Чрезвычайное поручение
Чрезвычайное поручение
… Я должен сосредоточить всю свою силу воли, чтобы не отступить, чтобы устоять и не обмануть ожиданий Республики. Сибирский хлеб и семена для весеннего сева — это наше спасение…
Ф. Дзержинский
Уже больше суток шел на Восток литерный поезд особого назначения. Угас короткий январский день. Дзержинский включил настольную лампу и продолжал читать объемистый доклад Главной инспекции о состоянии железных дорог Сибирского округа.
Чем дальше он читал, тем больше поражался поверхностному подходу ревизоров к делу. На десятках страниц описывались недостатки, которые имеются везде и всюду. А вот главного — ответа на вопрос, почему из месяца в месяц падает вывоз хлеба из Сибири — народный комиссар не находил. В то же время в выводах инспекции утверждалось, что дороги вполне подготовлены к продовольственным перевозкам, работа управления округа поставлена «довольно высоко» и руководители хорошо знают положение на линии.
«Возмутительно! — подумал нарком. — Если бы это было правдой, разве пришлось бы Центральному Комитету партии и ВЦИКу оторвать меня от неотложных дел в НКПС и ВЧК, чтобы направить сюда для принятия чрезвычайных мер…».
Дзержинский раздраженно написал на полях докладной записки: «Очковтирание».
Не успел Феликс Эдмундович отложить папку в сторону, как за окнами вагона раздались какие-то негромкие, глухие взрывы. Поезд, резко затормозив, так что настольная лампа чуть не опрокинулась, остановился.
Нарком бросился к окну, поднял штору, но в густых сумерках ничего нельзя было разобрать.
Встревоженная резкими звуками, похожими на выстрелы, и неожиданной остановкой из соседнего вагона выскочила охрана экспедиции.
— За мной! — скомандовал на ходу комендант поезда Беленький.
Выхватив маузеры и наганы, чекисты побежали к паровозу и невдалеке от него увидели группу людей, копошившихся на рельсах при свете костра и ручных фонарей.
— Что вы тут делаете? — грозно окликнул их Беленький, взяв карабин на изготовку.
— Рельсу меняем, — испуганно ответил железнодорожник в длинном тулупе. Я начальник 68-го разъезда…
— А почему меняете перед самым проходом литерного поезда? — суровым тоном спросил Беленький. — Что за взрывы слышны были?
— Это Козлов, как заметил трещину в рельсе, сразу сигнальные петарды подложил, ограждение, значит, сделал, — объяснял начальник разъезда. — Прибежал он ко мне, а я вызвал из казармы ремонтную бригаду.
Заподозрив диверсию, комендант поезда оставил четырех чекистов-транспортников наблюдать за сменой рельса, а сам решил допросить ремонтного рабочего Козлова и предложил ему следовать за ним.
По дороге Беленький увидел Дзержинского, спустившегося со ступенек своего вагона, и доложил о происшествии.
— Зайдите ко мне, — приказал нарком.
В вагоне Феликс Дзержинский внимательно вглядывался в стоявшего перед ним высокого и худого путейца. Он был одет в старую, видавшую виды, солдатскую шинель. На голове — буденовка с нашитой красной звездой. Ноги же обуты в лапти. Из перекрещенных на икрах обор виднелись онучи из шинельного сукна. На переброшенной через плечо веревке висел огромный гаечный ключ. Чехол с сигнальными принадлежностями был прилажен к солдатскому поясу.
— Кто вы? — пристально посмотрев, спросил Дзержинский.
— Старший ремонтный рабочий Козлов, — четко по-военному отрапортовал путеец, приложив руку к суконному козырьку буденовки.
Феликсу Эдмундовичу показалось, что карие живые глаза рабочего расширились от удивления, будто он неожиданно узнал знакомого.
— Почему вы своевременно, утром, не осмотрели путь? — строго спросил нарком.
— Я не обходчик, — ответил Козлов. — Я на разъезде с ребятами шпалы менял на третьей пути…
— А когда вы заметили трещину в рельсе?
— С час тому назад…
— Каким образом? Расскажите подробно.
— Пошабашили мы, собрались в казарму. Слышу, начальник разъезда говорит старшему стрелочнику: «Вечером пройдет литерный поезд, смотри у меня, не отходи от поста, сам приду проверять стрелку». Ну я и подумал: в литерном поезде правительство едет. Может, сам Ленин на Урал или в Сибирь направляется. Давай, думаю, на всякий случай обойду участок, мало ли что бывает. И вот на тебе — трещину нашел, да еще какую…
— Значит, вы заметили трещину вечером? Как же вы ее разглядели в темноте, да еще под снегом? — с сомнением спросил Дзержинский.
— Я ее раньше услышал, а потом увидел…
— Как это?
— По звуку обнаружил. На третьем околотке служит старичок — Иван Акимович — прямо-таки колдун. Стукнет по рельсе молоточком на длинной ручке, закроет глаза и слушает, как она звенит. Он и меня научил выстукивать. Если звук звонкий, протяжный — будь уверен — рельса здоровая, а если дребезжит, знаете, вроде фальшивит, значит есть в ней болезнь — трещина или скрытая раковина. Вот на такую я и напал. Конечно, сам себе не верю. Смел рукавом снег, фонарем свечу и пальцами щупаю, вдруг ноготь-то и задел трещину, смотрю, а она чуть ли не по всей головке…
— Быть может злой умысел?
— Не могу знать, товарищ Дзержинский.
— Откуда вы знаете, что я — Дзержинский? — быстро спросил нарком. — Кто-нибудь говорил?
— Никто не говорил! Как увидел — сразу признал вашу личность, — добродушно ответил путеец.
— Где же мы встречались?
— В 1919 году в Вятке, когда неустойка под Пермью получилась. Стали формировать тогда лыжный батальон. Я охотник, ну и подался туда добровольцем. Потом на смотру я еще стоял правофланговым в первой роте. У вас личность приметная, я и запомнил…
— Выходит — старые знакомые, товарищ Козлов, — улыбнулся Дзержинский и подал ему руку. — Садитесь, поговорим.
