванкова и Пшеничников получалось, что прорвалось не менее батальона танков, они нанесли большой урон, однако направление их дальнейшего движения пока остается неясным. Спешно поднимались по тревоге резервные подразделения, создавались противотанковые группы и заслоны во втором эшелоне обороны. И никому не пришло в голову, что прорвался всего один советский танк.

А он неожиданно появлялся то тут, то там, стремительно наносил удар и уходил невредимым, пользуясь суматохой, беспорядочной стрельбой, заглушавшей шум его двигателя.

В центре Пшеничников протекал небольшой ручей, через него перекинут мост. Не доходя до этого моста, танк вдруг остановился. Двигатель работал на полную мощность, а машина не двигалась с места, только вздрагивала.

— В чем дело? — спросил лейтенант у механика.

— Не знаю, что-то мотор не тянет.

Лейтенант откинул люк, встал на сиденье, огляделся. И обомлел: танк был «разут», левой гусеницы на нем не было.

— Глуши мотор! — приказал он механику.

Тот заглушил двигатель, стало тихо.

— Что случилось? — спросил Переплетов.

— Гусеницу перебило.

Гусеница лежала метрах в пятнадцати: шли на большой скорости. И сделать ничего было нельзя. Переплетов пытался сдать машину назад, но она только крутилась на одном месте.

Решили держаться до подхода своих. Не знали тогда, что ни этой ночью, ни в следующий день, ни даже через неделю свои не подойдут. Наступление войск 1-го Украинского фронта с Букринского плацдарма не увенчалось успехом. Небольшие размеры плацдарма не позволили сосредоточить здесь достаточное количество сил и средств для наступления. Условия местности не давали возможности использовать танки массированно, а мелкие группы не могли преодолеть сильный противотанковый район Ромащи — высота 207,9 — Иванков. Фашисты непрерывно подбрасывали сюда новые силы и укрепляли оборону. Советское командование решило перенести направление главного удара на другой плацдарм — Лютежский, севернее Киева.

Экипаж Коняхина, конечно, не мог знать о создавшейся обстановке и ждал прорыва танков бригады. Подбитый танк стоял посреди дороги. Патронов и снарядов оставалось мало, но решили драться до последнего.

Вот на дороге показались легковая машина и бронетранспортер. Должно быть, в машине ехал к фронту кто-то из немецкого штаба. Через открытый люк механик хорошо видел головы сидевших в бронетранспортере солдат охраны.

Переплетов взял автомат. Во время войны с белофиннами он был снайпером и хорошо стрелял из любого оружия.

Из машины выскочил офицер, он размахивал руками и что-то кричал, наверное, требовал, чтобы освободили дорогу. Коняхин снял его выстрелом из пистолета. Переплетов видел, как офицер повалился, вскинув руки. Его пенсне блеснуло в отсветах пламени, вырвавшегося из ствола пушки — Коняхин успел выстрелить из пушки и по машине. Она взлетела на воздух. Переплетов дал длинную очередь по сидевшим в бронетранспортере солдатам.

Теперь по танку били с обеих сторон улицы. Вспышки выстрелов постепенно приближались. Переплетов стрелял по ним из автомата, а лейтенант, поставив пушку на максимальное снижение и включив электродвигатель поворота башни, беспрерывно вращал ее и выпускал в темноту снаряд за снарядом.

Но вот башня перестала вращаться, электродвигатель не тянул, видимо, сели аккумуляторы.

— Включай мотор! — крикнул лейтенант механику.

Взревел дизель, башня опять начала вращаться. Так продолжалось минут десять.

И вдруг дизель заглох, в смотровые щели метнулись языки пламени. Что это было — граната или бутылка с зажигательной смесью, — не разобрали. Поняли только одно: танк горит.

— Всем покинуть машину через нижний люк! — приказал лейтенант. — Я прикрою.

Фашисты били по горевшему танку из автоматов. Коняхин отстреливался до тех пор, пока не убедился, что весь экипаж выбрался через люк механика-водителя. Броня накалилась, вот-вот взорвутся снаряды.

Лейтенант добрался до люка механика. Только успел высунуться, как увидел перед собой фашиста. Выстрелил в него из пистолета, немец упал.

Коняхин кубарем скатился в кювет, его подхватили чьи-то руки. Лейтенант схватился за пистолет, но тут услышал голос Переплетова:

— Мы тут, товарищ лейтенант.

— Все живы?

— Все, — ответил Косенко.

— Хорошо, — лейтенант чуть приподнял голову, огляделся. Фашисты стреляли по горящему танку, подходя все ближе и ближе. Значит, они не видели, что экипаж покинул машину.

— Быстро за мной! — Коняхин приподнялся и метнулся в ближайший двор. За ним бросились остальные. У крыльца наткнулись на часового.

— Хальт! — крикнул тот и поднял автомат.

Но лейтенант выстрелил раньше. В этот же момент раздался взрыв. Это взорвались в танке оставшиеся снаряды. Одинокий пистолетный выстрел не услышали даже бежавшие рядом товарищи.