Нарком вынул портсигар, угостил путейца папиросой и сам закурил.
— Как живете после демобилизации?
— По правде сказать, — замялся Козлов, — плоховато, товарищ Дзержинский.
— Почему? Путейцы лучше мастеровых живут. Огород, корова, куры…
— Так это же путейцы, которые давно хозяйство имеют. А у меня — ни кола, ни двора. Только в прошлом году демобилизовался. Я тут, а семья в деревне. Тесть хочет телочку нам дать. А куда я ее возьму? Участка под огород и сенокос мне не дали…
— Почему? — удивился нарком.
— Дорожный мастер — «контра», у Колчака фельдфебелем служил. Нашего брата, бывшего красноармейца, ужас как не любит. «Нет, говорит, у меня никаких свободных участков, все позанято и не надейся, говорит…». Не надейся… Вот гад!..
— А к комиссару дистанции не обращались?
— Ходил… да тут комиссар какой-то… вареный. Уткнул нос в бумажки, не спросил, кто да что. Заладил одно — огородами я, мол, не ведаю…
— Комиссар не интересовался, как живет рабочий! — промолвил Дзержинский. Записал себе в блокнот номер дистанции пути. Затем попросил Беленького позвать управляющего делами экспедиции.
Вскоре тот пришел в вагон.
— Прошу вас отдать приказом, — нарком стал диктовать:
«Старший ремонтный рабочий службы пути Северных железных дорог товарищ Козлов при обходе пути заметил лопнувший рельс и своевременно предупредил…».
— Кого именно? — спросил нарком Козлова.
Тот встал и доложил:
— Начальника 68-го разъезда…
— Так и напишите, — сказал Дзержинский и продолжал: «…чем предупредил сход поезда с рельсов. За проявленное честное отношение к служебным обязанностям объявляю Козлову благодарность…».
Затем, посмотрев на изношенную шинель и лапти путейца, добавил: «… и приказываю выдать ему в виде награды полушубок, валенки…».
— Премного благодарен! — с признательностью произнес Козлов.
Дзержинский несколько секунд подумал, затем снова продиктовал:
«Вместе с тем, приказываю Вятскому отделению ДТЧК произвести расследование, почему путь не был своевременно осмотрен и приведен в порядок, и донести мне».
— Как подписать? — спросил управляющий делами.
— «Пред. ВЧК и Наркомпуть». Прошу вас, дайте товарищу Козлову копию приказа на руки и пройдите вместе с ним к Матвееву, пусть сразу же выдаст ему награду.
Затем повернулся к путейцу.
— Копию приказа покажите начальнику дистанции и передайте ему: пусть немедленно донесет рапортом комиссару Сибирского округа о выделении вам земельного участка в полосе отчуждения…
Нарком подписал приказ и встал, чтобы проститься с железнодорожником:
— Сегодня вы проявили бдительность и самоотверженность. А в будущем? И впредь, товарищ Козлов, будем, не жалея себя, вместе воевать с разрухой на транспорте, как воевали с Колчаком?
— Вместе повоюем, товарищ Дзержинский, крепко повоюем, — счастливо улыбаясь, ответил путеец, пожимая протянутую ему руку.
Через полчаса управляющий делами вернулся и доложил:
— Полушубок, валенки и деньги Козлов получил. Копию вашего приказа № 2 от 6 января 1922 года ему выдал.
— Хорошо. А мой утренний приказ по экспедиции выполняется?
— Да, Феликс Эдмундович! По приказу № 1 уже сформировано шесть комиссий. Каждая, как вы предлагали, будет ответственна за определенный участок деятельности сибирских дорог. С утра все заняты составлением плана.
— Меня беспокоит, — озабоченно сказал нарком, — как бы наши комиссии не подменили собой местных руководителей. Прошу вас подготовить распоряжение или приказ по экспедиции такого содержания: план действий проводить в жизнь только через существующие в округе органы. Не создавать никаких новых аппаратов, чтобы не было параллелизма. И никаких ревизий — только помощь!
За окном послышался гудок, и поезд тронулся. Вагон медленно проходил мимо бригады ремонтных рабочих, сменивших лопнувший рельс. Вот на мгновение в отблесках пламени костра мелькнула высокая фигура путейца в длинном белом полушубке, буденовке и валенках. В поднятой руке он держал фонарь, светивший приветным зеленым огнем.
«Это, конечно, Козлов, — узнал его Дзержинский и с теплотой подумал, — уже надел обновку…»
Поезд набирал ход.
— Часа через полтора-два будем в Вятке, — заметил управделами.
— Оттуда дадите телеграмму в Екатеринбург,[9] — предложил нарком, — пусть к нашему приезду подготовят материалы о продвижении хлебных грузов из Сибири. Завтра в пути созовем первое совещание экспедиции. Предупредите товарища Вреде, пусть соберет материал, как железнодорожников Пермской снабжают продовольствием. Послезавтра заслушаем его сообщение. А теперь найдите, пожалуйста, папку с докладом Маркова. На последнем заседании коллегии он рассказывал, как добивается увеличения доходности дорог Кавказского округа. Над его предложениями стоит подумать…
* * *
Уже наступил вечер, когда поезд экспедиции прибыл в Екатеринбург.
Допоздна засиделись в вагоне наркома встречавшие его партийные и хозяйственные руководители Урала. Главная тема разговора — как помочь железным дорогам вывезти хлеб и мясо из Сибири.
Когда все ушли, Феликс Эдмундович почувствовал, что в салоне нечем дышать — душно и накурено. Он надел шинель, шапку-ушанку и, попросив проводника проветрить вагон, вышел.
Медленно прогуливался он по слабо освещенной платформе у запасного пути, где стоял поезд. С удовольствием, жадно и глубоко вдыхал чистый морозный воздух. В грудь вливалась струя свежести и бодрости.
«Недаром, — думалось, — доктор Гетье так настойчиво советовал час-полтора перед сном гулять, давая отдых усталым нервам. Но откуда выкроить это время? От работы? Не оторвешь! От сна? Но и так сплю меньше шести часов…»
Феликс Эдмундович посмотрел на часы.
«Напишу сейчас домой, — решил он. — Завтра напряженный день, не удастся».
Он живо представил себе, что сейчас делается дома. Ясик давно спит. Ему рано утром идти в школу. Зося, уложив сына, читает. А может быть, поздно вечером пришли к ней товарищи по подполью, старые польские коммунисты, живущие в Москве, и она угощает их чаем и музыкой, играет на рояле Бетховена или Чайковского, а возможно — моего любимого Шопена. Как редко доводится слушать ее игру! А быть может, за день она так устала — работа, партийные: поручения, домашние хлопоты, — что легла спать? Боюсь, ей не спится…
Феликс Эдмундович пометил дату, указал, что пишет в поезде по дороге в Сибирь, в Екатеринбурге, где «мы остаемся… на сутки для выполнения ряда дел, связанных с моей миссией».
Он уверял жену, что его здоровье не ухудшилось, хотя в «последнее время в Москве — ты видела это — я работал уже из последних сил». Он выражал надежду, что его самочувствие будет постепенно улучшаться по мере выполнения, задания:
«Предполагаю, — писал он, — что здесь, в Сибири, несмотря на ожидающую меня огромную работу, я обрету прежнее равновесие. А в Москве привыкнут и без меня справляться в ВЧК и в комиссариате путей сообщения…».
2
10 января. Ранним утром, еще при электрическом свете Дзержинский сел за свой рабочий стол в салоне вагона. Поезд приближался к Омску. Свою деятельность в Сибири нарком решил начать с обращения к тем, от кого зависит успех или провал правительственного задания — к железнодорожникам.
«К вам, рабочие и служащие железных дорог Сибири, — писал он, — обращаюсь я по уполномочию Совета Труда и Обороны РСФСР и Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов в трудную, грозную минуту для всей нашей страны».
Народный комиссар со всей откровенностью указывал на смертельную опасность, нависшую над Республикой в связи с тем, что задание по вывозу хлеба из Сибири не выполняется. Тем самым, — подчеркивал он, — голодающее население обрекается на мучительные страдания, полям Поволжья грозит остаться незасеянными, начавшийся в стране подъем промышленности будет сорван. А ведь именно на этом строят враги свои планы удушения трудовой России.
«Вы видите, что от работы вашей зависит судьба всей республики», — взволнованно писал Дзержинский. И далее: «…Я обращаюсь ко всем вам, от рядового чернорабочего до ответственнейшего работника включительно, и требую, чтобы немедленно, объединенными усилиями, на железных дорогах Сибири создан был образцовый революционный порядок…».
Нарком продолжал писать, но вот в окне вагона показались станционные здания Омска. Еще минута, другая и поезд остановился.
Дзержинский вышел из вагона и поздоровался со встречавшими его местными руководителями. Коротко побеседовав с ними и условившись о предстоящем совещании, он вернулся в вагон, пригласив к себе Берзина, председателя комиссии СТО по обследованию каменноугольной промышленности Урала и Сибири.
Берзин сообщил Дзержинскому о крупных хищениях топлива на железных дорогах округа. Затем подробно рассказал о своей поездке по угольным районам. Положение критическое: копи не выполняют плана, так как шахтеры плохо обеспечиваются продовольствием. Производительность труда крайне низка.
— Не знаю, что и придумать, — закончил он свой рассказ.
— Кое-чем постараюсь помочь, — пообещал Дзержинский. — Как уполномоченный ВЦИК и СТО я выделю семь-восемь вагонов хлеба для премирования шахтеров за выполнение плана. Пусть ваши сотрудники подготовят такой приказ. Вместе подпишем.
— Охотно! — обрадованно воскликнул Берзин. — Это намного повысит заинтересованность шахтеров в большей выработке. Я хотел еще обратить ваше внимание на катастрофическое положение Кольчугинской новостройки. Пропускная способность участка — ничтожная. Главкомгосоор[10] не в силах закончить строительство и добытый уголь остается не-вывезенным…
— Ваши предложения? — спросил нарком.
— Я считаю, что эту линию нужно срочно передать в ведение НКПС. У вас несравненно больше сил и возможностей завершить строительство и тем самым ускорить вывоз угля.
— Пожалуй, другого выхода нет, — промолвил после небольшого раздумья Дзержинский. — Но ведь кроме Ленина никто срочно не решит этого вопроса. Не хотелось бы беспокоить Владимира Ильича, он нездоров… И все же придется ему телеграфировать. Когда вы решили уехать в Москву?
— Завтра.
— Тогда попрошу вас сегодня в 15 часов вместе с членами вашей комиссии придти к нам на совещание. Оно целиком будет посвящено топливному вопросу.
Поездка Ф. Э. Дзержинского в Сибирь зимой, 1922 г.
Художник М. Клячко.
…Мы проводим большую работу, и она дает свои результаты, она приостановила развал, она начинает сплачивать усилия всех в одном направлении и дает уверенность, что трудности будут преодолены.
Ф. Дзержинский
— Хорошо! Придем в полном составе. Я очень обрадовался, узнав, что вы едете в Сибирь. Теперь уверен, что дело пойдет, Феликс Эдмундович! Как вы оцениваете состояние сибирского транспорта?
— Я еще не успел как следует разобраться, — ответил Дзержинский. — Несомненно одно — положение очень сложное и крайне тяжелое. Настолько, что мне, вероятно, придется всю зиму здесь пробыть. Наша экспедиция не уедет до тех пор, пока не поставит на ноги сибирские железные дороги!
— Да, но почему вы лично должны оставаться здесь до конца?
— Посудите сами, — доверительным тоном сказал Феликс Эдмундович. — В декабре здесь был мой заместитель Емшанов и никакого сдвига не добился. Теперь меня послали для принятия чрезвычайных мер. Если бы через некоторое время и я уехал, не добившись результатов, то спрашивается, чего бы я стоил тогда как нарком путей сообщения? Мы-то с вами хорошо знаем, что в данный момент сибирский хлеб — спасение Республики. А раз так, то мой долг пробыть здесь до тех пор, пока железные дороги не выполнят государственного задания. Я предвижу, что это будет адски трудно, но хлеб мы вывезем. Во что бы то ни стало и чего бы это нам ни стоило!
Дзержинский говорил тихо, без всякого пафоса, и в то же время очень твердо, со страстной внутренней убежденностью.
Берзин смотрел на его волевое, но усталое лицо, лицо человека, не знающего отдыха, день и ночь поглощенного заботами о деле, которое ему доверила партия, и думал: «Вот он — образ настоящего коммуниста! Пока живет, он весь горит буйным пламенем, зажигающим сердца людей».
Когда Берзин ушел, Феликс Эдмундович закончил воззвание. «Как озаглавить его? — размышлял он. — „Обращение ко всем рабочим и служащим Сибири“ или просто „Приказ“? То, что я написал — это и обращение к уму и сердцу людей, и вместе с тем приказ народного комиссара. Ведь наряду с призывом к сознательности я требую навести революционный порядок на транспорте, приказываю от имени правительства РСФСР своевременно вывезти продовольствие. Пожалуй, правильнее назвать „Приказ“… И Дзержинский озаглавил свое обращение так: „Приказ № 6. Всем рабочим и служащим железных дорог Сибири“».
Перед тем, как поставить свою подпись, он еще раз перечитал написанное. Концовка показалась ему суховатой, а ведь она должна быть обращена к добрым чувствам людей. Следует напомнить железнодорожникам об их славных революционных традициях, призвать к верности этим традициям. И Дзержинский дописал:
«Всему миру известно, какую огромную революционную роль сыграли железнодорожники Сибири. Все знают, какую колоссальную работу проделали сибирские железнодорожники по восстановлению разрушенных колчаковщиной железнодорожных путей Сибири».
Народный комиссар на минутку задумался, а затем его перо уверенно и быстро заскользило по бумаге:
«Я убежден, что и теперь железнодорожники Сибири поддержат эту славу и не позволят никому сказать, что дело помощи голодающим, дело восстановления крупной промышленности, дело укрепления РСФСР было сорвано из-за плохой работы сибирских железных дорог».
Только нарком успел поставить свою подпись и дату — «10/1—1922 г.», как вошел Зимин.[11]
— Феликс Эдмундович, — обратился он. — Вы вчера поручили мне подсчитать, сколько хлеба нужно выделить в фонд премирования Пермской дороги. По нашим расчетам требуется 16 тысяч пудов.
Нарком взял со стола и протянул ему две записки:
— Это — телеграмма начальнику дороги, а это — председателю Сибпродкома в Новониколаевск.[12] И тут и там проставьте указанную вами цифру. Узнали ли вы, как обеспечиваются пайком партийные работники на Омской дороге?
— Я говорил с комиссаром Сверчковым, — ответил Зимин. — Примерно такая же картина, как и на Пермской дороге, где в течение трех месяцев они не получали зарплаты и пайка ни от партийных, ни от транспортных органов. Неизвестно, кто их должен снабжать.
— Видимо, это — повсеместное явление. Я уже дал телеграмму в наркомат, чтобы партработников транспорта приняли на довольствие из фонда НКПС.
— Еще несколько срочных дел, Феликс Эдмундович, — продолжал Зимин. — Когда мы останавливались в Екатеринбурге, я узнал, что на Боткинском заводе лежат без дела запчасти для паровозов. Хорошо бы передать их Пермской дороге. Далее. На складах округа не хватает баббита, нечем при ремонте заливать подшипники паровозов и вагонов. И последний вопрос. В округе нет денежных знаков для выдачи зарплаты. Финансовое управление наркомата почему-то медлит с переводом средств.
— Давайте, не откладывая, принимать срочные меры, — предложил нарком. — В чьем ведении Боткинский завод?
— Он подчиняется Москве. Промвоенсовету.
Дзержинский тут же набросал текст телеграммы в Промвоенсовет, после этого написал Богданову, председателю ВСНХ, просьбу — ускорить отливку баббита для дорог Сибирского округа. Затем он составил для передачи по прямому проводу указание финансовому управлению НКПС. В соседнем вагоне, в купе управделами экспедиции сидел Беленький. Он пробежал глазами содержание телеграмм, написанных хорошо знакомым почерком, и покачал головой:
— Что же ты, Николай Николаевич, такими мелочами загружаешь Феликса Эдмундовича? Не мог поручить Матвееву подготовить текст этих телеграмм? Неужели о баббите и запчастях нарком собственноручно должен составлять бумажки?
— Во-первых, Абрам Яковлевич, — с обидой в голосе ответил Зимин, — баббит и запчасти — это «мелочь» только в твоем разумении. Во-вторых, Феликс Эдмундович не чурается черновой работы.
— Он-то не чурается, — перебил его Беленький, — но это вовсе не значит, что на него надо взваливать лишнюю работу. У него и своей — тяжелый воз… Ты это не меньше меня знаешь… Скажи мне лучше, в Сибопсе[13] есть свое подсобное хозяйство?
— Не знаю, а что тебя интересует?
— Мне для Феликса Эдмундовича нужна бутылка или хотя бы полбутылки молока в день. Ему в Москве врачи диету прописали. А в нашей столовке, ты же знаешь, как он питается. Селедка, щи из кислой капусты, пшенная каша…
— Хорошо, насчет подсобного хозяйства узнаю, — пообещал Зимин. — Но ведь молоко можно на базаре покупать. Там, говорят, все есть, вплоть до птичьего молока. Лишь бы «миллиончики»…
— О базаре я и без тебя знаю, — недовольно заметил Беленький. — А если Феликс Эдмундович спросит, откуда, мол, взял молоко. Что я отвечу? У торговки купил? Еще вопрос — будет ли он пить это молоко?.. Теперь, правда, свободная торговля разрешена, но до нэпа, голову даю на отсечение, что молоко, купленное у спекулянтов, он бы не пил…
— Почему?
— Надо знать его характер. Я это испытал на себе. Как-то, давно это было, захотелось мне подкормить его чем-то вкусным. И вот достал я в Москве, не спрашивай как, половину вареной курицы. Это была тогда редкость. Подогрел на кухне, зашел к нему в кабинет и поставил на стол. Он сначала удивился, а потом сказал одно слово: «Убрать!» и так посмотрел на меня…
— Что, пришлось самому съесть?
— Где там. От его взгляда у меня аппетит сразу пропал.
* * *
Благонравов половину дня пробыл в Окружной транспортной чрезвычайной комиссии, а затем пришел ознакомить Дзержинского с новыми материалами.
Свой доклад он начал с сообщения о вчерашнем пожаре в депо Пермь-2. Ведется следствие. Не исключено, что пожар возник в результате поджога. Затем Благонравов подробно рассказал о раскрытии контрреволюционных организаций на станциях Тюмень и Топки. Враги ставили своей целью проводить диверсии на транспорте и всячески тормозить вывоз продовольствия из Сибири.
Закончив доклад, Благонравов поднялся и спросил, будут ли указания.
— Да, — ответил Дзержинский. — Сейчас дам две телеграммы.
Первую Феликс Эдмундович написал в два адреса — начальнику Пермской дороги и начальнику дорожной транспортной ЧК. Обоим предлагалось срочно сообщить причины пожара в депо и какие приняты меры предосторожности.
Вторую депешу Дзержинский направил своему заместителю по ВЧК — Уншлихту. Основываясь на информации Благонравова, он сообщил, что положение Сибирской окружной транспортной Чека «катастрофическое», так как ее начальник и многие сотрудники больны тифом. В связи с тяжелым состоянием сибирских железных дорог необходимо срочно командировать в окружную транспортную ЧК ответственных работников.
Вскоре после ухода Благонравова началось совещание экспедиции вместе с членами комиссии СТО по топливу.
Около одиннадцати часов вечера в дверь салона тихонько постучал секретарь экспедиции Барташевич. Ему никто не ответил. Тогда он заглянул в купе и увидел, что Дзержинский отдыхает на диванчике. Секретарь хотел уйти, но нарком окликнул его.
— Феликс Эдмундович, можно оставить у вас на столе протоколы совещаний на подпись?
— Зачем оставлять, давайте, я сейчас прочитаю…
Нарком взял у него из рук протоколы, перепечатанные на машинке, и что-то вспомнив, строго взглянул на секретаря экспедиции.
— Где это вы пропадали? Сегодня вместо вас Барановскому пришлось вести протокол.
— Виноват, Феликс Эдмундович, отстал от поезда…
— Почему?
— Когда мы прибыли в Тюмень, товарищ Беленький объявил трехчасовую остановку. Я сходил в город, зашел в парикмахерскую, постригся и когда через два часа вернулся, то узнал, что поезд отправился намного раньше, чем было объявлено.
— Как же вы добрались?
— В Омск шел порожняк с Урала.
— Замерзли, изголодались?
— У поездной бригады была теплушка. Хлеба на станции не достал, зато какого-то тощего, вероятно, дохлого гуся купил и всю дорогу глодал косточки…
Дзержинский чуть улыбнулся уголками губ и, ничего не сказав, углубился в чтение протоколов. Вот он взял со столика остро очинённый карандаш.
— Формулировка — это не мелочь. От точности формулировки нередко зависит исход принятого решения. На совещании я поставил вопрос о создании Уральского округа путей сообщения. Вот ваша запись в протоколе о том, что товарищи Зимин и Грунин[14] выступили против моего предложения. Далее вы так записали решение совещания:
«Поставить вопрос о необходимости создания Уральского округа путей сообщения в Обл. Экосо, Уралбюро ЦК и железнодорожных кругах на всестороннее обсуждение».
— А я не так предлагал, — подчеркнул нарком. — Вы не уловили тонкости. Представьте себе, что управления дорог Урала получат от вас выписки из решения совещания. Многие будут рассуждать так: «Экспедиция НКПС считает необходимым создание Уральского округа. Это предложение внес сам народный комиссар Дзержинский. Чего тут еще возражать?» И хотя возможно в душе у них будут сомнения, все же проголосуют «за». А быть может, я неправ, быть может, правы Зимин и Грунин? Нужно, чтобы этот вопрос был решен коллективно и свободно, без давления сверху. Поэтому я в вашей записи зачеркиваю слово «необходимости» и получится моя формулировка — поставить вопрос о создании округа на всестороннее обсуждение. Вы поняли меня, товарищ Барташевич?
— Понял, Феликс Эдмундович.
Наблюдая, как внимательно читает нарком протоколы совещаний, молодой секретарь проникался ответственностью за порученное ему дело, значимость которого сразу выросла в его собственных глазах.
Но вот нарком недовольно посмотрел на секретаря:
— Оказывается, вы просто невнимательны, товарищ Барташевич. Где запись моих конкретных предложений? Я говорил о необходимости снабжать поездные бригады горячей пищей в пути, на продбазах. Это повысит их работоспособность. Я предлагал рассмотреть вопрос о возможности удлинения тяговых участков. Если бы это удалось, то ускорилось бы движение продовольственных маршрутов. Еще я предлагал за простой вагонов сверх установленного срока взимать с получателей грузов крупный штраф. Это очень важно, чтобы наши ведомства быстрее стали разгружать пришедшие в их адрес вагоны. Где все это записано? Какой же вы после этого секретарь? — сказал Дзержинский.
Румянец медленно сползал со щек Барташевича, от волнения у него пересохло в горле и он еле слышно хрипло прошептал:
— У меня не помещалось… Посмотрите, пожалуйста, на бороте страницы, Феликс Эдмундович. Там записаны ваши предложения.
Дзержинский быстро перевернул страницу, прочитал ее и мягко улыбнулся:
— Извините меня, товарищ Барташевич, напрасно упрекнул вас…
Нарком дочитал протоколы, подписал их, вернул секретарю и сказал:
— Прошу вас через час-полтора зайти. Я в это время напишу приказ о премировании железнодорожников за ускоренный вывоз продовольствия. Его надо быстрее опубликовать, поэтому рано утром вручите машинистке для перепечатывания. И еще составлю записку для передачи по прямому проводу в Москву, Фомину. Отнесете на телеграф…
10 января 1922 года уже было на исходе.
Истекали первые сутки пребывания экспедиции на дорогах Сибири, но еще не закончился восемнадцатичасовой рабочий день наркома, до краев заполненный делами, заботами, волнениями, поисками выхода из тупика, в котором находились железные дороги.
3
Кудрявцев, бывший комиссар Сибирского округа, щеголяя военной выправкой, бойко щелкнул каблуками начищенных сапог и представился наркому.
Дзержинский пытливым взглядом посмотрел на него и пригласил сесть.
— Я уже сдал дела Назарову, акт о передаче подписан, завтра еду в Москву, — развязно сообщил Кудрявцев. — Однако Назаров почему-то опасается выдать мне проездные документы, говорит, что получил ваше распоряжение никого из Сибири не откомандировывать. Он, видимо, не понимает, что меня это не касается, так как я уезжаю по вызову ЦК.
— Не по вызову, а по отзыву ЦК, — внес поправку нарком. — Вас отзывают по требованию сибирских организаций. Так как вы остаетесь в распоряжении НКПС, то Назаров вполне резонно требует моего разрешения на ваш отъезд. А вам я вижу, — добавил Дзержинский, — не терпится поскорее уехать. Вы что — первым хотите убежать с тонущего корабля?
— Не понимаю, — растерянно ответил Кудрявцев.
— Отлично понимаете. Я вас именно таким и представлял себе, читая вашу докладную в НКПС. Вот она на столе. Почему вы писали неправду? У вас сказано: на дорогах Сибири наведен порядок и даже экономится топливо. Что вы нам пыль в глаза пускаете? Я так и пометил на полях вашей записки. Сейчас я бы так деликатно не написал. Комиссия Берзина установила, — в голосе Дзержинского зазвучало негодование, — на дорогах днем и ночью идет открытый грабеж маршрутов с углем. А вы докладываете, установлен «порядок»!.. В паровозных топках пережигают уголь без всякой меры, сверх норм, а вы сообщаете: «экономия». И кто это пишет? Уполнаркомпуть по Сибири, комиссар округа — мое главное доверенное лицо! Вы — безответственный человек!
Кудрявцев глубоко потрясенный поднялся со стула.
— Садитесь, я еще не кончил, — сдерживая гнев, приказал нарком, тоже бледный от волнения. — Вы пишете: «При новой хозяйственной политике Центр имеет возможность следить за работой округа по экономическим результатам эксплуатации». Да, блестящие результаты! Скажите, пожалуйста, о каких «экономических результатах эксплуатации» можно говорить и как их оценивать, если сибирские дороги вывозили в декабре менее 20 процентов нормы? Менее 20 процентов, — с горечью повторил народный комиссар и замолчал.
Молчал и Кудрявцев. Сколько раз подписывал он доклады в НКПС, которые представляли положение дел в розовом свете. Всегда все сходило с рук, но вот доклад попал к Дзержинскому и получилась осечка. Какая там осечка — настоящая катастрофа! Кудрявцев надеялся, что в Москве он сумеет получить новое назначение на высокий пост, а теперь…
Будто читая его мысли, нарком горячо продолжал:
— Сами подумайте, чего стоит руководитель, если он лакирует действительность, скрывает истинное, в данном случае катастрофическое, положение вещей. Разве вы не виноваты в том, что Сибревком невольно ввел в заблуждение Ленина?! Разве вы не присутствовали на заседании, когда в ответ на запрос Владимира Ильича было решено дать телеграмму о том, что технические возможности сибирских дорог достаточны для выполнения заданий Центра?
— Я присутствовал, но ваш заместитель Емшанов на заседании Сибревкома лично подтвердил правильность ответа, — оправдывался Кудрявцев.
— Знаю! Емшанов безусловно виноват. Поверил на слово начальнику округа. Но вы, комиссар, обязаны были честно предупредить заместителя наркома, что большинство паровозов нуждается в ремонте, что так называемый «неприкосновенный запас вагонов» существует только на бумаге, что это — сплошной миф…
Дзержинский помолчал и, немного успокоившись, спросил, почему округ затеял переход на систему линейных отделов вместо существующих дорог именно в сезон хлебных перевозок. Бывший комиссар округа ответил, что наркомат разрешил эту перестройку еще в октябре прошлого года.
— Я не против этой реформы, — заметил нарком, — но ее нужно было проводить или до перевозок зерна или отложить на весну, как советовала наша инспекторская бригада. А вы, закусив удила, бросились в атаку и требовали от дорожной транспортной ЧК, чтобы она «воздействовала» на инспекторов. Возмутительно! Вместе с начальником округа вы издали «боевой приказ», в котором предложили за несколько дней реорганизовать управление Забайкальской дороги. Для этого надо было срочно переселить из Иркутска в Красноярск 220 сотрудников с семьями и всем их имуществом. А о транспорте вы подумали? Начальник дороги подсчитал, что для переезда требуется 260 вагонов, а на всей Забайкальской имеется всего-навсего около 300 порожних вагонов. А о жилье для сотрудников вы позаботились? В Красноярске квартир нет. Почему вы не подумали о людях, переселяемых суровой зимой вместе с семьями, с маленькими детьми? Вы же комиссар, коммунист? Когда начальник дороги заявил решительный протест, вы его отстранили и угрожали арестом. Кто вам дал на это право?
Дзержинский порывисто встал, налил из графина воды в стакан и отпил несколько глотков.
— За развал округа в первую очередь отвечаете вы как уполнаркомпуть и комиссар, — и уже более мягким тоном добавил, — но степень вашей виновности еще следует установить. До этого момента оставайтесь в Омске.
* * *
Комиссар Омской дороги Сверчков, увидев расстроенное лицо вышедшего из вагона Кудрявцева, сразу догадался о бурном характере состоявшейся беседы. «Надо же мне попасть под горячую руку, — подумал он, — сам сегодня напросился на прием». Сверчков опасался, что застанет Дзержинского не остывшим от гнева и раздражения. Увидел же его глубоко огорченным.
Нарком молча выслушал его краткий доклад, положил в папку рапорт начальника дороги и неожиданно спросил:
— Как вы думаете, нужны теперь на транспорте комиссары?
Увидев замешательство Сверчкова, Дзержинский усмехнулся: — Застал вас врасплох? В другой раз поговорим, в более широком кругу. А теперь скажите мне, как обстоит дело со снабжением рабочих и выдачей заработной платы?
Комиссар дороги сообщил о большой задолженности, о том, что лишь в январе выданы авансы деньгами и мукой в счет того, что полагалось за ноябрь. На протяжении последних восьми месяцев трижды менялась система оплаты труда. Теперь действуют местные сибирские тарифы. Они настолько сложны и запутаны, что даже бухгалтеры и профработники не могут в них разобраться…
— Очень печально! — вздохнул нарком. — Если рабочие не знают результатов своего труда, если живут на одни лишь авансы, то удивительно ли, что их мысли отвлечены от нужд транспорта. Поэтому и производительность труда низка. Вот за что надо браться в первую очередь, — сказал он, делая запись в своем блокноте. — Еще хочу спросить вас — Омский линейный отдел уже организован?
— Не успели. Только сейчас подбираем работников.
— Как несвоевременна эта реорганизация! — с досадой проговорил нарком. — Надо выполнять боевое задание, а тут управления дорог ликвидируются, линейные отделы не созданы. Вот и получается — ни дорог, ни отделов…
Дзержинский поднялся, давая понять, что беседа закончена.
— Начальник дороги поручил мне спросить вас, — торопливо обратился к нему комиссар, тоже вставая. — Мы сейчас занимаемся перегруппировкой паровозов по их тяговой силе. Не будет ли у вас на этот счет указаний?
— Перегруппировкой паровозов по сериям? Неужели нельзя было этим раньше заняться, а не теперь?
— По нашим подсчетам это даст большой производственный эффект.
— Я не сомневаюсь, но сколько времени мы потеряем. Что касается перегруппировки паровозов, — Дзержинский развел руками, — я не могу вам дать конкретных указаний. У меня для этого нет ни достаточного опыта, ни технических знаний. Пока что я сам буду просить разъяснений по ряду вопросов, в которых плохо разбираюсь…
Сверчков хотел попрощаться, но в этот момент вошли Зимин и Грунин. Увидев их, нарком сказал:
— Садитесь, воспользуюсь случаем, чтобы посоветоваться. Двое из вас — действующие комиссары, а Грунин тоже недавно был в этой роли. Меня интересует ваше мнение — нужны теперь комиссары на транспорте?
Зимин и Грунин удивленно посмотрели на Дзержинского.
Видя, что его собеседники молчат, Феликс Эдмундович продолжал: — Большинство комиссаров заражено «спецеедством». Это теперь — опаснейшая болезнь. Без специалистов транспорт из разрухи нам не поднять. После нашей победы в гражданской войне большинство специалистов лояльно относится к Советской власти. А каково отношение к ним, даже к крупным техническим руководителям? Вероятно, вы слышали о комиссаре Пермской, который отстранил своего начальника дороги от исполнения обязанностей?
— Он даже прислал нам, в Цектран письмо, — напомнил Грунин, — в котором всех спецов, начиная от руководителей управлений НКПС и кончая линейной администрацией, объявлял врагами.
— К сожалению, таких фактов немало, — подтвердил нарком. — На другой дороге комиссар с согласия дорпрофсожа негласно принял на себя функции технического руководителя. На третьей — комиссар через голову начальника дороги обратился с приказом ко всему командному составу. О каком же единоначалии на транспорте может идти речь? Специалисты чувствуют, что им не доверяют, опекают даже в мелочах, подозрительно следят за каждым шагом, на любом их распоряжении требуется подпись комиссара. Вот отсюда и рождается пассивность специалистов, безразличие к порученному делу и самое страшное — безответственность. Все больше прихожу к выводу — институт комиссаров на транспорте отжил свой век.
— Во время гражданской войны комиссары железных дорог хорошо себя показали, — с недоумением заметил Зимин.
— Мало сказать: хорошо! — с горячностью воскликнул Дзержинский. — Благодаря их героической деятельности железнодорожники справились с перебросками войск на многочисленных фронтах и тем самым помогли Красной Армии добиться победы. За это железнодорожным комиссарам вечное спасибо от народа!
— Почему же в мирное время те же комиссары не справляются?
— Почему? Я тоже над этим думал. Видимо, в корне изменились наши задачи и условия работы. В годы войны главное было — любой ценой добиться победы. Комиссары действовали боевым приказом, нажимом, и в те грозные дни все это было оправдано. А теперь центр тяжести борьбы переносится в экономическую область. На железные дороги пришла новая экономическая политика с такими хозяйственными рычагами, как платность транспортных услуг, хозяйственный расчет, рентабельность, режим экономии. Теперь дело не пойдет «любой ценой»!.. А у комиссаров за годы войны укоренились кое-какие привычки, навыки, от которых не смогли отказаться. В среде же специалистов произошли определенные сдвиги. Немалую часть из них вдохновила грандиозность задач по техническому возрождению транспорта России и они честно трудятся. Растут и кадры красных специальстов. Вот и получается, что теперь комиссары лишь дублируют мысли и распоряжения технических руководителей. Они превратились в «надсмотрщиков» за специалистами. А это не только бесполезно, но и вредно, так как мешает развитию инициативы технических руководителей, снижает их личную ответственность, а значит тормозит развитие транспорта…
Дверь открылась. Вошел проводник с подносом. Он поставил перед наркомом стакан горячего молока, а перед его собеседниками стаканы чая.
— Почему мне молоко, а остальным чай? — нахмурился Дзержинский.
— Абрам Яковлевич велели, — ответил проводник.
— Дайте мне чаю, уберите молоко, — приказал нарком. Проводник растерялся и ушел, оставив молоко на столе.
— Феликс Эдмундович! — обратился к нему Зимин. — Пейте молоко, вам же прописана диета.
— Вы же не сторонник всеобщей уравнительности… — добавил Грунин.
— Я не за уравниловку, — ответил Дзержинский. — Но поймите, я не могу пить молока, органически не могу, когда мои товарищи пьют морковный чай без сахара…
Дверь снова открылась. Проводник принес наркому стакан чаю, а на середину стола поставил блюдечко с мелко наколотым сахаром.
— Ну вот, — улыбнулся Дзержинский, — теперь попьем горячего чайку…
4
Уже несколько дней, как поезд наркома прибыл из Омска в Новониколаевск, где находились руководящие органы Сибири. Именно здесь собирался Дзержинский обосноваться со своим штабом, чтобы привлечь все живые силы огромного края к выполнению правительственного задания.
С раннего утра Феликс Эдмундович готовился к экстренному заседанию Сибирского ревкома. Ему предстояло выступать по двенадцати пунктам повестки дня, посвященной вывозу продовольствия.
Неожиданно вошел дежуривший в этот день комиссар ВЧК. Он доложил: двое командировочных из Москвы настойчиво добиваются приема.
— Думал, военные. Проверил документы, оказывается они из Москвотопа.
— Направьте их в комиссию по топливу, — предложил нарком. — Я крайне занят.
— Говорят, — не по топливу. У них жалоба на начальника и комиссара дороги.
— Жалоба? Пусть войдут, только предупредите, у меня очень мало времени.
Вошли два молодых человека. Оба были одинаково одеты — в новых кожаных куртках на меху, кожаных брюках-галифе, высоких сапогах и кожаных фуражках с маленькими красноармейскими звездочками. Такую форму носили командиры и комиссары автобронечастей и бронепоездов.
«Почему так одеты сотрудники сугубо цивильного учреждения, снабжающего Москву топливом?» — недоумевал нарком. Он принял посетителей стоя, давая понять, что занят и спешит.
— Какая у вас жалоба? — спросил он.
Тот, что был постарше и выше ростом, шагнул ближе к столу. Большой орлиный нос придавал хищное выражение упитанному лицу с квадратным подбородком. Когда он заговорил, во рту блеснули золотые коронки.
Стараясь придать побольше внушительности своему тону, он не спеша сообщил, что Москвотоп командировал их в Сибирь для закупки муки сотрудникам. Поездка разрешена Наркомпродом и Моссоветом. Задание уже выполнено, они хотят вернуться в Москву, но начальник дороги, который служил при Колчаке, категорически отказался дать распоряжение о прицепке вагонов. Обратились к комиссару, но он почему-то заодно со старым спецом-контрреволюционером. Узнав, что в Новониколаевск прибыл нарком путей сообщения, они и пришли жаловаться на вопиющий бюрократизм.
— Вот наши мандаты, утвержденные Главтопом, резолюция Наркомпрода, разрешение Моссовета, справка НКПС, — скороговоркой закончил он, протягивая бумаги Дзержинскому.
— Ваша жалоба на бюрократизм — безосновательна, — холодно возразил, отстраняя документы, Дзержинский, — управление дороги выполняет мой приказ. В западном направлении разрешено движение только продовольственных маршрутов государственного назначения. Все посторонние перевозки временно запрещены.
— Товарищ нарком! Так у нас же не посторонние перевозки. Ведь не на Сухаревский рынок мы везем муку, а для государственного учреждения, — развязным тоном возражал высокий москвотоповец. — Наша организация выполняет ударные задания правительства. Ведь уголь и дрова — это тепло для народа, хлеб для транспорта и заводов…
Дзержинский поморщился от этих слов, так неуместно звучавших в устах упитанного москвотоповца. Маркому даже показалось, что в голосе посетителя слышались иронические нотки, но он сдержался:
— Неужели вы не понимаете о чем я говорю? Я даже задержал на станциях все санитарные поезда. Вам ясно?
«Как далеки эти люди от понимания государственных интересов», — думал нарком. Он нетерпеливо ждал, когда же посетители уйдут.
Однако москвотоповец не унимался:
— Мы же не просим у вас вагоны или паровозы. Дайте нам только разрешение на прицепку к готовому поезду четырех вагонов…
— Четырех вагонов? — перебил его нарком. — А кто вам их предоставил?
— Вагоны наши и трафарет на них наш. Арендованы Москвотопом у HKПC. Мы в них приехали из Москвы. Нам только разрешение на прицепку. Обо всем остальном сами позаботимся. Сами договоримся с машинистом, чтобы взял наш груз сверх нормы. Начальник станции не возражает…
«Сами договоримся с машинистом». Эта фраза резнула слух. По нечаянно вырвавшимся словечкам нарком сразу понял, перед ним не просто люди с потребительскими настроениями. В наглом и самоуверенном «сами договоримся» он распознал голос алчных и бесстыдных дельцов, совершающих на транспорте преступные махинации с помощью подкупа должностных лиц.
Молча смотрел Дзержинский на стоявших перед ним розовощеких молодчиков, облаченных с головы до ног в кожаные доспехи и думал: «Вот как выглядят нынешние спекулянты! Под видом служебных поручений, прикрываясь аршинными мандатами советских учреждений, спекулируют они вагонами с продовольствием, наживая огромные барыши на мучениях голодных людей. Для достижения своих грязных целей они в широких масштабах применяют взятки и подачки натурой, развращая нестойкую часть железнодорожников, в массе своей живущих впроголодь. Вот как в натуре выглядят замаскированные спекулянты! Кожаные костюмы и красноармейские звездочки — их защитная броня. Это мимикрия, приспособление к окружающей обстановке…»
Нарком спохватился — время идет, он и так уже потерял минут десять. Как же быть с этими молодчиками? Для того, чтобы отдать их под суд Революционного трибунала, мало одних подозрений. Нужны неопровержимые улики.
Ничего не сказав, Дзержинский сел за стол, вырвал листок из блокнота и начал писать.